Гейл Форман - Куда она ушла

Наша популярность росла, концерты тоже становились все серьезнее, аплодисменты – громче. А потом на какое-то время все стихло. Не стало ни музыки. Ни группы. Ни поклонников. Ни Мии.

А когда все вернулось – рок, гиги, кучи народу – все звучало уже иначе. Даже в том двухнедельном турне сразу после выхода «Косвенного ущерба» я уже заметил, насколько все изменилось. Когда мы играли, группу как будто бы ограждала стена звука, словно мы находились в пузыре, состоящем исключительно из издаваемого нами шума. А в паузах – крик и визг. А вскоре – куда быстрее, чем я когда-либо предполагал, – мы начали играть на совсем уж огромных площадках: арены, стадионы более чем на пятнадцать тысяч слушателей.

В таких местах много народа и много звуков, так что выделить один конкретный голос практически невозможно. И все, что я слышу помимо наших инструментов, которые теперь звучат из самых мощных на свете колонок, – это дикий рев толпы, когда мы находимся еще за кулисами и вдруг выключается свет. А когда мы выходим на сцену, голоса сливаются, и этот нескончаемый визг толпы становится похож на яростный рев урагана; иногда я готов поклясться, что чувствую дыхание этих пятнадцати тысяч вопящих человек.

Этот звук мне неприятен. Его монолитная природа меня дезориентирует. На несколько гигов мы сменили свои обычные мониторы на наушники. Звук был идеальный, как в студии, рев толпы оказался полностью блокирован. Но в некотором смысле так вышло лишь хуже. Я и так не чувствую с аудиторией никакой связи – из-за расстояния, разделяющей нас огромной сцены, армии охранников, сдерживающих все попытки прорваться к нам, чтобы потрогать или нырнуть в толпу со сцены, как бывало раньше. Но больше всего мне не нравится, что я не могу расслышать один конкретный голос. Не знаю. Может, я все еще к нему прислушиваюсь.

Хотя время от времени, когда я или Майк делаем паузу, чтобы подстроить гитару, или кому-нибудь надо попить воды, я вслушиваюсь, чтобы выделить какой-нибудь голос. И иногда это мне удается. Получается расслышать, как кто-нибудь выкрикивает название песни, орет «Я тебя люблю!» или нараспев произносит мое имя.

Стоя на Бруклинском мосту, я вспоминаю эти выступления на стадионах и сопровождающий их ураганный рев белого шума. Я и сейчас слышу в голове такое же завывание, такой же бессловесный рев. Мия уходит, а я пытаюсь ее отпустить.

Но есть тут и кое-что еще. Тихий голосок, пытающийся прорваться через этот шум, пронзить рев пустоты. Вот он становится все сильнее, и это оказывается мой голос, на этот раз он задает вопрос: «Откуда она знает?»

Мия ушла.

Мост похож на корабль-призрак из другой эпохи, хотя на нем уже появляются люди из двадцать первого века, любители утренних пробежек.

А я… Я опять один.

Но я еще жив. Я еще дышу. В некотором смысле я в порядке.

Но мой вопрос набирает обороты и громкость: откуда она знает? Я ведь никому и никогда не рассказывал о том, о чем я ее просил. Ни медсестрам. Ни бабушке с дедушкой. Ни Ким. Ни самой Мие. Откуда же?

Я сделаю все, что захочешь, ты только останься. Уйду из группы, поеду с тобой в Нью-Йорк. А если захочешь, чтобы я ушел, то я и на это согласен. Может, возвращаться к старой жизни тебе будет слишком больно, может, проще будет стереть все воспоминания о нас. Это было бы хреново, но я согласен. Я согласен буду вот так тебя потерять, если только не сегодня. Я тебя отпущу. Если ты останешься.

Так звучала моя клятва, которая стала моей тайной. Моим бременем. Моим стыдом. И то, что я просил ее остаться. И то, что Мия послушала. После того, как я это ей пообещал и включил отрывок в исполнении Йо-Йо Ма, мне показалось, что она услышала. Мия сжала мою руку, и я думал, что дальше будет как в кино, но больше ничего не случилось. Она не очнулась. Но все равно это оказалось ее первое сознательное движение; она продолжала сжимать руку, на секунду-другую приоткрывала глаза, потом все дольше и дольше. Медсестра объяснила, что ее мозг похож на птенца, который пытается выбраться из скорлупы, и эти пожатия были предвестниками того, что через несколько дней она проснулась и попросила воды.

Когда мы впоследствии обсуждали события той недели, Мия говорила, что она прошла как в тумане. Что она ничего не помнила. И я не собирался рассказывать ей о данном мной обещании. О том, которое в итоге оказался вынужден держать.

Но она знала.

Неудивительно, что она меня ненавидит.

По каким-то странным причинам я испытываю от этого облегчение. Я устал носить эту тайну в себе. Ужасно устал винить себя за то, что заставил ее жить, и злиться на то, что она делает это без меня, и чувствовать себя лицемером из-за всего этого бардака.

Какое-то время я еще стою на мосту, позволяя ей уйти, а потом и сам прохожу оставшиеся метры. Я видел, как внизу проезжало довольно много такси, так что хоть я и не знаю, где я, я не сомневаюсь, что в отель меня отвезут. Но спустившись, я оказываюсь на некой площади, машины там не ездят, так что я останавливаю какого-то бегуна, мужчину среднего возраста, который, тяжело дыша, догоняет меня с моста, и спрашиваю, где можно поймать такси. Он показывает в сторону скопления зданий.

– В рабочие дни там обычно очередь. Про выходные не знаю, но наверняка где-нибудь там сядешь.

Чтобы поговорить со мной, он вынул наушники от айпода, а на паузу не поставил. Я слышу группу «Фугаци». Он бегает под «Фугаци», это уже самый конец «Чемпиона оспы». Потом песня сменяется на «Диких коней» «Роллинг Стоунз». И музыка вдруг оказывается все равно что кусок свежеиспеченного хлеба на голодный желудок или как дровяная печка в холодный день. Она льется из наушников и манит меня к себе.

Мужчина смотрит на меня.

– Ты Адам Уайлд? Из «Падающей звезды»? – спрашивает он. Не фанатично, а просто с любопытством.

А мне большого труда стоит отвлечься от музыки и перевести внимание на него.

– Да, – говорю я, протягивая руку.

– Боюсь показаться грубым, – говорит он, – но что ты делаешь на Бруклинском мосту в субботу в полседьмого утра? Заблудился?

– Нет. По крайней мере, уже нет.

Стонет Мик Джаггер, и мне уже буквально приходится закусывать губу, чтобы не начать ему подпевать. Было время, когда я без музыки никуда не ходил. А потом вдруг получилось, как и со всем остальным, – либо да, либо нет. Но теперь я скажу «да». Теперь мне это нужно.

– Могу я попросить вас об одном безумно большом, да и просто безумном одолжении? – спрашиваю я.

– Дааа?

– Не дадите мне свой айпод? Всего на денек. Скажите, как вас зовут и адрес, и я отправлю его обратно курьером. Клянусь, что к завтрашней пробежке он будет у вас.

Мужчина качает головой и хохочет.

– Одна пробежка в неделю – уже достаточный напряг для меня, но да, бери. Только у меня в доме звонок не работает, так что отправь Нику в «Южное кафе» на Шестой авеню в Бруклине. Я там каждое утро бываю.

– Ник. «Южное кафе». Шестая авеню. Бруклин. Не забуду. Даю слово.

– Я верю, – говорит он, сматывая провод от наушников. – Правда, боюсь, «Падающей звезды» тут нет.

– Так даже лучше. Верну к вечеру.

– Не беспокойся, – отвечает он. – Я перед выходом зарядил полностью, так что хватит еще где-то… на час. Он уже древний как динозавр, – мужчина тихонько усмехается и убегает, махнув мне рукой даже не глядя.

Я вставляю наушники; айпод и правда уже еле жив. Думаю, что надо будет купить ему новый и отправить вместе с этим. Смотрю в библиотеку: тут есть все, и Чарли Паркер[20], и Minuteman[21], и Yo La Tengo[22]. И столько всяких плей-листов. Я выбираю тот, что называется «хорошие песни». Услышав фортепианную импровизацию, с которой начинаются «Челленджеры» от New Pornographers[23], я понимаю, что оказался в надежных руках. За ними идет кое-что из Эндрю Берда[24], затем крутейшая песня Билли Брэгга[25] и Уилко, которую я не слышал уже несколько лет, а после нее – «Чикаго» Суфьяна Стивенса[26], которую я любил, но перестал слушать, потому что она слишком сильно меня будоражила. Но сегодня она прямо в тему. Это все равно что принять холодную ванну после лихорадки, музыка помогает унять зуд всех тех вопросов, на которые не найти ответа, которыми я уже просто больше не могу себя изводить.

Я врубаю на полную громкость, так что даже мои измученные барабанные перепонки сотрясаются. К тому женачинает шуметь просыпающийся центр Бруклина – грохочут металлические решетки, пыхтят автобусы – все это вместе охренеть как громко. Так что когда в этом гвалте раздается голос, я его едва слышу. Но это он, голос, к которому я прислушивался все эти годы.

– Адам! – кричит он.

Я поначалу даже поверить не могу. Выключаю Суфьяна. Оборачиваюсь. И вот она стоит передо мной, а по лицу бегут слезы. Она снова произносит мое имя, и это как будто бы первое слово, которое я услышал за всю свою жизнь.

Я отпустил. Правда. Но вот она. Стоит передо мной.

– Я думала, что потеряла тебя. Я вернулась и стала искать тебя на мосту, но не увидела, подумала, что ты ушел обратно в Манхэттен, мне пришла в голову идиотская идея обогнать тебя на такси и поймать на той стороне. Я знаю, что это эгоистично. Я слышала, что ты сказал там, на мосту, но мы не можем это вот так оставить. Я не могу. Второй раз-то. Надо попрощаться иначе. Лу…

– Мия? – перебиваю ее я. Мой голос вопрошающий и нежный. И она тут же прекращает свое бормотание. – Как ты узнала?

Вопрос этот звучит как гром среди ясного неба. Но она сразу понимает, о чем я.

– А, это. Все сложно.

Я начинаю пятиться. Я не вправе спрашивать, она не обязана отвечать.

– Ничего. Все в порядке. Я в порядке.