– Я в совпадения больше не верю.

– Я ей ничего не сказал, но она раскопала старый фотоальбом Пантеры. Тот, где была фотка с подписью «Крутышка и Зануда».

Мия качает головой.

– О да, моя любимая.

– Не беспокойся, я ничего не сказал. Плюс ко всему, сломал ей диктофон. Все доказательства уничтожил.

– Не все, – говорит Мия, так и не сводя с меня глаз. – Пантера-то еще осталась. Не сомневаюсь, Ким страшно обрадуется, если ее школьные труды всплывут в каком-нибудь журнале международного значения, – она качает головой и начинает хихикать. – Если уж попал к Ким в объектив, то, считай, застрял там навсегда. Так что портить журналистке диктофон смысла не было.

– Знаю. Я просто психанул. Она меня провоцировала, выводила из себя оскорблениями, замаскированными под комплименты.

Мия понимающе кивает.

– Мне это знакомо. Ничего хуже не придумаешь! «Шостакович сегодня звучал просто завораживающе. Куда мягче, чем Бах», – чванливо произносит она. – Перевод: «Твой Шостакович сегодня – говно».

Не могу представить, чтобы Шостакович вышел говном, но отрицать, что тут мы друг друга понимаем, не буду.

– А что она хотела про меня знать?

– По-моему, она планировала большое разоблачение на тему того, что привело «Падающую звезду» в движение. Даже съездила разнюхивать к нам домой, пообщалась с кем-то из школы, ей рассказали о нас… о том… что между нами было. Ну и о тебе, о том, что с тобой случилось… – я замолкаю, опустив взгляд на реку, на проплывающую баржу, везущую, судя по запаху, мусор.

– А что произошло на самом деле? – спрашивает Мия.

Я не знаю, требует ли этот вопрос ответа, поэтому отвечаю шутливым тоном.

– А вот это я и сам до сих пор пытаюсь понять.

Я вдруг задумываюсь о том, что это, возможно, самые искренние слова, которые я за эту ночь произнес, хотя то, как я это произнес, все равно делает их лживыми.

– Менеджеры предупредили меня, что по мере роста популярности про эту аварию могут начать спрашивать все чаще и чаще, но я не думала, что их заинтересуют наши отношения. Ну, то есть поначалу не думала. Я даже ждала, когда кто-нибудь проведет такое расследование – ну, примется разыскивать призраков твоих бывших подружек – но, наверное, я оказалась недостаточно интересна по сравнению с твоими остальными… гм… пассиями.

Мия считает, что ее не донимали из-за этого, потому что она не так интересна, как Брен, о которой она, похоже, все-таки знает. Если бы она только представляла, как всему близкому окружению группы пришлось напрягаться, чтобы защищать ее, чтобы не касаться моих ран, которые снова разверзаются при упоминании ее имени. Что на данный момент целый ряд пунктов контракта на интервью посвящен запрещенным для обсуждения темам, и хотя непосредственно ее имя там не называется, главная задача – чтобы оно никак не всплывало. В целях ее защиты. И моей.

– Я думаю, что школа – это слишком уж древняя история, – заключает Мия.

Древняя? Ты уже вынесла все на помойку безмозглых школьных романов? Если да, то что же я, как дурак, все еще храню его в сердце?

– Ну, ты и я, это как Эм-Ти-Ви с каналом Лайфтайм, – отвечаю я как можно небрежнее. – Другими словами – наживка для акул.

Мия вздыхает.

– Эх. Ну, даже акулам, наверное, надо есть.

– В каком смысле?

– Ну, я не особо хочу, чтобы история моей семьи стала известна публике, но если такова цена за то, чтобы заниматься любимым делом, я бы, пожалуй, ее заплатила.

Опять эта идея, будто музыка оправдывает все – хотелось бы мне в это верить. Но я уже не могу. Да и не уверен, что раньше верил. Не музыка заставляет меня просыпаться по утрам, делать очередной вдох. Я снова отворачиваюсь от Мии к черной воде.

– А если ты не это любишь? – мямлю я, но слова теряются в шуме ветра и машин. Но я, по крайней мере, сказал это вслух. Хотя бы так.

Мне надо покурить. Перегнувшись через перила, я смотрю в сторону жилой части города, на трио из мостов. Мия подходит и становится рядом, а я все еще вожусь с зажигалкой, пытаясь прикурить.

– Бросил бы ты это, – говорит она, мягко коснувшись моего плеча.

Мне на миг показалось, что она про группу. Что Мия меня все же услышала и предлагает бросить «Падающую звезду» да и всю музыкальную индустрию. Я все жду, когда кто-нибудь даст мне совет уйти из этого бизнеса, но никто этого не делает. Но потом я вспоминаю, что она мне уже говорила то же самое сегодня – прежде чем потушить сигарету.

– Это непросто, – отвечаю я.

– Чушь. – Такой уверенностью в собственной правоте Мия сразу же напоминает мне ее мать, Кэт, которая носила это самодовольство как потертую кожаную куртку и которая могла выразиться так, что любой чернорабочий покраснел бы. – Бросить нетрудно. Трудно принять решение. А когда начнешь думать иначе, то и остальное все просто.

– Да? Это так ты меня бросила?

Вот как просто, не подумав, не проговорив предварительно в голове, не ведя с собой споры на эту тему несколько дней, я это выпалил.

– Итак, – говорит Мия, словно обращаясь к собравшейся под мостом аудитории, – наконец, он это сказал.

– А нельзя было? Я всю ночь должен был молчать о том, что ты сделала?

– Нет, – тихо отвечает она.

– Так почему? Почему ты ушла? Из-за голосов?

Мия качает головой.

– Не из-за голосов.

– А почему? Почему? – В моем голосе уже звучит отчаяние.

– По многим причинам. Например, потому что ты рядом со мной не был собой.

– Это ты о чем?

– Ты перестал со мной разговаривать.

– Мия, это абсурд. Я все время с тобой разговаривал!

– Вроде да, но в то же время нет. Я видела, что разговор двойной. Будто ты говорил не то, что хотел сказать на самом деле.

Я думаю об этих двойных разговорах. Которые я веду со всеми. Это тогда началось?

– Ну, с тобой не особо-то легко было общаться, – возражаю я. – Что бы я ни говорил – все было не так.

Мия смотрит на меня с грустной улыбкой.

– Я знаю. Просто это был не только ты. А ты плюс я. Мы.

Я качаю головой.

– Это неправда.

– Правда. Но не переживай. Со мной все осторожничали. Хотя что касалось лично тебя – мне было больно, что ты не мог быть со мной настоящим и дальше. Ты же меня едва касался.

И словно стараясь подчеркнуть свои слова, Мия кладет мне два пальца на внутреннюю сторону запястья. Если бы от руки повалил дым, а на коже осталось клеймо от ее пальцев, я бы нисколько не удивился. Я вынужден убрать руку, чтобы удержаться на ногах.

– Ты же лечилась, – таков мой жалкий ответ. – И, если память не изменяет, мы попробовали, и ты психанула.

– Один раз, – отвечает Мия, – всего раз.

– Я хотел, чтобы с тобой все было хорошо. Помочь тебе, и больше ничего. Я бы что угодно сделал.

Она роняет голову.

– Да, я знаю. Ты хотел меня спасти.

– Да черт, Мия, ты так об этом говоришь, будто это плохо!

Она снова поднимает взгляд на меня. В глазах осталось все то же сочувствие, но появилось и что-то еще: нечто свирепое, чем она рвет мою злобу на куски, превращая ее в страх.

– Ты так увлекся моим спасением, что я осталась одна, – говорит Мия. – Я знаю, что ты хотел помочь, но мне постоянно казалось, что ты меня отталкиваешь, ограничиваешь меня от всего ради моего же блага, и из-за всего этого я все больше становилась жертвой. Эрнесто говорит, что благими намерениями близких людей выстлана дорога в ад.

– Эрнесто? Да что он знает обо всем этом?

Мия проводит носком по мостовой доске.

– Вообще-то, довольно много. Его родители погибли, когда ему было восемь. И его вырастили бабушка и дедушка.

Я знаю, что должен бы испытывать сочувствие. Но меня охватывает ярость.

– У вас что, клуб какой-то? – спрашиваю я, и голос мой начинает надламываться. – Клуб горюющих, в который мне вступить нельзя?!

Я жду, что Мия скажет «нет». Или что я козел. Я же их, в конце концов, тоже потерял. Хотя даже тогда это ощущалось иначе, словно между нами некий барьер. Вот это в потерях совершенно неожиданно – этот момент конкуренции. Ведь как бы я их ни ценил, как бы все ни выражали мне сочувствие, Дэнни, Кэт и Тэдди все же не были моими родственниками, и эта разница оказалась вдруг очень важной.

И, по всей видимости, ничего не изменилось и сейчас. Мия задумывается над моим вопросом.

– Наверное, не горюющих. Скорее, ощущающих вину. За то, что тебя бросили.

Ох, вот о вине мне не надо! У меня она уже по жилам течет вместо крови. Стоя сейчас на мосту, я ощущаю, как к горлу подступают слезы. Единственный способ их удержать – это найти ту злобу, на которой я держался, и отбиваться с ее помощью.

– Но ты могла бы хоть объясниться, – я начинаю кричать, – а не бросать как после одной ночи, могла бы разорвать отношения как приличный человек, а не оставлять гадать три года…

– Я этого не планировала, – Мия тоже повысила голос. – Садясь в самолет, я не думала, что все кончено. Ты был для меня всем. И даже когда все это происходило, я в это не верила. Но тем не менее. Когда я просто переехала, уехала оттуда, я испытала такое облегчение, какого и не ждала. Я уже и не думала, что жизнь сможет снова стать такой. Куда более простой.

Я вспоминаю, сколько раз я только того и ждал, когда девушка повернется ко мне спиной и уйдет. И когда, наконец, исчезал их запах и голос, все мое тело выдыхало. Зачастую в эту категорию подпадает и Брен. И то же самое чувствовала по поводу моего отсутствия Мия?

– Я собиралась тебе сказать, – продолжает она едва дыша, и слова сыплются грудой, – но поначалу я сама ничего не понимала. Я даже не осознавала, что творится, только чувствовала, что без тебя мне лучше, и как я могла тебе это объяснить? Шло время, ты не звонил, и я подумала, что ты, уж ты-то, понял. Я знала, что веду себя как трусиха. Но я думала… – Мия ненадолго запинается, потом снова берет себя в руки. – Думала, что имею на это право. И что ты понял. Ну, так мне казалось. Ты написал: «Она говорит – выбирай… Она осталась последней». Не знаю. Когда я услышала «Рулетку», мне показалось, что ты и впрямь понял. Злишься, но понял. Я должна была выбрать себя.