Он снова щелкнул выключателем, зажмурился от яркого света и, разглядывая себя критически в мутноватом зеркале, решил: бриться не надо, и так хорош.

Он влил в себя не одну кружку чаю, читал потрепанную книжку – первую попавшуюся ему на глаза, и не улавливал сути, и краем уха слушал телевизор, в котором одна говорящая голова сменяла другую, и не понимал, о чем они спорили-бодались между собой.

Услышав внезапно отдаленный грохот, Баринов сдвинул на кончик носа очки, поверх них выглянул в окно. И в тот же миг услышал душераздирающий вопль из соседской бани.

Он вылетел на улицу, забыв сунуть ноги в тапки, одним прыжком сорвался с крыльца, в три прыжка преодолел расстояние до дыры в заборе. Секунда – и он протиснулся на чужой участок, две секунды – пересек грядки, утопая по щиколотку в сырой, не промерзшей земле.

Он бежал по деревянным мосткам, а навстречу ему в белом длинном халате, как привидение, с полотенцем, завязанным по-восточному – тюрбаном – на мокрой голове, неслась Гуся. Он поймал ее, прижал к себе, она не вырывалась от него, не попыталась убежать, как раз наоборот – зарылась носом в его свитер и, стуча зубами, пыталась что-то сказать.

– Гуся, Гусенька! Что случилось? Кто-то зашел? Напугал? Кто???

Баринов готов был убить, растоптать того, кто напугал его любимую женщину.

– Кто???

– Мышь! – выдавила Инга из себя и содрогнулась. – Она была в кармане...

Баринов расхохотался. Он-то решил, что в баню к Инге кто-то забрел... И совсем не учел, что этот «кто-то» может быть совсем не человеком.

– Глупенькая! – Он прижал Ингу к себе. – Испугалась. А сейчас-то где она, твоя мышь?

– Я... не знаю... – У Инги зуб на зуб не попадал. – Может, в кармане...

– Сейчас посмотрим. – Баринов сунул свою огромную ручищу в карман ее халата, и его словно кипятком обдало: под мягкой махровой тканью почувствовал ее крепкое упругое бедро. Он мгновенно вытащил руку и смущенно сказал: – Нету тут никакой мыши...

Инга тоже почувствовала, как ее током шибануло, и смущенно одернула халат, отцепилась от Баринова, поплотнее запахнула шальку ворота.

– Я все равно боюсь, – сказала она. – Давай сходим в баню, я вещи соберу.

На пороге бани она увидела, что Баринов без обуви, по деревянному настилу мостков его грязнущие полосатые носки оставляют цепочку следов. Инга засмеялась, как колокольчик дзинькнул.

– Ты что, Гусь? – спросил Баринов.

Она показала на его грязные полосатые носки, приподняла длиннющую полу халата, выставила свою ножку: на ней были почти такие же полосатые носки, только чистые.

– Придется тебя баней угостить, – со смехом сказала она.

– Не, я сегодня не буду. Я завтра, – смущенно заупирался Баринов.

– Ну куда ты с такими ногами? – Инга по-хозяйски подтолкнула его в открытую дверь, нырнула в парилку, и он услышал, как она громыхает ковшиком и еще чем-то.

Баринов топтался в предбаннике, стараясь не смотреть на веревку с бельем, на которой сушились сногсшибательные женские тряпочки, все в каких-то немыслимых бантиках, кружавчиках, белопенные, невесомые. Он бы, наверное, упал в обморок от этой картинки, если бы в этот момент в дверях не показалась Гуся с тазиком воды.

– Вот, скидывай свои носки и мой ноги. Давай-давай!

– Я сам выстираю, – пробубнил себе под нос Баринов, пристроился на краешке низенькой скамейки и стянул носки. Он поболтал ногами в горячей воде и насухо вытер огромные свои лапы полотенцем, которое подсунула ему под ноги Инга.

Она выволокла откуда-то из-за печки шерстяные следки с огромными заплатами на пятках. Они были связаны из грубой овечьей шерсти. Такие толстые, что в них, вместо валенок, можно было ходить по снегу.

– Вот, держи. Немного маловаты будут, но ничего. А твои я в воду брошу, пусть отмокают.

Баринов хотел было сказать, что заберет их домой, да прикусил язык: оставить носки здесь, значит, оставить ниточку к Гусе. Хрен знает, как она дальше с ним обойдется. Вещь его останется, значит, будет повод пообщаться.

Где ему было знать, что Инга думала о том же, оставляя его полосатые носки в своей бане.

Лихорадочно придумывая повод напроситься или пригласить в гости, они дотопали до Ингиного крыльца. Остановились. Она только хотела сказать ему, что приглашает на чашку чаю, как он опередил ее:

– Ну вот... Мышей не бойся, они сами нас боятся... Я пошел? Пока?

И, не дождавшись ответа, шагнул в непролазную огородную кашу.

А Инга стояла, раскрыв рот от изумления, и смотрела ему вслед. Он снова уходил от нее, да еще так смешно. И она расхохоталась, глядя, как он в темноте выдергивает длинные ноги из грязищи, теряя на ходу вязанные из толстой овечьей шерсти тапочки, как протискивается в дырку забора, цепляясь за ржавые гвозди и чертыхаясь.

Она не стала дожидаться, пока он доберется до своей двери. Шагнула на крыльцо, выдернула из железного замочного «уха» палочку на веревке, закрылась на засов, подергала дверь.

– Нет, значит, нет! – сказала она лысому Митрофану, который проснулся и таращил на Ингу свои раскосые глаза, щурясь от яркого света. – Пусть и дальше боится.

– Мурр! – согласился с ней лысый кот.

* * *

– Идиот! Трус! Кретин! – Баринов готов был головой о печку колотиться. – Спрашивается, какого хрена рванул, будто убегал от погони?

«Это трусость старого холостяка», – вспомнил он Женю Лукашина.

– Ага! А ты-то какой на хрен «холостяк»??? Двадцать лет семейной жизни! Ауж сколько романов!..

Тут Баринов прикусил язык и подумал, что хорошо еще не вспомнил, сколько в его жизни было проходных, совершенно случайных связей. И все это было не сравнимо с той единственной женщиной, которую он боготворил всю жизнь. К ней не прилипла та грязь, в которой ее вываляли его родственники. Он все эти годы казнил себя за то, что не разобрался тогда, не поговорил с ней, доверился почте. Ауж когда узнал, как все это обтяпала его маменька, просто понял, что сам был доверчивым дураком.

«Тогда был молодой дурак, а сейчас дурак старый, – думал Баринов, отдирая от огородной грязи пятки. – Сходил в гости, чучело! Не-е-е-е-т! Надо что-то придумать...»

* * *

Он долго не спал в эту ночь, ворочался с боку на бок в жаркой постели, вздыхал, как большой зверь, и забылся часов в пять тяжелым сном. Он, конечно, не видел, как рано утром из соседней дачи вышла Инга, нагруженная сумками, с чемоданом на колесиках, с кошачьим баулом, в котором мяукал лысый кот. У калитки ее уже поджидал сосед Петрович.

Решение уехать Инга приняла мгновенно. Нет, не насовсем. Уехать куда-то отдохнуть, туда, где не будет Ильи Баринова.

«Вот черт! – думала она, трясясь в кабине грузовичка, – Петрович отправился в город за продуктами и с удовольствием взялся подработать извозом. – То я бежала в деревню от мужа, теперь бегу от... От кого?»

В этот момент Инга вспомнила вчерашнее, мышь эту – будь она неладна! – и руку горячую Ильи Баринова в кармане своего банного халата, и смешные его полосатые носки, которые она сегодня утром не поленилась отстирать от огородной каши и повесить в бане на просушку.

Она ведь уже рот открыла вчера, чтобы пригласить его в свою избушку на чай, а он вдруг рванул от нее, как укушенный. Вот бы опозорилась, если бы позвала, а он бы отказался.

От этих воспоминаний Ингу словно кипятком обварило. Она даже покраснела и покосилась на Петровича – не увидел ли он ее смущение. Нет, Петрович рулил себе, насвистывая знакомый мотивчик какой-то блатной песенки, которая надрывно звучала из приемника. Под его «шансон», да со своими думами о брошенном соседе, Инга задремала. Проснулась, когда Петрович гаркнул ей прямо в ухо:

– Прибыли-с!

* * *

– Инька! – завизжала подруга Тося, распахнув двери. – А почему не позвонила? А куда это ты с чемоданами?! А в сумочке кто???

– Ой, не кричи так! – Инга втащила в тесную прихожую чемодан на колесах, поставила на пол клетчатый матерчатый баул. Лысый Митяй сразу заворочался внутри, пробуя на прочность замок-«молнию», и заскреб дно домика-переноски. – Помоги вон лучше Митьку на волю выпустить.

Инга сбросила шубку, сапоги, сунула ноги в уютные желтые тапочки, которые стояли на нижней полочке для обуви в прихожей – специально для нее заведенные в доме лучшей подруги.

Тося вжикнула «молнией» на сумке, и тотчас из нее высунулась удивленная морда лысого кота.

– Ну-ка, хороший ты наш, давай выбирайся! Ой, какой свитерочек на тебе прикольный! Инь, сама, что ль, вязала красоту такую?

– Тонь, ну а кто?! – Инга подхватила недовольного Митю и расстегнула пуговки на кошачьей одежке. – Он же околеет без подогрева!

– Ой, подруга! Ну нашла ты себе занятие! Все-все, молчу-молчу! – Тосечка прикрыла рот ладошкой: Инга не любила, когда прокатывались по ее любимцу. – Давай отпускай его на свободу и пошли пить кофе.

– Сейчас. Я только с тетей Соней поздороваюсь. – Инга скользнула в комнату, прижимая к щеке теплого кота. – Теть Со-о-о-о-ня! Ой, вы сидите уже?!

Софья Гавриловна, опираясь на суковатую палочку с причудливой ручкой в виде головы какого-то зверя, сидела в глубоком кресле у окна. Она торжественно улыбалась.

– Ну, приветик, затворница! Как там наша хоромина мшистая поживает? Да глазищами-то не стреляй на Антонину. Она уж и так и этак выкручивалась, только меня не обманешь. Я еще в мае поняла, что не просто так ты деру от Стасика дала. Загулял, сволочь?

– Загулял. – Инга подошла к тете Соне, чмокнула в щечку, присела на крошечную скамеечку у ее ног.

– А ты, стало быть, сбежала на болота?! А кот у тебя хороший! – без всякого перехода продолжила тетя Соня и крикнула громко: – Тонь! Ты кота видела?

– Мам, ну что ты кричишь? Видела, конечно. – Тоня заглянула в комнату. – Давай ты с Митей познакомишься, а мы с Инькой на кухне посекретничаем.

– Дочка, ты совсем сбрендила, – спокойно и со вкусом выговорила тетя Соня любимое слово своей внучки, протягивая руки к Мите. – Не знаешь, как от меня отделаться. Ладно, давайте вашего лысака! И идите сплетничать. Только! – Тетя Соня строго посмотрела на Ингу, подняла палку и потрясла деревянным набалдашником. – Мне ты все равно все-все потом расскажешь, поняла?