— Может, это так и есть, Элли? Послушай, любимая, я, как ты знаешь, не принадлежу к числу религиозных фанатиков, и все равно мне кажется, что зло всегда несет заслуженную кару. Помнишь эпиграф к «Анне Карениной» Толстого?

— «Мне отмщение, и Аз воздам». — Она тряхнула волосами. — Но бывает, возмездие приходит слишком поздно. Да я и не хочу, чтоб убийц и мерзавцев на свете стало больше, чем добрых людей. Пускай их хотя бы будет поровну.

— Но ты ведь не уверена в том, что это ее рук дело, Элли. Вдруг она невиновна? Я знаю, ты никогда не простишь себе, если поднимешь руку на…

— Гарри, я сумею доказать ее вину.

— Допустим. И что дальше? Ты отдашь ее в руки правосудия?

Элли презрительно скривила губы.

— Гарри, ты слишком долго прожил вдали от России и стал типичным законопослушным американцем из тех благополучных буржуа, кто не желает марать руки в крови, а поручает это другим, то есть правосудию. Поверь мне, здесь царят другие законы.

— Но Россия уже стала частью цивилизованного мира и…

Элли снисходительно похлопала его по плечу.

— Цивилизация — это сплошная выдумка бесхребетных интеллектуалов. Да, человек сделал компьютер и космическую ракету, но в душе он остался таким же, каким был тысячелетия назад. Почти всегда нами управляют древние инстинкты, о существовании которых мы до поры до времени не подозреваем. Милый Гарри, мне пора.

Она быстро поцеловала его в щеку и выскользнула в гостиничный коридор.

В Москве шел снег. Покрытые белым серебром улицы казались ей чересчур нарядными и совсем чужими. Дом, в котором она прожила без малого двенадцать лет, смотрел на нее холодными, бесстрастными окнами. Прежде чем взяться за ручку входной двери, она зажмурила глаза и набрала в легкие воздуха. Через две минуты она уже стояла перед обитой металлом дверью своей бывшей квартиры.

— Вы мисс Уингрен? Людмила Сергеевна ожидает вас в гостиной, — сказала женщина, впустившая ее в прихожую. Элли поняла, что это домработница.

Стараясь не смотреть по сторонам, она отдала ей шубу. В прихожей пахло так знакомо — вешалкой и гуталином. Но так пахнет в прихожих всех без исключения московских квартир, убеждала она себя. В гостиной, бывшей столовой, сменили мебель, обои и шторы. Это была абсолютно чужая ей комната, и Элли облегченно вздохнула.

Мила поднялась ей навстречу с сигаретой в руке. Она заметно раздалась вширь и постарела. Совсем другая женщина — самоуверенная, ухоженная, даже можно сказать, выхоленная, одетая по последней моде.

— Мисс Уингрен? Вы точны, как время по Гринвичу. Мне сказали в Худфонде, что вы говорите по-русски.

— Немножко. — Элли пыталась подражать брезгливой интонации некоторых иностранцев, чувствующих свое неоспоримое превосходство над русскими. — Мой мама были эмигранты во втором поколении.

— Отлично. — Мила загасила сигарету в массивной малахитовой пепельнице на журнальном столике. Это было очень знакомое движение, и Элли с трудом удержала в груди стон. — Мне сказали, вас интересуют последние работы моего покойного мужа.

— Да. Это направлений в советском искусстве кажется мне очень интересным.

— Барсов работал в реалистической манере. Он был ярким представителем великой плеяды русских мастеров, начиная от Рублева. Но мой муж создал свой особый, неподражаемый стиль. Дело в том, что у него не было и не могло быть ни учеников, ни последователей. Я считаю его уникальнейшим явлением в мировом искусстве.

— Прошу вас, говорите медленней, — сказала Элли, почувствовав, как у нее задергалось правое веко. — Я нервничай, когда плохо понимаю.

— Прошу прощения. Я совершенно забыла, что вы американка. У вас славянское лицо.

— Спасибо. Я очень… польщена. Я правильно сказал? Если можно, показать мне картины.

— Да, разумеется. Они в студии. Это в мансарде. Прошу вас, пройдемте сюда.

Сколько раз она поднималась по этой узкой темной лестнице, где всегда пахло кошками, — отец прикармливал бездомных котов, шаставших по крышам, и в мороз оставлял их у себя на ночь погреться.

«Закат из окна, выходящего в сад» висел как раз напротив окна. У Элли вырвался восхищенный возглас — картина была просто великолепна. В правом углу стояла размашисто написанная отцовской рукой дата: август 1992 года.

— Он закончил ее за несколько дней до своей трагической гибели, — рассказывала Мила с интонацией опытного экскурсовода. — Он работал над ней все лето, оставаясь в мастерской двенадцать-пятнадцать часов в сутки. Мой покойный муж был, как сейчас это называется, трудоголиком.

— Как интересно, — прошептала Элли, с трудом удерживаясь от желания погладить полотно. — Мне кажется, это… шедевр.

Мила прищурила глаза и окинула ее оценивающим взглядом. Элли поняла, что к первоначальной сумме она прибавила еще по крайней мере тысячу долларов.

— Вы правы. Муж выложился на этом полотне до полного нервного истощения. С ним случился срыв и…

Она замолчала и посмотрела на Элли с тайным страхом.

— Мистер Барсов тяжело болел?

— Как и все творческие личности, он обладал неустойчивой и очень ранимой психикой. — Мила полезла в карман жакета за сигаретами. Судя по всему, она стала курить еще больше. — У меня тоже не все в порядке с нервами. В особенности после всего, что мне довелось пережить.

Она поднесла к кончику сигареты зажигалку. Элли отметила, что у нее подрагивают пальцы.

— Вы тоже художница? — спросила она, не отрывая глаз от картины.

— Почему вы так решили?

В голосе Милы ей почудились нотки подозрительности.

— У вас красивый руки. У художников всегда красивый сильный руки.

В темных зрачках Милы блеснул какой-то странный огонек и тут же погас.

— Я занималась живописью. Но последние годы жизни целиком и полностью посвятила себя семье и мужу. Я жила его творчеством. Я старалась как могла обеспечить его быт. Виталий был очень беспомощным в быту.

Элли вспомнила, что, когда не стало мамы, все хлопоты по хозяйству взял на себя отец. Он варил обед, стирал и гладил белье, мыл полы. Шура-Колобок всю зиму маялась радикулитом и в основном сидела в детской или валялась на своей узкой койке в кухне.

Она заставила себя вернуться к реальности.

— Я бы очень хотел написать монография о ваш покойный муж, — сказала Элли, поправляя мешающие ей очки.

— Могу порекомендовать вам вот это. — Мила взяла с полки на стене тонкую брошюру и протянула ее Элли. — Там отмечены основные вехи его жизни и творчества. Если вам пригодится, можем заключить контракт, и я продам вам свое авторское право на издание в Соединенных Штатах.

— Спасибо. — Элли полистала брошюру. В ней, как она и подозревала, не было ничего интересного. — Американский публика любит интимные подробности из жизни знаменитостей. — Она изобразила виноватую улыбку. — Простите, но мы так устроены.

— Я понимаю.

Лицо Милы приобрело озадаченное выражение.

— Я купил бы эту картину, если бы… как это говорить… знал о жизни мистера Барсова побольше. И эту, и, быть может, что-то еще. Я собираться открыть салон современной русской живописи в Америка. Мне нужны интересный факты из биографий художника.

Мила часто заморгала. С ней это случалось, когда она нервничала. Рука с зажигалкой стала дрожать еще сильней, и ей не сразу удалось прикурить сигарету.

— Эта картина стоит дорого, — сказала она. — Один француз готов купить ее за десять тысяч долларов. Я сказала: отдам не меньше, чем за пятнадцать.

— О! — вырвалось у Элли. Она вспомнила, как радовался отец, когда продал свою «Женщину в качалке», для которой позировала больная гриппом мама, за шестьсот пятьдесят долларов. — Разумеется, она того стоит.

— Вы ее берете?

Мила смотрела на Элли хищным взглядом профессиональной торговки.

— Вероятно. Если мы с вами сумеем договориться.

— Я обещаю вам достать разрешение на вывоз картины за границу. Это будет нелегко, но у меня есть связи в Министерстве культуры.

— Очень хорошо.

— Давайте попьем кофе. — Мила сняла трубку телефонного аппарата и сказала: — Леля, принеси в студию кофе и бисквиты. Элли вздрогнула от неожиданности, и это не ускользнуло от взгляда Милы. — Вам холодно? — поинтересовалась она.

— Пожалуй. Как вы назвали… экономка?

— Леля. На самом деле ее зовут Елена. Это уменьшительное имя. Как и Элли. Оно происходит от Элен, если я не ошибаюсь.

Мила пристально смотрела на девушку.

— Бабушка зовет меня Еленой. Бабушка говорить по-русски почти без акцента. Ле-ля, — сказала она по слогам. — Мне очень понравился этот имя.

Мила насыпала в чашки растворимый кофе из банки и залила его кипятком. Потом достала из шкафчика непочатую бутылку коньяка и большие пузатые рюмки. Элли удивилась. Если ей не изменяет память, Мила раньше не притрагивалась к спиртному.

— Выпейте, и вам станет тепло.

Она что называется от души налила в рюмки коньяка и выпила свою залпом. Элли лишь намочила губы.

— Итак, вы хотели что-то спросить у меня. — Мила уже зажгла новую сигарету. — Спрашивайте. Можно откровенно. Но сперва вопрос задам вам я. Кто рекомендовал вам картины моего покойного мужа? Насколько я знаю, его творчество за пределами России не слишком известно.

В ее голосе чувствовалась недоброжелательность.

— Ошибаетесь. Один русский художник, который живет сейчас в Америка, сказал мне…

— Его фамилия, — потребовала Мила.

— Шубин.

Она чуть было не сказала «Шуберт» и от волнения вспотела.

— А, этот прохиндей. Я думала, он давно подох где-нибудь под забором. А он, оказывается, выехал за бугор.

Мила явно огорчилась.

— Этот человек сделать вам что-то нехорошее? — спросила Элли, пытаясь не смотреть на Милу.