Шацар смотрел, как отец двигается, причиняя его сестре боль и слушал, как она шипит. Не плачет, не кричит, шипит, как разозленный зверек, готовый укусить.

Но укусить отца она не смогла, он зажал ей рот. Шацар знал, что отец делает это нежно с теми девочками, которые знают свое место. С теми, кто покорен. Отец говорил, что женщины — всего лишь собственность мужчин.

По вечерам он расчесывал волосы одной из своих девочек. Неизменно одна сидела у него на коленях, и подол ее платьица задирался, открывая край носка. Верх неприличия, говорил отец, женщина не должна быть такой неаккуратной. Еще он цокал языком.

Шацар водил пальцем по картинкам в книжках, изучая их контуры, и больше для него ничего не было по вечерам.

Саянну что-то неразборчиво говорила, и Шацар невольно напряг слух.

Он не мог разобраться слов, и все же ему казалось, она говорила:

— Мы убьем тебя, однажды мы убьем тебя, однажды, однажды, скоро!

А может быть, она плакала и звала маму. Впрочем, мама никогда не приходила. Иногда приходила Мама, но она только смотрела. В сущности, ей тоже было все равно. Часы на стенах отсчитывали время, их маятники колебались, и Шацар примерно знал, когда отец закончит. Женщины, говорил отец, внушают страх. Внутри они влажные, теплые и бесконечно злые.

Шацар не понимал, чего так боится отец. Шацар не боялся Мамы, хотя она без сомнения была женщиной — теплой, темной, влажной и бесконечно злой. Отец тянул Саянну за волосы, заставляя ее кричать громче. Шацар не любил, когда его сестры кричали. Он не любил, когда их мучили. Он вообще не любил громкие звуки.

В библиотеке Шацар нашел анатомический атлас и понял, что именно отец делает с его сестрами — он делает с ними других сестер всякий раз, когда задирает на них облачно-белые платьица.

Шацар не знал, зачем ему даже прикасаться к женщинам, если в них зло. Шацар не знал, где это зло скрывается — в беззащитной, птичьей нежности их рук, между их горячих губ или в блестящих, безумных глазах. А может быть, глубоко внутри, куда проникал отец.

Шацару было бы интересно посмотреть, но сестры не дали бы ему вскрыть себя. А он бы, наверное, не стал. Других женщин он не знал. Иногда Шацар даже не был уверен в том, что другие женщины в мире были.

Шацар прочитал все о городах и странах за пределами его мира, но никогда не видел даже чьего-то чужого дома. Впрочем, он понимал, что все дома построены примерно одинаково. В них стоят одинаковые вещи — столы, кровати, стулья. Шацар не пропускал ничего интересного. История была заключена в буквах.

Когда все закончилось, отец подтянул Саянну к себе, запустил руку ей между ног, а потом утер пальцы платком.

Шацар посмотрел на заплаканное и злое лицо Саянну. Она утирала слезы рукой. Шацар читал, что это неловко — видеть чужие слезы, но ему не стало неловко.

Ему никак не стало.

До вечера Шацар просидел на чердаке, перекладывая вещи в сундуке. Он вспоминал стихи, каждой вещи был посвящен свой собственный. Строчки цеплялись друг за друга как бусины в ожерелье.

После ужина, Шацар отправился спать. Дождь не прекращался, наоборот, казалось, хлестал все сильнее и сильнее. Шацар читал страницу за страницей, лежа под кроватью, с крохотной свечкой, освещавшей ему буквы. Отец не должен был заметить света, а то Шацар мог остаться без еды завтра — а ведь он любил гренки и джем.

Сон не шел. В его голове часы отсчитали около трех часов ночи, когда он услышал легкий скрип двери.

Он услышал голос Саянну, такой тихий, что ему могло и почудиться:

— Шацар. Пора.

Выглянув из-под кровати, он уже никого не увидел. Но Шацар знал, куда идти. Шацар крался так тихо, чтобы его не услышали даже мыши, которые, судя по тому, что Шацар о них знал, обладали большим диапазоном распознаваемых звуков, нежели его отец.

На улицу Шацар вышел через черный ход. Дождь хлестал его по щекам так, что было почти больно. Холод тут же пронзил кости Шацара. Но он должен был быть босым. Шацар шагнул прямо в грязь, она с хлюпаньем расступилась, и на секунду Шацар представил, как тонет в ней. Еще он представил, как будет отмывать следы грязи в доме, дрожа от страха, от одной возможности, что проснется отец. Не потому что отец — страшный. Все неожиданное — страшно.

На заднем дворе, в мертвом саду, откуда открывался лучший вид на маяк, собрались они. Пять девочек в ночных рубашках, промокших от дождя и лакированных туфельках черных от грязи. Они говорили, Шацар один должен быть босой, потому что он — мужчина. Маме не нравится скверна в нем.

Сестры ждали его.

Саянну зашипела:

— Поторапливайся, Шацар.

Она всегда командовала, она не была старшей, но была главной. Она знала о Маме больше других.

Дождь усилился и где-то вдалеке молния пронзила небо, освободив удивительный свет. Раньше, до того как прочитать, откуда берется молния, Шацар думал, что в месте, где плотная ткань ночи рвется, появляется солнце.

Саянну протянула руку, цепко ухватила Шацара и втянула его в круг.

— Давай, Шацар, — сказала она. — У нас мало времени, мы должны начать.

Кто-то еще, наверное Аммия, толкнул его в грязь, и Шацар упал. Он посмотрел туда, где полная луна была скрыта за облаками. Саянну потянула его за волосы, заставив посмотреть на ее грязную туфельку.

— Целуй, — сказала она.

Шацар не видел в этом ничего унизительного, всего лишь нужный ритуал, всего лишь Мама так любила. Шацар коснулся губами туфельки Саянну, почувствовав вкус и запах земли. По очереди он проделал то же самое с остальными сестрами.

— Хорошо, — сказала Саянну. Она запустила руку себе под ночную рубашку, из-под резинки трусиков достала опасную бритву, без сомнения, принадлежавшую отцу. Аммия заставила Шацара подняться, а Шигата задрала на нем рубашку. Саянну размахнулась, но порез на животе Шацара вышел не глубоким. Шацар смотрел за током крови, сливавшимся с током дождя.

— Мама, — заговорила Саянну. — Твоя кровь течет в нас, пусть она течет из нас, пусть ее ток приведет тебя к нам из места, где ты бродишь теперь.

Шацар наблюдал за струйкой крови, стекавшей по его животу. Саянну стояла над ним, ее тихий, певучий смех, наверное, испугал бы сейчас отца. Саянну совершенно по-женски подалась к нему, взяла за подбородок.

— Ты — мужчина, Шацар. Маленький, но мужчина. Поэтому ты никогда не поймешь, что такое Мама. Для вас женские циклы — неизъяснимы, все в природе подчиняется циклам. Этого вам не понять. Но ты сойдешь в качестве жертвы.

Шацар смотрел на нее спокойно, глаза его ничего не выражали. Ему не было обидно, он смотрел на Саянну с интересом. Ее зачарованные, блестящие в темноте глаза были удивительно прекрасны в момент, когда небо снова вскрыла молния. Сестры зашептали что-то, и Саянну раскинула руки. Ее зубы заблестели, она закрыла глаза. Шацар почувствовал руки сестер у себя на животе. Они расцарапывали порез, заставляя кровь течь быстрее.

Они стояли посреди бесплодной земли их сада, и Шацар слышал, как далекие, страшные удары волн разбиваются о камни. И вот ему показалось, вновь показалось, что кто-то или что-то смотрит на них с маяка. Теперь сестры гладили его, размазывая воду и кровь по его коже. Шацар больше не отрывал взгляда от маяка. Волны бесновались далеко внизу, и Шацару казалось, будто жар и свет невидимого огня озарили их. Нет, не жар и не свет. Анти-жар и анти-свет. Саянну схватила его за руку, ее кожа стала нечеловечески, неправильно теплой, жаркой. Это тепло не напоминало Шацару даже лихорадку — это было иное тепло, страшное тепло — тепло разлагавшейся плоти или материнской утробы.

Саянну притянула Шацара к себе, поставила на колени, и сестры танцевали вокруг него. Он смотрел, рассеянно улыбаясь. Они, наверное, думали, будто он дурачок, будто не понимает, что происходит. Но Шацар понимал все. Дикие девочки танцевали вокруг него и призывали свою Маму, которая была и его Мамой тоже. Мамой всех, кто скрывался в ночи, когда не было даже звезд. Древняя, древнее мира, она смотрела на своих детей, безразличная к их судьбе, большая, больше всего, что можно было представить и, конечно, жуткая. Она была в темноте и молчании, во всем не-присутствии и не-существовании, во всех лакунах мира, во всем, что Шацар видел своим боковым зрением, во всем, что почти слышал. Его дыхание сбилось, а потом и вовсе остановилось. Кровь, казалось, замерла. Он почувствовал, что умирает, но не умирал. Все просто остановилось, все исчезло. Шацар ощущал лишь космический холод и абсолютную глухоту одиночества.

Она пришла к ним. Мама пришла.

В их идеальном доме, полном фарфора, часов и книг, они больше не были так бесконечно одиноки. В сотый раз они ощущали себя сильными, забыв о том, как недолго это будет длиться. Все исчезало, Шацар обо всем забывал. Не было ни впереди, ни позади больше одинаковых завтраков, сладкого чая и вкусных гренок, дождливых и солнечных дней в месте, где умирают цветы, холодного, непокорного моря. Не было отца, наказывающего женщин за то, что они — другие. Не было прислуги, притворявшейся слепой и глухой. Не было жизни на краю мира в тщательно отделанном и роскошном гнездышке, где у отца была власть над их жизнями. Не было тикающих настенных часов, раздражающего запаха отцовской трубки, которую он раскуривал сидя в кресле, пахнущих холодом простыней, плачущих сестер.

Все исчезло, все растворилось. Ничего не было и быть не могло. Шацар не знал, чувствуют ли сестры то же самое.

Нравится ли им забываться и забываются ли они вообще?

В одной книжке с пожелтевшими страницами и рисунком человеческого мозга, похожего на грецкий орех, Шацар прочитал, что можно составить лишь приблизительное впечатление о том, как видят мир другие люди.

Шацар прочитал, что все они навсегда отделены друг от друга стеной восприятия.