Соня Сойер-Джонс - Крыса-любовь

— «Предвкушение». — Я приподнялся на цыпочки и слегка толкнул фигуру.

Она колыхнулась, передернулась — и застыла. Намертво. Надо было назвать ее «Разочарование». Мне стало тошно. Я так на нее надеялся. Казалось, она жаждет двигаться, только и ждет малейшего знака.

Она должна была запорхать, закивать, заплясать от легкого касания. Она должна была раскачиваться вверх— вниз, длинными плавными движениями, будто в любовном трансе.

Без остановки. Ей должно было хватать ветерка. Намека на ветерок. Да что там! Если верно найти точку равновесия, таким фигурам достаточно вздоха. Или даже воздушного поцелуя, сдутого с пальцев.

— Мне нравится, — сказал Томас. — Очень.

Молодец парень, уловил мою идею. Большинство из тех, кто приходит ко мне в мастерскую, не улавливают. Они, правда, прикидываются, что поняли, — ни на что другое они не способны. Настоящее искусство останавливает время, захватывает дух, намекает на тайны и страсти, познать которые не мечтает только глупец. Вот почему люди так рвутся приписать ему какой-то смысл. Оно будоражит и тревожит, поэтому мы хотим прибрать его к рукам, приручить.

А это ошибка. Большая ошибка. Когда мои посетители смотрят на скульптуры и ищут для них слова, мне думается: я сделал их собственными руками, но сам так и не понял. Где уж другим!

— С ней что-то не то, — сказал я Томасу. — Ее надо заставить двигаться.

— Как?

— Если б я знал!

Я задрал голову, как делал тысячу раз. Ответа по-прежнему не было. Меня только чуточку замутило, как всегда в последнее время при взгляде на собственные творения.

— Она должна быть лучше, — сказал я. — Что-то тут недоработано.

— Как я тебя понимаю. — Томас достал носовой платок, который в его ладошках выглядел полотняной ресторанной салфеткой, и вы — сморкался.

Глаза у него были на мокром месте, он будто бы сделался еще меньше. Правду говорят, хандра заразна. Над нами висела неподвижная фигура. Так в музее висит скелет доисторического чудища, застряв на грани полета и небытия. Птеродактиль имени Павловой.

Мой гость уселся на пол, взял предложенный бокал вина и завел рассказ о своей жизни.

— Мою мать звали Хоуп,[7] — начал он. — Она была красавица. И высокая, ужасно высокая. Ты не поверишь, но когда мама делала себе «бабетту», самую модную прическу шестидесятых, она не могла ездить в машине со мной и папой. Прическа упиралась в крышу и сминалась. А мама у нас была модница и терпеть не могла ни малейшего изъяна в облике. Поэтому ей постоянно приходилось выбирать между прической и семейными поездками.

— И? — спросил я. — Что же она выбирала?

Томас пожал плечами:

— Я ее не осуждаю. В юности она попала в финал «Мисс Австралии».

— А твой отец? Выходит, это он был…

— Маленького роста? Нет. Папа был одним из самых высоких мужчин в мире. На голову выше тебя, Арт. Длина его ноги от бедра до колена занесена в Книгу Гиннесса. Самая длинная бедренная кость за пределами Африки.

Томас допил вино. Я плеснул ему еще. Для такого коротышки он здорово умел пить.

— Насчет меня медицина пока не уверена. Может, генетический сбой. Врачи ничего не объясняли, но мама всегда думала, что это из-за Мэрилин Монро. Она обожала Мэрилин.

— Мэрилин Монро? — Похоже, мне требовалось добавить выпивки. Да поскорей.

— Пятое августа 1962 года, — пояснил Томас. — Я родился в тот самый день, когда Мэрилин обнаружили мертвой в кровати. Мама сидела в парикмахерской, ей делали укладку. И тут по радио сказали про Мэрилин. У мамы сразу же начались роды. Я был недоношенный — всего двадцать шесть недель. На тот момент я оказался самым маленьким новорожденным в истории человечества. Сам много лет числился в Книге рекордов.

Он достал бумажник и показал старую, потертую вырезку из газеты. Под снимком сообщалось: «Младенец, рожденный в день смерти Монро, пережил первый месяц», а на самом снимке рядом с младенцем для сравнения положили расческу. Она была длиннее ребенка. Томас вместе со мной склонился над вырезкой — изумленный, словно видел впервые.

— Меня уже здесь можно узнать, правда? — без тени шутки спросил он. — По глазам.

И в самом деле, я бы его узнал. На другой фотографии двое высоченных людей стояли рядом с врачом в белом халате. У отца Томаса действительно были очень длинные ноги. Его бедро приходилось почти вровень со стетоскопом на груди врача. Мать Томаса была сказочно хороша: ослепительная блондинка.

— Короче, мама потом говорила: смерть Мэрилин принесла в мир столько горя, что сам Бог отвлекся от дел. Поэтому я и вышел такой маленький.

— Создателя отвлекли, когда работа была сделана наполовину?

Томас кивнул:

— Вроде того.

Он оглядел свои ладони, повернул руки тыльной стороной и продолжил осмотр — как будто мог обнаружить, что у него всего девять пальцев или что Всевышний забыл про ногти.

— Мысль красивая, но полная хрень, — сказал я ему.

— Знаю. Все лажа. Не хватало еще всерьез поверить в эту белиберду. Представь, в какой бы я был заднице.

— По-моему, Томас, тебе хочется услышать, что твоя мама не права, и хотя бы две веские причины — почему не права. Так?

— Это необязательно, Арт.

— Нет, ты послушай, — настаивал я. — Во-первых, с чего бы Богу так убиваться из-за Мэрилин?

— Она была невероятно хороша, Арт. Сказочная красавица. Перед ней никто не мог устоять. Джо Ди Мадджио, Артур Миллер, Кеннеди…

— Да-да, я в курсе. Но при чем тут это? Бог может получить любую женщину, если захочет.

— Ты прав, — задумчиво кивнул Томас и протянул бокал за новой порцией вина. — Прав на все сто!

— Видимо, твоя мама имела в виду, что за смертью Мэрилин стоит что-то большее. И дело не просто в том, что блондинку нашли мертвой в кровати. Мама имела в виду, что Бог, как и весь мир, оплакивал погибшую невинность в общем. Я правильно понял?

Томас сделал большой глоток.

— Возможно.

— Этот номер тоже не проходит, — не согласился я. — По-моему, Господь видел кое-что и покруче, в смысле утраты невинности. Взять хоть заварушку с Адамом и Евой. Ева разбила Адаму сердце. Сперла у него ребро и дала деру. Тут-то невинность и накрылась медным тазом. Уж если бы Бог решил бросить нас на произвол судьбы, то куда раньше. Его довела бы Ева.

— Вряд ли мама когда-нибудь об этом задумывалась.

— Именно. Но и это еще не все. — Я вошел во вкус и очень гордился своим следующим доводом. — Давайте спросим себя: а правда ли Мэрилин была вся из себя сплошь невинная? Да, не очень счастливая. Издерганная. Да, у нее явно назрела серьезная депрессия. Да, она была из Затраханных Жизнью, это верно. Но неужели она была настолько невинна, чтобы отвлечь нашего Всевышнего? Оторвать художника от святого дела — творения человеческого существа? Знаешь, друг, не хочу сказать о твоей маме ничего плохого, но, по-моему, она зря наехала на Бога.

Поначалу моя речь Томаса шокировала, но потом он запрокинул голову и захохотал. И смеялся еще долго.

А когда выпивка кончилась и забрезжил рассвет, я проводил Томаса до двери.

— Я мало что знаю о Боге, — напоследок сказал я. — Зато худо-бедно разбираюсь в художниках. Мне кажется, когда Бог создавал тебя, у него случилось озарение. Поэтому он сделал все быстро. Так бывает. Дон Маклин написал «Американский пирог» за двадцать минут, нацарапав слова на коробке из-под пиццы. Но никто же не ткнул его носом в писчую бумагу и не сказал, что великие песни пишутся дольше!

Томас качнулся ко мне, обхватил за талию и припал головой к моей груди.

— Спасибо, Арт! — Он обнял меня еще крепче. — Улог рядом с тобой форменный шарлатан. А вот ты — настоящий психотерапевт. Очень талантливый.

Он поднял голову и взглянул на меня, сияя. Он все еще обнимал меня, как ребенок обнимает мать после нежданного подарка.

— Давай завтра проведем первый большой сеанс! — предложил он.

Так я и обзавелся вторым клиентом, а заодно и учеником. Я больше не притворялся психотерапевтом. Для Томаса Корелли я им был.

Сердце колотится у меня в горле. Я потеряю Хэла. Точно потеряю.

— Хэл, стой! Перестань! Не надо!

Субботним утром мы смотрели новую квартиру. Хэл всегда мечтал вложить деньги в недвижимость, поэтому мы часто проводили выходные в таких осмотрах. В здании велись последние работы; квартиры только что выставили на продажу. Кто-то любит ходить по автосалонам, кто-то обожает ярмарки гаражей. А Хэла хлебом не корми, дай только осмотреть новое жилье.

В пентхаусе на двадцатом этаже мы с ним были одни. Город лежал под нами полукруглой дугой, подернутый утренней дымкой. Слева океан. Справа горы. Хэл взахлеб восхищался всем этим, буквально истекал слюной. Он обсасывал панораму, как крабовую клешню. Втягивал, причмокивал и шумно заглатывал.

У него даже встало на эту квартиру. Ширинка бежевых брюк слегка оттопырилась.

Каждый мускул в его теле увеличился, вздулся от восторга. Элитное жилье всегда возбуждало Хэла, особенно жилье с видом. Вид на океан искушал и дразнил его куда сильнее, чем моя скромная персона. Я помню его лицо после оргазма — и после осмотра апартаментов с двумя спальнями, подземной парковкой и лоджией. Сравнение далеко не в мою пользу.

Я плелась за Хэлом, наблюдая, как он мечется из комнаты в комнату по голому бетонному полу. Обнаружив стену, целиком состоящую из стеклянных панелей, он замер как вкопанный. Перед нами красовалась открытка «Добро пожаловать в Сидней», только размером от пола до потолка.

Хэл не стал меня ждать, он был не в силах ждать. «Я иду к тебе, любовь моя!» Хэл рванул к стеклу…