— Я совсем не то имела в виду, Мишель, — лепетала она обычно, сообразив, что снова попала в ловушку. — Я не хотела сказать…

— Но ты так и сказала, мама. Этими самыми словами.

— Но…

— Мама, я всего лишь повторила твои же слова, не более.

Мишель приводила в изумление всех подруг Сандры. «Какая она у вас бойкая! В кого она пошла? — вечно спрашивали они, переводя глаза с Сандры на Тони и обратно. — У нее язык подвешен как у хорошего адвоката!»

Под взглядом дочери Сандра наклонилась вперед и похлопала мужа по колену.

«Ничего, милый, — говорил ее жест. — Я слышала, что ты сказал про мозг. Мне было интересно». В больничном коридоре, под лампами дневного света, Тони выглядел усталым и постаревшим, и потому, видно, Сандра еще разок погладила его вверх— вниз, вдоль стрелки спортивных штанов. Этот жест обещал: «Я приготовлю на ужин что-нибудь вкусненькое. А потом вместе посмотрим телевизор».

Тони сразу заметно взбодрился, и слава богу. В другой ситуации я тоже с радостью бы его подбодрил. Пусть его идеи насчет мозга — сплошная скука, пусть он как минимум дважды пичкал нас вариациями на ту же тему. (Например: если распечатать все содержимое мозга на принтере и выложить полученные листы в одну линию, то эта линия трижды опояшет экватор. Даже четырежды, если мозг принадлежит человеку с университетским образованием!) Все равно я был бы рад оказать ему поддержку.

Если кто-то поддерживает Тони, это неизменно раздражает Мишель, что меня, ясное дело, вдохновляет. Однако теперь не время было с ней сцепляться. Она захватила власть. Она стояла передо мной со своим списком и держала карандаш наизготовку. Я знал, и все остальные знали: один мой неверный шаг — и она вычеркнет меня жирной чертой.

— Мне каж-ж-жется, Стори, — зажужжала она, — то, что ты з-з-зделал з-з-з Гордоном в прошлый виз-з-зит…

С меня так и не сняли вину за кому Гордона. Небывалая несправедливость, но выступить в свою защиту я не мог. Мишель, как супруге больного, в те дни дозволялась повышенная бесчувственность. Это неписаный закон в подобных случаях. Жене разрешают совершенно не думать об окружающих. И ее же признают самой важной персоной (важнее кровной родни, как ни странно). Последнее слово все время оставалось за Мишель. Единственный, кто мог бы за меня вступиться, был сам Гордон. Но он отключился и оставил меня на произвол судьбы.

Конечно, жертвой Мишель был не только я.

— Мишель, я знаю: тебе сейчас нелегко. Но зачем ты так расстроила маму? — укорял Тони.

— Мишель, я знаю, что ты вся извелась, но ведь папа просто хотел помочь, — укоряла Сандра.

Короче, все были издерганы и замучены — кроме Гордона. После нескольких дней комы он выглядел на все сто. Оно и понятно: из всех нас только он не страдал от недосыпания. Лежал себе спокойненько на белоснежном крахмальном белье, а за ним ухаживали заботливые молодые женщины с крепкими икрами и сильными руками. От женщин припахивало табаком после утреннего перекура на террасе за больничной прачечной.

Когда я вошел в палату для первого разговорного сеанса, сестра Крисси тщательно подтыкала под матрас углы простыни.

— Тут к вам брат пришел, — сказала она и взяла руку Гордона в обе свои. — И вид у него усталый.

Разве? С чего бы это мне выглядеть усталым?

Сестра Крисси еще минутку помассировала Гордону руку. Она будто втирала в него собственную жизнь, а я таращился на нее во все глаза. Много, много лет я не видел, чтобы кто-то вот так прикасался к моему брату. Чтобы к нему так прикасалась женщина. Вот уж правда, нет худа без добра!

— Ну ладно, ребята, вы тут общайтесь, а я займусь другими делами. — Сестра Крисси на прощанье еще раз пожала руку Гордона. — Но я вернусь, Гордон!

Она кокетливо качнула бедрами и вышла. Хотите верьте, хотите нет, но Гордон покраснел!

Итак, я остался наедине с братом, уселся рядом с его кроватью и задумался. Мы с вами прекрасно знаем: вероятность того, что я стану придерживаться списка Мишель, равнялась нулю. Помимо всего прочего, я нутром чуял: Гордон ждет от меня чего-нибудь интересненького. Как всегда.

«И что потом? — жадно выпытывал он. — Ты повел ее в бар? А дальше? Проводил до дома?»

Гордон всегда проявлял повышенный (кое-кто даже сказал бы — болезненный) интерес к моей светской жизни. Каждую пятницу, когда мы обедали в «Pain et Beurre», он макал булочку в соус, а сам в это время пропитывался моими рассказами.

«Так ты с ней переспал или нет?»

Таков рецепт блаженства по Гордону: дежурное блюдо плюс интимный дневник холостяка. Для него нет ничего лучше.

По-моему, Гордону очень не хватало общения. И активности. Задавать такие вот вопросы в его возрасте — грустно и даже унизительно. Но Гордону наши беседы доставляли удовольствие. При этом он очень мало говорил о себе, а имени Мишель вообще не упоминал.

По нашему обоюдному братскому кодексу допустимых тем Мишель числилась среди табу. Не помню точно, кто из нас выработал этот кодекс и когда, но уверен: кодекс появился потому, что мое злословие заставило бы Гордона выбирать между мной и Мишель. А этого он всячески избегал.

Мы оба понимали, что ему пришлось бы говорить о Мишель теплые слова, которым он сам не верил, или же верил, но не в моем обществе. Тот Гордон, что сидел со мной за столом по пятницам и макал булочку в густой соус от доброго жаркого, про Мишель и думать не хотел. Но был и другой Гордон — тот, что вечерами сидел в гостиной на кожаном диване и смотрел телевизор; Гордон в уютных домашних штанах и теплых носках. И этот другой Гордон любил Мишель. Другой Гордон нашел бы кучу оправданий всем ее выходкам. Гордон в домашних штанах, возможно, даже сам поверил бы этим оправданиям.

А как насчет вот этого тела на больничной койке? Гордона-коматозника? Которая ипостась моего брата лежала сейчас передо мной?


Битый час спустя, выдав изрядную порцию коматозной беседы, я так и не нашел ответа на свой вопрос.

Я легонько похлопал его по руке. Есть ли он там, внутри? Или это просто мягкий, суперчистый и очень сухой муляж? Прежний Гордон всегда был влажным от пота, липким от нервозности. А это тело было погружено в покой, который глубже сна; оно было суше сухого.

Мне захотелось открыть Гордону рот, наклониться и крикнуть туда: «Эге-гей, Гордон!»— как в глубокий и темный колодец.

«Э-эй! Ты зде-е-есь?»

Что это — очень далекий и тихий голос? Или просто эхо?

«Эй, Гордон! Я тебе принес тушеной говядинки! Алло! Гордон! Ты меня слышишь?»

— Он реагирует? — Медсестра проскрипела по натертому полу к кровати.

Эта была не та милая и домашняя сестра Крисси, что жала Гордону руку, пока он не покраснел. Это была другая сестра — угловатая и ворчливая. Из тех, кто не станет терпеть дурацких выходок. (Вечно мне везет как утопленнику.) Я захлопнул Гордону рот и отскочил от кровати.

— Вы заметили какие-то изменения? — спросила сестра, щупая Гордону пульс и приподнимая веки. — Вы поэтому…

— Нет-нет, — сказал я. — Я его брат и просто…

Сестра подозрительно проминала пальцами трубку капельницы. Что она боялась там обнаружить? Уж не свиную ли отбивную?

— …просто смотрел, как у него с зубами, — закончил я и для убедительности раздвинул губы и постучал по собственным резцам. — Я дантист.

Она мне явно не поверила. Медсестры вообще очень подозрительные существа. Но я и не думал сдаваться.

— Понимаете, его давно, еще до инфаркта, беспокоила коронка на правом верхнем клыке, и… я решил поглядеть… Нет, он, конечно, вряд ли скоро сможет рвать зубами говяжью вырезку, люди ведь не зря говорят… Сами знаете…

Что может быть страшнее, чем нагнать скуку на женщину?

— Не знаю, — сказала сестра со смесью усталости и скуки в голосе. За много лет она наслушалась всяческих уверток и оправданий. — Что люди не зря говорят?

— Нет надежней вклада, чем вклад в собственные зубы.

— В здоровье, — возразила она. — Говорят «вклад в здоровье».

— Здоровье зубов — здоровье организма. (Признаю: я шел ко дну.)

Тут-то сестра и решила поправить Гордону постель. Первым делом откинула одеяло и…

— Странно… — сказала она. — Нет верхней простыни. Куда она делась?

На стуле рядом с кроватью примостился мой рюкзак, и край белой простыни высовывался из него, как дохлый кролик — наружу свисало длинное, белое, обличающее ухо. Сестра уцепилась за него и вытащила всю простыню.

— Так вы этим занимались вместо терапии?

Я вытянулся в струнку и лишился дара речи. Абсолютно беззащитен перед женщинами, которые видят меня насквозь.

— Мне придется принять меры! — рявкнула сестра. — Никуда не уходите!

Я и не ушел.


Позвольте объяснить с самого начала, пока не дойду до простыни.

Я сидел в палате; скомканный листочек с темами, который дала Мишель, лежал у меня в кармане. И вдруг я осознал, что впервые остался наедине с Гордоном с тех пор, как он впал в кому. Никаких родственников, никакого медперсонала. Только он и я: разговаривают два брата. (Ну, он— то, конечно, все больше слушал.) Сидя рядом с Гордоном, я понял, что нам дарован уникальный шанс, какой крайне редко выпадает на долю взрослых братьев.

Можете себе представить, что это такое — сидеть рядом с одним из самых важных людей в вашей жизни и иметь возможность сказать ему все что угодно? Не боясь обычных последствий — попреков, суждений, советов? Можете представить ситуацию, где нет ничего запретного? Мне не надо было придумывать что-то интересное или забавное. Не надо было осторожничать. Только раскрыть рот и вывалить все что вздумается.

— Ты ведь знаешь, кто я, правда, Гордон? — спросил я, наклоняясь очень низко, к самому его лицу. — Я — Арт. Твой братец. Арт, который всюду опаздывает. Не всегда надежный Арт. Но зато я еще и Арт, который рассказывает занятные истории за обедом.