— Де его искать, сволоту?

Тане интуитивно показалось, что между пропажей Сарианиди и исчезновением Грюнберга может быть какая-то связь. Грюнберг не мог так просто исчезнуть, ничего не сказав ей на прощание. Но куда он делся? Последний раз она видела Грюнберга, когда он уходил через сад в лес с Михалычем и с седым.

— Федор Поликарпыч! У меня есть идея! Я, кажется, знаю, где искать этого грека.

— Де?

— А вот покажите-ка мне, куда вы вчера ходили с командиром и с этим Павлом. Идемте, покажете. Давайте, давайте, командир же приказал найти. Идемте!

— Ну, добре, пошли…

Шли минут пятнадцать. Федор Поликарпович крутил головой во все стороны, припоминая маршрут, пытаясь ориентироваться в низкорослом горном лесу по маленьким овражкам и торчащим над лесом большим скалистым гребням. Покружили немного, перевалили через пару горок в лесу. После очередной гряды камней спустились в тесное маленькое ущелье, скорее даже расщелину.

— Вроде тут де-то. Только не пойму точно, направо? — Он помолчал, вглядываясь в просветы между деревьями на большую скалистую гору, чтобы сориентироваться. Ветра не было, пения птиц тоже почти не было слышно. В тишине Таня обратиа внимание на густой гул, как от осиного гнезда.

— Федор Поликарпович, слышите? Осы?

Он прислушался.

— Не, барышня, не похоже на ос. Сдается мне, шо мухи. А ну-ка. — Солдат поправил на плече винтовку и пошел с треском через валежник и кустоподобные деревья.

Таня двинулась за ним, с трудом раздвигая колючие ветки и отдирая их от кофты.

— Точно, мухи! — Федор Поликарпович воскликнул с радостным удовлетворением от правильности свой догадки. — И чего же это они на хворост налетели? А ну, шо здесь такое…

Таня вслед за ним вышла на крохотную бестравную полянку в теснине между вертикальными скалистыми стенами, земля здесь была утоптана, а под стенкой лежала куча веток, которую энергично разгребал Федор Поликарпович.

— Господи! — солдат приостановил свою работу, отпрянул, пораженный увиденным, потом снова нагнулся, ухватился за что-то, оказашееся рукой, и выташил из под остатков веток тело. Голое по пояс, в некогда белых, а ныне вывалянных в грязи и крови штанах-кальсонах, покрытое корочками засохшей крови, со связанными руками, с необычайно распухшими и неестественно вывернутыми пальцами, как будто их пытались раздробить или вырвать. Лицо было сплошным кровоподтеком, неузнаваемым. Но рыжие волосы Таня узнала. Даже Федор Поликарпович их узнал. — Господи Исусе! Це ж Павел… точно он. — Седой солдат с этими словами распрямился, взглянул куда-то вверх и перекрестился.

Глава 35

— Что это значит?! Кто убил Павла?! Кто?! — Таня бешено тормошила спящего Михалыча в сарае. Он замычал, моргнул, резко и больно схватил ее спросонья за плечо, замахнулся, но, проснувшись и увидев ее лицо, обмяк. — Михалыч, его зверски убили! Кто?

Михалыч медленно стал натягивать сапоги:

— Чего ты кричишь?

— Я нашла его. Нашла его тело. Там живого места нет, это просто… кусок мяса, это жутко смотреть, это… что же это за зверство? Кто мог это сделать? Кто?!

— А если это сделал я? А если этот немец сам зверь? Ты же свинину ешь, да? Свиную колбаску кушаешь? А свиней режут! И шкуру с них сдирают, и разделывают их свинячью тушу! А этот немец — свинья! Тупая свинья. Уперся рылом, и все. Я его просил рассказать все, что и где он спрятал, где краденое, куда этот ворюга все спрятал. Чтобы не одно место, а все, все, что спрятал. Я его и так уговаривал, и эдак, и грозил, и просил. Уперся рылом, и все!! Еще и сбежать хотел. Ну, пришлось правду клещами вытягивать. А кто ему виноват, что он уперся?! Сам виноват. Сам! Зато потом выложил все! Как миленький!! Сам виноват!!

— Ты что?! Ты это серьезно? Это… ты?! Ты?! Ты…

У Тани подогнулись ноги. Она села и закрыла лицо руками. Михалыч тоже замолчал, и вдруг в тишине раздался шум у двери, воздух резко колыхнулся возле Тани, кто-то резко затопал, она открыла глаза, увидала справа от себя двоих разгоряченных солдат в винтовками наперевес, направленными на Михалыча, одновременно услышала возгласы наперебой: «Бросай оружие!», «Руки вверх!». Еще один, долговязый, с револьвером в руках, шагнул в сарай. Глянул на Михалыча и Таню, отогнулся корпусом в проем двери наружу и крикнул кому-то: «Взяли голубчиков, товарищ командир!». Ответом снаружи было: «Выводи, Боря!»

Во дворе толпилось десятка полтора солдат, одетых, в основном, в гимнастерки и солдатские штаны, но двое в пиджаках, а один в кожаном жилете. В руках у всех был винтовки. Один из солдат вязал руки Федору Поликарповичу, рядом другой солдат направлял на седого винтовку, а за плечами у него виднелись еще две такие же винтовки.

Михалыча подвели к уверенно державшемуся мужчине средних лет в кожаной куртке и кожаной фуражке с красной звездочкой на околыше. Лицо у него было скуластое, с выразительными черными усами. Судя по всему, командир. Глянув на Михалыча, он обернулся к кому-то в толпе:

— Сарианиди! Это и есть тут главный? Тот самый? — И кивнул в сторону Михалыча.

— Именно так, товарищ командир. — Сарианиди вышел из толпы, вид у него был изможденый, но грек старался держаться бодро.

Если бы Таня оказалась четырьмя часами ранее в десятке километров отсюда, на стоянке отряда отряда красных повстанцев, то увидела бы Сарианиди чуть менее уставшим, а с ним и этого важного усатого командира.

Она увидела бы и услышла, как Сарианиди торопливо рассказывает усатому:

— И вот этот новый командир, который вроде как из штаба армии присланный, услал командира нашего отряда с пятью бойцами собирать людей для пополнения и вести агитацию. А сам привез из Судака барышню какую-то и рыжего немца, они его называли Павлом Оттовичем. Мне уже тогда странно это все было. А вчера я по нужде вечером пошел, а тут ветром их разговор донесло. Я поближе подобрался, слышу: говорит барышня и командир с этим Павлом, что Павел, оказывается, место знает, где большие тыщи он спрятал. Не в Крыму, а в тех местах, где сейчас крепкая советская власть. И новый командир с барышней ему говорят, что, мол, нам на власть Советов не только начхать, но мы ее вовсе ненавидим, мы к советской власти примазались только из-за денег. И как только миллионы большие раздобудем, так и сбежим с деньгами за границу подальше. Говорили, у нас свои люди у красных есть, найдем клад и сюда переправим безопасно… и сбежим, значит. Вот такая измена выходит нашему революционному делу, товарищ командир… А потом птица меня чуть было не выдала, раскричалась, я и отошел подальше, и о чем там они после говорили, не знаю…

Но Таня этого не видела и не слышала, и все теперь происходившее было для нее слишком неожиданным.

Усатый, не отрывая взгляда от Михалыча, махнул его конвоирам рукой. Двое солдат подвели Михалыча поближе.

— Документы!

— В сарае в углу, в пиджаке, верхний левый карман, — хрипло овтетил Михалыч.

Солдаты расторопно притащили пиджак, извлекли несколько бумажек, подали усатому. Тот сунул их поближе к лицу Михалыча:

— Эти? — спросил усатый.

— Эти.

Усатый внимательно перебрал все поданные ему бумажки, просмотрел, потом выбрал из них одну, просмотрел ее повнимательнее, поднял глаза и обвел взглядом лес, что-то обдумывая. Засунул все документы во внутрений карман и медленно веско произнес:

— Ишь ты, какая фруктина. Хорошо сделаны бумажки. Не сразу и заметишь, что не так… Только я ведь почерк товарища Мокроусова отлично знаю. Это что же получается? Мы отряды зеленых в лесах собираем и красными их делаем. А вы, значит, красных — в зеленых обращаете? Или… в белых? — усатый пришурился, став похожим на азиата, и вдруг гаркнул:

— Связать!

Двое солдат протянули руки к Михалычу, но он успел сделать стремительное сложное движение, что-то сверкнуло в его руке, свистнуло в воздухе, усатый командир вдруг дернулся, начав выпучивать глаза, Михалыч отшвырнул одного солдата, заломал второго, но откуда-то из-за спины Тани выскочил третий и приставил громадный не то нож, не то саблю к шее Михалыча:

— Вот побалуй у меня, сука, побалуй!

Налетели еще несколько, Михалыча перестало быть за ними видно, и тут Таня заметила, что усатый уже не стоит, а сидит, медленно поднимая дрожащую руку к горлу, из которого торчит ручка ножа и струей льется кровь, и что усатый валится набок. Тане сзади кто-то больно стиснул руки, не давая двинуться с места.

— Гришка, бинты тащи, б…дь, командир отходит!!

Михалыча связали и оттащили в сторону. Кутерьма еще какое-то время продолжалась вокруг поверженного усатого, потом вдруг все отхлынули, и он остался лежать совершенно неподвижный, с мучнисто-белым лицом, в облитой кровью куртке и с набрякшей красной скомканной марлей на шее.

К телу шагнул долговязый молодой парень в коричневом замшевом пиджаке и охотничьих сапогах с ботфортами, присел на одно колено, поднял планшетку с документами, поднялся и звонко выкрикнул:

— Принимаю командование на себя!

В гурьбе солдат кто-то буркнул:

— Это с какой такой радости?

Другой голос просипел:

— Борька вроде партейный, при штабе… пусть его, пока покомандует. А там уж как в полку решат.

Новоявленный командир Борька оглядел лица собравшихся — возражений не последовало. Он поводил взглядом дальше, поверх голов, остановился на Михалыче, затем на Тане.

— Сарианиди! Ко мне!

Грек протолкался из-за спин и вышел в круг.

— Будем допрашивать этого гада, — парень указал рукой на связанного Михалыча. — Отвечаешь за девчонку! Держи ее здесь. Будем допрашивать их вместе! Вознюк! И ты, Саня! И ты, Сергей Иваныч, остаетесь конвоировать гада: ловкий, сволочь. Товарищи, остальные могут разойтись пока, отдохнуть!