Думаю, в тот момент меня больше всего огорчила ограниченность искусства. Проблеск того, проблеск сего, зайчик, отброшенный голубой водой из-под сдвинувшейся с места льдины… Истина, просочившаяся сквозь трещины. И, конечно, мой собственный провал. Оказывается, я не выношу боли тех, кого люблю. Взять хоть портрет Тима, который я написал, чтобы подарить матери на день рождения. Он неплохо передает сходство, но технически несовершенен. Моя мать любит этот портрет. Или говорит, что любит. Однако в нем нет жизни. В Тиме был свет, шедший от его боли. И хотя я видел этот свет, но не мог вынести боли, чтобы передать его.

Точно так же я не могу вынести страданий его матери, не могу смириться с ее беспомощностью. Поэтому предпочитаю видеть Элен смелой, прямой, решительной и сильной. Я навсегда запомнил, как в тот день она шла к двери запасника Джорджа. Развернув плечи, высоко подняв голову.

Колофон[9]

Мод припарковала свой «порше» на участке дороги, обведенном двойной желтой линией.

— Ты присмотришь за машиной, правда, милочка? — сказала она охраннице, дежурившей у дверей. — Сторожа сейчас разойдутся по домам, а местная полиция наверняка смотрит на хулиганство сквозь пальцы. — А потом обратилась ко мне, не удосужившись понизить свой зычный голос. — Наверно, тебе следовало позаботиться о том, как будут одеты ваши охранницы. Белая блузка и темная юбка! Настоящая кагэбешница. Да еще прячется!

Нед примирительно улыбнулся девушке, взял Мод за локоть и увел от дверей.

— А может, так и задумано? С намеком на то, что есть и другие наблюдатели, переодетые и смешавшиеся с толпой?

Казалось, он забавлялся. Я ответил:

— Думаю, они слегка перестарались. Но толпа действительно есть. Боюсь, что…

Мод перебила меня.

— Извини за опоздание. Заседание Совета длилось целую вечность. И пробки сейчас ужасные. Я торопилась как могла…

— Проехала не в ту сторону по улице с односторонним движением, два раза игнорировала красный сигнал светофора, — с чувством произнес Нед.

Он вытянул шею, оглядываясь. Я сказал:

— Нед, ваша мать где-то здесь. Догадываюсь, что Полли не будет. Очень жаль.

— Она не смогла оставить ребенка. У бедного мальчика режутся зубки, — ответила за Неда Мод. Это прозвучало так, словно решение принимала она.

Даже если и так, Нед выглядел счастливым. Возможно, его вполне устраивала сложившаяся ситуация: жена и сын в деревне, а старая подруга, его дорогая Эгерия[10], в городе. Естественно, Мод тоже была удовлетворена; она пребывала в превосходном настроении. Моя тетушка тщательно осмотрела помещение и с явным удовлетворением констатировала:

— Джордж сделал все, чтобы ты мог гордиться собой, правда? Повесил кучу твоих картин. Так сказать, подтолкнул лодку.

Публика была как раз в ее вкусе. Критики, хроникеры, ведущие колонок светских сплетен, газетчики, из тех что любят выпить и закусить за чужой счет, телевизионщики, представители Совета по делам искусств и Британского Совета (а сейчас, в лице Мод и Неда, и от Королевского общества британской литературы и искусства); один или два пэра Англии, несколько политиков. Мод на мгновение задержалась на краю этого моря людей, а затем решительно поплыла (таща на невидимом буксире Неда) к бывшему министру по делам искусств, собравшему вокруг себя довольно большой круг собеседников. Он стоял в конце галереи, повернувшись сильной, широкой спиной к «Вязальщицам снопов». Бросив якорь рядом с этой очень важной персоной, Мод обернулась и посмотрела на меня.


Но я избегал ее взгляда. Я искал Клио.


Заглянув в список гостей, Клио заметила:

— Я не знала, что Джордж пригласил столько народу. Им будет трудно рассмотреть картины.

Илайна весело рассмеялась.

— Святая невинность! Они приходят не для этого. Им нужно поболтать друг с другом, оказаться на виду, позаботиться о своей карьере и выпить столько, сколько влезет в их жадные глотки!

Это было еще до начала презентации. Охранники проверяли замки на окнах, включая стеклянный купол, и кипятили чай в кабинете Джорджа. Мы с Джорджем заканчивали укладывать в ящики четыре картины, которые завтра утром следовало отправить в Нью-Йорк (Гейнсборо уже отбыл в Национальную галерею), и спускали в зал двух «Вязальщиц снопов». В тот момент мы как раз ставили их на мольберты.

Клио и Илайна их пока не видели. Официанты, которые должны были разносить вино, еще не прибыли, но девушки загодя вынимали из картонных коробок бокалы и расставляли рядами на столе. Они разошлись во мнении, сколько нужно бокалов, именно поэтому Клио и взяла список гостей.

Они хорошо смотрелись, эти две красивые девушки, занятые делом: Илайна в «маленьком красном платье», туго обтягивавшем грудь и бедра, и Клио в куда более скромном бархатном наряде цвета сливы, с камеей, приколотой у горловины. Наряд помогла выбрать Илайна. Я дал Клио брошь утром; она весь день носила ее на свитере, а теперь прикрепила к платью и поминутно проверяла, на месте ли та, как будто боялась ее потерять.

Клио ответила подруге:

— Может, ты и права, хотя я думаю, что такое поведение возмутительно. Но, думаю, сегодня вечером все эти люди не будут смотреть картины главным образом потому, что побоятся попасть в дурацкое положение. А вдруг они не смогут отличить оригинал от копии?

— Браво, моя юная Клио, — сказал Джордж, — ты совершенно права. А вот ты наверняка сумеешь их различить, правда? — Он повернулся ко мне и добавил: — Знаешь, у нее чертовски острый глаз. Настоящее сокровище, правда?

Именно тогда я впервые ощутил дурное предчувствие; это ощущение было физическим: у меня засосало под ложечкой.


С тех пор прошло всего около часа, но мне казалось, что намного больше. После начала прибытия гостей я видел Клио несколько раз и с удовольствием убеждался, что она держится более уверенно, чем я ожидал. Она не теребила брошь, не сдвигала очки на кончик носа и, казалось, не слишком нервничала. Я считал, что ощущаю всего лишь вполне естественную тревогу, как каждый на моем месте, если бы его ребенку (или молоденькой жене) пришлось впервые присутствовать на светском мероприятии. Пару раз я перехватывал взгляд Клио: сначала когда она слушала сосватанного Мод «умного художественного критика из «Гардиан»», потом — когда осторожно несла бокал с минеральной водой «перрье» бывшему алкоголику, который что-то периодически писал для «Энкаунтера». Она весело и гордо улыбалась мне: мол, посмотри, как хорошо я справляюсь со своими обязанностями. Но с тех пор прошло не меньше двадцати минут.

Она не ошиблась, предположив, как гости будут реагировать на обе картины. Никто не спросил меня, где оригинал, а где копия; большинство избегали встречаться со мной взглядом или вообще делали вид, что не замечают. Несколько раз возникала игра в «угадайку»: критик из «Гардиан» отгадал верно, человек из «Энкаунтера» ошибся. Пара тонких ценителей осмотрела мои городские пейзажи, а потом обеих «Вязальщиц» и важно покивала. Но все остальные рассматривали картины, благоразумно помалкивая, а потом переходили к беседам и вину. То, что бывший министр заслонил своей тушей мольберты, позволяло остальным не заглядывать ему за спину.


Я хотел отыскать Клио и сказать ей, что она была совершенно права, что я восхищен тем, как прямо и просто она высказала свое мнение об этих людях и как я ее за это люблю.

Но найти ее я не мог.


Человеку маленького роста на приемах приходится нелегко. Другие коротышки встречаются ему на улице, в автобусах, в метро, но на таких шумных сборищах обязательно собираются гренадеры ростом не меньше, чем в два с половиной метра. Внезапно передо мной открылся просвет между спинами, и в дальнем конце зала я увидел Илайну, прижатую к стене длинной обезьяньей лапой чрезвычайно высокого, унылого и очень молодого человека. Она смотрела на него снизу вверх и оживленно улыбалась; она казалась очень юной и в ней не было ничего знойного и сексуального. Возможно, сексуальность приберегалась ею для мужчин постарше: папочки, друзей папочки и любовников средних лет. Наконец-то она нашла себе ровесника, подумал я, ныряя в стену высившихся передо мной спин. Но когда я наконец вынырнул, Илайна уже ушла.


Клио исчезла бесследно. А вот мои остальные родственники внезапно стали попадаться мне на глаза. Они то появлялись в кадре, то исчезали, подхваченные и увлеченные очередным водоворотом. За плечом женщины, облаченной в деловой мужской костюм, которая разговаривала со мной так, словно мы были знакомы (я действительно знал ее, но в тот миг не мог вспомнить, как ее зовут, чем она занимается и где мы познакомились), я снова увидел Илайну. Она была все с тем же молодым человеком; оба держали бокалы с шампанским и, судя по всему, пили за здоровье друг друга. Потом я заметил лысину Джорджа — сверкающее розовое яйцо на фоне чьего-то темного костюма. Мод с удовольствием читала лекцию паре владельцев газет; казалось, те слушали ее с лестным вниманием.

Как ни странно, моя мать оживленно беседовала с матерью Неда. Из всех женщин только они были в шляпах. Древний твидовый головной убор Гермионы Оруэлл был украшен перьями какой-то птицы — скорее всего, бойцовой. Шляпа моей матери (не менее древняя, но сменившая нескольких хозяев) напоминала романтический головной убор рыцаря. Ее высокую тулью венчало довольно потрепанное белое перо. Не на этой ли почве они сошлись? Интересно, как они могли разговаривать? Каждая из них была обязана обратить внимание на характерный выговор собеседницы. Впрочем, Вдова вполне способна была принять мою мать за иностранку.

Женщина в костюме банковского служащего рассказывала мне о выставке Отто Дикса, которую посетила в Мюнхене. Я уловил слова «критический реализм». Увидев за плечом собеседницы Мейзи, я улыбнулся ей. Как раз в это мгновение мать подняла взгляд и поймала мой взгляд. Она приветственно подняла бокал, и Вдова, привлеченная этим жестом, кокетливо подмигнула мне. Мать что-то произнесла одними губами; белое перо качнулось, когда она кивнула кому-то, находившемуся у меня за спиной. Я обернулся и увидел Элен.