— Черт бы побрал всех женщин! — сказал Джордж.

Когда я приехал в галерею и увидел Илайну, мне показалось, что она больна. Она была бледна, молчалива, не улыбалась и едва поздоровалась со мной. Похоже, это длилось весь уик-энд: потоки слез без видимой причины, хлопанье дверьми и надутый вид.

— Страдает и молчит, — промолвил Джордж. — Наверняка какой-то мужчина. Знал бы мерзавца, свернул бы ему шею. Сам понимаешь, она ничего не говорит, а я не спрашиваю. Может быть, Клио в курсе дела? — Я покачал головой и пожал плечами. — Ну ладно, — огорченно пробормотал он. — Как-нибудь справится. Либо он в чем-то провинился, либо она его спровоцировала. Нет, я не боюсь, что ее уведет какой-нибудь молодой жеребец. В последние сорок восемь часов я готов сбыть ее с рук кому угодно. Хоть дворнику. О Боже! Я впервые понял, как мне не хватает Лили, и сообразил, что девочке нужна мать! Друг мой, тебе крупно повезло. У тебя нет дочери.

Но Илайна была не единственной причиной его гнева. Картины, прибывшие из Норфолка сегодня утром, по настоянию матери Неда упаковал в ящики местный плотник. Джордж сказал:

— Знаешь, я хотел послать туда своего человека, но эта глупая старуха — черт его знает, в чем она меня подозревает, в злостном хулиганстве или просто в желании сделать ей гадость — взяла дело в свои руки. Сначала говорила об охране, а потом наняла какого-то бандита, чтобы сэкономить несколько фунтов!

Впрочем, пять ящиков доехали достаточно благополучно, хотя никто не удосужился завернуть картины и проложить их чем-нибудь мягким; лишь рамы немного пострадали, от них отлетело несколько щепок. Шестой ящик оказался слишком маленьким: картину, видимо, пытались запихнуть туда силой и сломали верхнюю и боковую часть рамы, а потом сколотили ее двухдюймовыми гвоздями, которые в двух местах оцарапали полотно. К сожалению, этот ящик Джордж открыл первым.

— Я подумал, что меня хватит удар. А когда я начал вскрывать остальные ящики, у меня, похоже, подскочило давление. Ничего страшнее я не видел за всю свою жизнь. И не желаю. Сыт по горло. Слава Богу, что в таком состоянии оказалась всего одна картина. Ее можно отреставрировать. Но один из гвоздей мог проткнуть холст. Господи, подумать только, речь идет о четверти миллиона фунтов, а она…

— Думаю, это копия, — прервал его я.

У Джорджа отвисла челюсть. В буквальном смысле слова. Его рот раскрылся, как ставня, повисшая на сломанной петле.

— Что? Которая…

— Та самая, которую ты поставил на мольберт.

Джордж сделал поворот налево кругом и устремился к картине. После долгой паузы он спросил:

— Как по-твоему, кто это? Зоффани? Хеймен?

Я ответил:

— Если торгуешь подержанными автомобилями, то, как минимум, улавливаешь разницу между «фордом» и «кадиллаком». Нет. Это не современник художника. Копия сделана намного позже, на пару сотен лет. Думаю, в пятидесятые годы нашего века. — Джордж обернулся и посмотрел на меня. Овальное лицо, обтянутое гладкой кожей; темные глаза, острые, как булавки; лысина, блестящая на свету; безнадежно раскинутые короткие ручки, под странным углом торчащие из короткого яйцевидного тела… Он был похож на Шалтая-Болтая из детской книжки. Я сказал: — Конечно, это только мое мнение.

Джордж возмущенно фыркнул.

— Не морочь мне голову!

— Я не морочу. Просто вижу характерные детали: например, написано бледновато. Но дело не в этом. В лице женщины есть нечто странное. Я давно ломал себе над этим голову. Думал, что это смутное сходство с братом. Тогда я не был в этом уверен. Ни просвечивание, ни фотографии не давали возможности сказать что-то определенное. Но теперь мне кажется, что я уловил нечто другое.

Лицо Шалтая-Болтая помрачнело. И вдруг я все понял. Когда я заметил сходство между моей теткой и матерью, радость этого маленького открытия затмила то, что действительно привлекло мое внимание. Презрительное выражение, внезапно появившееся на лице моей матери, напомнило мне не Мод, а Графиню с портрета!

Я сказал:

— В пятидесятые годы нашего века у женщин был в моде «взгляд египтянки»: они подводили глаза, удлиняя и приподнимая внешний уголок. Как Элизабет Тейлор. Моя мать старше, но если хочешь, я могу показать тебе ее фотографии того времени. Взгляд тот же самый.

Джордж задумчиво сказал:

— Согласен. К тому же у оригинала должны были быть более сильные повреждения поверхности. Больше трещин и пузырей. Странно, ведь подлинность этого полотна вполне достоверна. Во всяком случае, по сравнению с другими. Оно не является частью первоначальной коллекции. Отец Оруэлла купил его в пятидесятые годы у Кеттлмена в Нью-Йорке. А тот приобрел у Дюбуа в Париже…

— Это не…

— Подожди минутку. Есть еще кое-что. Когда картина прибыла в Штаты, возникли проблемы. Не помню подробностей, но Дюбуа оценил ее слишком низко, и американская таможня заподозрила, что он сделал это нарочно с целью уменьшить пошлину. Сам знаешь, тогда все так делали. Я забыл, какие аргументы приводил Кеттлмен — я не был с ним знаком; знаю только, что у него была солидная репутация — но в результате таможня настояла, что картина подлинная, и содрала с Кеттлмена неслыханный штраф, не помню точно, какой. Конечно, он не стал бы платить, если бы знал, что это подделка.

Я сказал:

— Брось, Джордж, не строй из себя невинную овечку. Посмотри на это с другой стороны. Оплатив штраф, Кеттлмен получил квитанцию — документ, который официально подтверждал стоимость картины. Что может быть лучше такого доказательства подлинности? Оставалось только найти покупателя.

Джордж вздохнул.

— Это старый трюк, — сказал я. — Помнишь историю с «Титусом»? Она произошла примерно в то же время или чуть раньше. Один тип из Флоренции заказал с этого полотна копию, заставил художника замазать подпись автора темперой и поставить свою, а потом написал анонимное письмо, в котором говорилось, что картина ввезена в страну нелегально. От таможни требовалось только одно — соскрести подпись копииста и обрести полотно одного из Старых Мастеров! Держу пари, этот флорентиец охотно заплатил нью-йоркской таможне штраф в пятнадцать тысяч долларов и тут же побежал на аукцион!

— Ага, — сказал Джордж. — Но то был Рембрандт! Портрет сына художника!

Он был доволен собой так, словно привел неоспоримый аргумент.

— Ты хочешь сказать, что картина была дороже и стоила риска? Я не знаю ни Дюбуа, ни Кеттлмена, но все относительно: смотря что и для кого. Может быть, они не были ни великими мошенниками, ни скупердяями. Просто услышали историю с «Титусом» и тоже решили попытать счастья. — Внезапно я с удовольствием вспомнил аферу своего отца. — Послушай, Кеттлмена никто не мог обвинить в мошенничестве. Он должен был сделать только одно: согласиться с мнением таможни и заплатить или отказаться: тогда им пришлось бы конфисковать картину или отправить ее обратно во Францию. Не знаю, как они поступают в таких случаях. Но ведь никаких доказательств того, что он договорился с Дюбуа, не было, правда?

Джордж угрюмо покачал головой и стал еще сильнее похож на Шалтая-Болтая.

Я сказал:

— Поэтому Кеттлмен в любом случае оставался чист.

— Формально — да. И мы тоже. Эта картина отправится в Штаты со справкой нью-йоркской таможни. Не сомневаюсь, документы оформлены по всем правилам. — Внезапно он улыбнулся. — Самое смешное, что это единственная картина, вызвавшая сомнения в Совете по культурному наследию. Национальная галерея покупает Гейнсборо, и поэтому я думал, что они не станут возражать против выдачи разрешения на экспорт остальных картин. Пора бы им уже поднять плату за экспертизу, восемь тысяч в наше время сумма смешная. Насколько мне известно, этот вопрос сейчас в стадии обсуждения, и такой прекрасный экземпляр станет прецедентом. Тем более, что, по твоим словам, он находится в необычайно хорошем состоянии.

Я сказал:

— Согласен. Очень забавно.

— А тебя это не волнует?

— Ты знаешь мое мнение. Все хорошо, пока картина не заперта в банковском сейфе или подвале. Если на полотно стоит смотреть, мне все равно, оригинал это или копия. А в данном случае копия очень хорошая.

— Ты ведь не можешь доказать это, правда? — равнодушно спросил Джордж, глядя в сторону.

Я решил его утешить.

— И никто не сможет. Можно проверять ее сколько угодно: просвечивать рентгеном, втыкать в нее булавки, делать анализ краски и все прочее. В конце концов ты все равно получишь только мнение эксперта.

Он явно почувствовал себя лучше.

— А твое мнение основано главным образом на интуиции, верно? В самом деле, ты внимательно смотришь на это полотно всего второй или третий раз. А мода на лица — твой пунктик.

— Да, и этот принцип меня еще ни разу не подвел. Но я всего лишь художник, как выразилась твоя подруга Гермиона Оруэлл.

Джордж хихикнул.

— Неужели она действительно так сказала? Черт бы побрал эту старую курицу! Нет, какова наглость!

И тут я вспомнил, за что люблю его. Джордж всегда уважал работяг и был образцовым заказчиком. Я сказал:

— И все же ты мог бы намекнуть в соответствующем кабинете, что кое у кого есть небольшие сомнения в подлинности этого полотна — нет, не у тебя самого, упаси Господь, или у какого-нибудь авторитетного эксперта. Просто один знакомый…

— Но это нужно сделать очень деликатно, — обеспокоенно произнес он.

— Я полагаюсь на тебя. Ведь это твоя епархия, не так ли? Заставить клиента мыслить в нужном направлении. Но я не думаю, что это будет очень трудно. Такие люди не любят оказываться в дураках.

Я вдруг подумал, что тут можно было бы использовать Илайну. Достаточно одного слова, случайно оброненного в постели… Какая жалость, что совесть проснулась в Генри именно сейчас. Просто комедия…