— Иными словами, она временно стала нашим помощником. По-твоему, ее надолго хватит? Сомневаюсь, что она понимает, за что взялась. А ты как думаешь?

— По-твоему, мы должны сказать ей?

— Нет. Конечно, нет.

— Помнишь, как мы договорились, что это было бы нечестно, что мы должны предоставить Тиму возможность самому обзаводиться друзьями и не вмешиваться. Но, возможно, в данном случае все обстоит по-другому. Если Пэтси ждет от него слишком многого…

— Она все равно не поверит нам. Подумает, что мы лезем не в свое дело. Чересчур заботливые родители, обыватели, которые пытаются затащить сына в свое буржуазное болото…

Я сердито перебил ее:

— Кажется, именно Пэтси предложила, чтобы мы купили ему костюм. Что это такое, как не…

— Ох, брось, дружочек. — Элен сморщила свой острый носик. — От чего ушли, к тому и пришли. Едва речь заходит о Тиме, как начинается все то же хождение по кругу. Надеюсь, ты не собираешься проделать тот же путь со своей вечно надутой Клио. Это какой-то злой рок. Люди вступают во второй брак, но тащат с собой свое старое барахло и вьют новое гнездо так же, как старое.

Я возблагодарил Господа за то, что не рассказал Элен, как Клио обращается с Барнаби. С каким наслаждением она ухватилась бы за мысль о том, что я променял одного несчастного ребенка на другого! Конечно, думать так было несправедливо, и все же ситуация складывалась до боли знакомая. Элен всегда знала, как ударить побольнее. Впрочем, по зрелом размышлении я признался себе, что она права, по крайней мере, в одном. Для нас все кончено. Я сказал:

— Я не думал о браке. Тем более, что мы с тобой еще не развелись.

— О, это не за горами. — Она выгнула брови и бросила ключи мне на колени. — Если ты собираешься вести машину, то они тебе понадобятся. Пора ехать. Поговорим о чем-нибудь другом. Более отвлеченном. Как поживает Мод? Я давно ее не видела, но она звонила мне сообщить, что у Неда родился ребенок — конечно, про Полли она ничего не рассказывала — и что она будет крестной. Похоже, она очень этим гордилась. А на прошлой неделе я встречалась с Мейзи. Мы устроили веселый ланч в пивной — той самой, в парке, которую мы откопали, как только она переехала в Боу. У Мейзи появился новый друг — точнее, очень старый, еще с детских лет — и внезапно чувство вспыхнуло вновь. Она говорила, что не видела тебя уже две недели, и предположила, что ты очень занят у этих светских знакомых Мод в Норфолке. Я сказала, что не знаю, потому что сама давно тебя не видела, и посоветовала Мейзи позвонить тебе. А она ответила, что звонила и разговаривала с Клио, но ты не перезвонил ей. Поскольку со мной не раз случалось то же самое, я решила, что твоя очаровательная юная помощница пытается отгородить тебя от всех.

Я понятия не имел, что испытывала Элен, говоря все это. То ли ощущала облегчение, выкладывая, что у нее на уме, то ли радовалась, что в конце концов избавляется от меня, то ли тщательно скрывала свою скорбь. Чем бы это ни было, в тот момент она избрала жизнерадостно-агрессивный тон. Когда мы свернули на улицу, где наш сын жил с Пэтси, и сбавили ход, пытаясь рассмотреть номера на облупившихся стенах или отыскать мопед Тима среди обшарпанных мусорных ящиков в глубине старых садов, Элен игриво похлопала меня по руке (как леди восемнадцатого века, разговаривающая со своим поклонником) и сказала:

— Хочешь совет? Независимо от того, женишься ты или нет, не позволяй этой девушке становиться между тобой и матерью.

Мейзи

Лучшая школьная подруга моей матери, которая потом работала с ней на военной фабрике и неизменно сопровождала ее по субботам на танцы в «Пале», была толстой коренастой женщиной. У нее было широкое, бледное, одутловатое лицо с удивительно мелкими, кукольными чертами, безыскусными, как детский рисунок: носиком пуговкой, круглыми глазками и губками бантиком. Лучшей компаньонки для моей хорошенькой, хрупкой матери нельзя было придумать. Возможно, именно поэтому они и подружились: соседство простушки и красавицы было выгодно обеим. Эта дружба продолжалась и позже. Когда мы жили в Саутенде, Дот, или тетя Дот (как меня учили называть женщин постарше, которые не были нам родней, но являлись друзьями дома), была у нас постоянной и желанной гостьей. Она приезжала на выходные, когда моя мать неизменно сбивалась с ног, тут же засучивала рукава и принималась за уборку дома и чистку овощей, уговаривая подругу «успокоиться и отдохнуть». А та отвечала, что это Дот нужно отдохнуть от уборки офисов Сити, которой она занималась всю неделю.

— Мейзи, не морочь мне голову! — восклицала в ответ Дот. — Сама знаешь, я не люблю сидеть без дела. Я что, приехала к тебе со светским визитом?

Конечно, после этого матери приходилось удвоить усилия; разве она могла отстать от Дот? В результате к вечеру воскресенья после традиционного холодного ужина обе, смертельно усталые, но довольные, устраивались у камина в маленькой гостиной на первом этаже и пили херес или чай с бисквитами. Когда после ежевечерней чашки молока с медом и корицей меня отправляли спать, я бунтовал, не желая покидать веселую компанию.

— Это ненадолго, — говорила мать, укладывая меня и целуя на ночь. — Радость моя, ты сам знаешь, что я тебя ни на кого не променяю. Просто тетя Дот — единственный человек, который знает обо мне все. Мы дружим чуть ли не с рождения, и мне больше не с кем похихикать и подурачиться. Не сердись, пожалуйста, ладно?

Я надувался, и она вздыхала.

— Бедной старой тете Дот тоже нужно с кем-нибудь поговорить, — уговаривала она, взывая к моим лучшим чувствам. — Дома у нее не очень весело, вот она и рвется к нам. Так что ее визиты на пользу нам обеим. Мы поднимаем друг другу настроение.

Я не возражал, чтобы она поднимала настроение тете Дот. Но поднимать настроение ей самой вовсе не требовалось; ведь у нее был я.

— А тете Мод она не нравится, — однажды мстительно сказал я.

— У Мод свои подруги, а у меня свои! — вспыхнула мать, а потом пристально посмотрела на меня. — Кстати, с чего ты это взял? Она так сказала?

Я покачал головой. Мод умела выражать свое неодобрение без слов. Когда при ней произносили имя тети Дот, она вскидывала подбородок и поджимала губы.

— Догадываюсь… Мод считает, что старушка Дот для нас недостаточно хороша, — сказала мать. Она помолчала, задумчиво покусывая верхнюю губу. — Впрочем, даже Мод могла бы понять, что не годится бросать людей в беде…

Голос матери звучал так, словно она размышляла вслух, а не разговаривала со мной. Я спросил:

— Тетя Дот заболела?

Мать улыбнулась с таким видом, словно вернулась откуда-то издалека. Потом она наклонилась, подоткнула мне одеяло и ответила:

— Нет. С человеком, которого она любит, случилась беда, и она очень несчастна. Я не могу рассказать тебе всего. Дот не хочет, чтобы ты знал, потому что маленьким этого не понять. Я понимаю, взрослые всегда говорят так, но тут по-другому нельзя. Так что будь хорошим мальчиком, не задавай лишних вопросов и не мешай мне утешать ее.


Прошло много времени, прежде чем я узнал, что случилось с тетей Дот. Это действительно было серьезно; мне, тихо и мирно жившему вместе с матерью, было трудно поверить, что такое бывает. Тетя Дот была обручена и собиралась замуж. Самые веселые вечера, проведенные ею в компании моей матери, были заполнены разговорами о предстоящем венчании, о платье, которое скрыло бы полноту невесты («я не хочу быть похожей на белый атласный диван»), и количестве гостей, которых она хотела пригласить на свадьбу. Жених тети Дот был таксистом, по выходным работал и поэтому никогда не приезжал с ней в Саутенд. Впрочем, возможно, это был только предлог. Тетя Дот говорила, что он тихий, стеснительный человек, замкнутый, некурящий и непьющий. Едва ли этот мужчина был подходящей парой для веселой и общительной тети Дот, которая, по ее собственному выражению, могла «удавиться за компанию», но он единственный сделал ей предложение, а она была достаточно практичной женщиной, чтобы превратить благодарность в любовь.

И вдруг он разорвал помолвку без всяких объяснений. Однажды вечером они пошли в кино. После сеанса он на своем такси довез тетю Дот до дома (она жила с родителями, над маленькой бакалейной лавкой, принадлежавшей ее отцу). Когда Дот вышла, он не поднялся с сиденья. Просто опустил стекло, поблагодарил ее (как обычно, за билеты платила она) и сказал, что они больше не увидятся. Шел дождь. Дот спросила, что он хочет этим сказать, но он просто пожал плечами. Когда она начала умолять объяснить, в чем дело, он продолжал смотреть прямо перед собой. Это молчание раздавило ее. Она стояла в темноте под дождем, держа в руках сумку и зонтик, и неловко пыталась снять перчатки (в то время женщины всех возрастов и сословий еще носили перчатки), чтобы вернуть ему кольцо. И тут он заговорил.

— Можешь оставить кольцо себе в качестве компенсации за обиду, — сказал он, тронулся с места и включил знак «свободно».

— И это было самым ужасным, — закончила мать, когда наконец рассказала мне историю тети Дот: это было вскоре после смерти Эрика Мейджора. (Не помню, почему она решила это сделать; помню только, что стоял сырой воскресный вечер. Ее словам аккомпанировал стук капель в стекло.) Я спросил, почему она так считает. В то время я расспрашивал ее обо всем, очень дотошно и придирчиво, и ужасно возмущался безмятежной неопределенностью ее ответов. — О, не знаю, милый. Просто это было цинично. Ведь он разбил ей сердце!

— Думаешь, было бы лучше, если бы он включил знак, свернув за угол? — насмешливо спросил я, ломая себе голову над таким классическим примером женской логики. И мать ответила:

— Тактичнее. — Она с минуту молчала, глядя в огонь камина. — Я понимаю, это звучит глупо. Но все остальное было так ужасно, что Дот не могла даже думать об этом. Бедняжка…