— Но они так считают, и в этом все дело. У них другие правила игры. Дружочек, будь поосторожнее с этой Клио. Не делай с ней того, чего не мог позволить себе со мной.

Элен всегда была немного вульгарна. Но я не стал ей говорить об этом, просто ответил в тон:

— Дорогая, а ты не находишь, что это предоставляет мне массу возможностей?

Элен непристойно захихикала. Я подумал, что она пьяна. Или что рядом с ней Тед Фробиш. Или какой-нибудь новый любовник. Впрочем, это меня больше не касалось.

Я расстроился, почувствовав, что гнев возвращается и вновь начинает кипеть у меня в жилах. Возможно, ледяная атмосфера Гулага заморозила его лишь на время.

— Если узнаешь что-нибудь о Тиме, потрудись сообщить мне, — сказал я и положил трубку.


Несмотря на отсутствие Тима и эту беседу, я постарался создать ту приятную семейную атмосферу, о которой мечтал, когда в приподнятом настроении возвращался из Норфолка. Купал Барнаби, пускал с ним мыльные пузыри, укладывал спать, читал на ночь сказку про Сэмюэла Уискерса, которую мальчик слушал с тревожным вниманием, следя за моими глазами и губами, словно не понимал, что от него требуется. («Разве мама никогда не читала тебе на ночь?» — спросил я, когда наконец понял, что это для него в новинку; Барнаби покачал головой, продолжая смотреть на меня странным взглядом, который делал его старше.)

Клио не только не читала сыну, но и не играла с ним. У него были три плюшевые игрушки: медведь, обезьянка и пушистый пурпурный бегемот по имени Билли. Мальчик повсюду таскал их в зеленом пластиковом пакете с надписью «Маркс и Спенсер»; я слышал, что он разговаривал с ними, когда оставался в спальне один. Других игрушек у него не было. Когда Тим откопал в своем шкафу несколько крошечных моделей легковых и грузовых машин и отдал ему, Барнаби смотрел на них озадаченно. Казалось, они не вызвали у него никакого интереса. Но он не был глуп. Когда я купил конструктор, довольно сложный для его возраста, он собрал его за пять минут, уселся на корточки и посмотрел на меня все тем же странным взглядом. Он сделал то, чего я от него хотел, собрал предмет из деталей, но зачем? Я сказал: «Умница», и его лицо сразу прояснилось. Очевидно, он решил, что доставил мне удовольствие.

В тот вечер я был деликатнее, закрыл книжку и спросил:

— Как ты думаешь, Билли понравилась сказка?

Барнаби нахмурился. Тогда я предложил:

— Давай спросим его. — Я поднял зверюшку, что-то прошептал в ее пурпурное ухо, зажал себе нос и гнусаво проквакал: — Нет, я бы хотел послушать сказку про храброго бегемота. Мне не нравятся сказки про глупых старых котов, которые попадают в кастрюлю с тестом! — Потом я ответил своим голосом: — Но я не знаю сказок про бегемотов. — И снова проквакал: — Значит, ты очень глупый старикашка!

Барнаби засмеялся. Его лицо разрумянилось. Он повозился в постели, свернулся в клубочек под стеганым одеялом и затаил дыхание. Его мерцающие темные глаза чего-то ждали. Я начал на ходу сочинять какую-то сказку о пурпурном бегемоте, медведе и обезьянке, живших у мальчика, имя которого я забыл. Они обитали в зеленом пакете, выходили по ночам, когда весь дом засыпал, веселились, переживали разные приключения и играли с другими игрушками, которые были в спальне мальчика.

Малыш с благоговением спросил:

— Мальчика звали Барнаби?

Я рассудительно ответил, что пока точно не знаю, но это возможно. Он заерзал от удовольствия и вдруг задал неожиданный вопрос:

— Как ты думаешь, у этого мальчика есть папа?

Вдохновение покинуло меня. Я пробормотал, что да, очень возможно, но это сказка не про него, а про бегемота Билли. Похоже, мой ответ удовлетворил Барнаби. Или он смирился с тем, что я мой не знаю. Напоследок мальчик сказал (потому что у него уже слипались глаза):

— Я совсем забыл… У бегемотов не бывает пап, правда?


Клио надела зеленую юбку и огромные, безобразные стеклянные серьги. Ее веки были накрашены чем-то блестящим, чуть надутые полные губы покрывала помада. Она казалась маленькой девочкой, нарядившейся для вечеринки, но это впечатление немного портило сосредоточенное выражение, с которым она ставила на стол еду. Это было бледное овощное рагу с двумя цыплячьими ножками, предназначенными только для меня (Клио не была убежденной вегетарианкой, но не любила мясо и редко его ела), и куда более аппетитный салат из различных видов зелени и нарезанной кусочками белой редиски, которую я любил, но никогда не мог найти в местных овощных лавках. Когда я сказал об этом, Клио зарделась от удовольствия.

— Я надеялась, что вам понравится. Я купила ее вчера вечером в одном из этих смешных индийских магазинчиков у Кингс-Кросса. Пробегала мимо и случайно увидела.

Не успев подумать, я сказал:

— Вчера вечером? Я думал, что Тим ушел пару дней назад.

— Тим?

Я оторвался от своего восхитительного салата и поднял глаза. До меня не доходило, что могло вызвать столь безмерное удивление. Я терпеливо пояснил, все еще подспудно надеясь, что она попросила присмотреть за мальчиком кого-нибудь из соседей:

— Я имел в виду, что кто-то должен был остаться с Барнаби.

— Зачем? Он лежал в постели.

— Он знал, что ты ушла?

— Все было в порядке. Он быстро уснул. Иначе я бы не ушла.

— Но он мог проснуться. Как долго тебя не было?

— Не знаю. Не больше часа. Барнаби никогда не просыпается ночью. Он был в безопасности. И что-нибудь повредить или сломать в доме тоже не мог. Я заперла дверь спальни.

— Что?!

Увидев мой изумленный взгляд, Клио начала медленно краснеть. До сих пор мне казалось, что она просто не понимает, почему я ее расспрашиваю, — так же как Барнаби, который считает игрушки и сказки странными причудами взрослых. Но когда Клио заговорила вновь, в ее голосе прозвучало упрямство.

— Вы несправедливы! Я знаю, как нужно с ним обращаться! Я бы не оставила его, если бы он болел или с ним что-то было не так. Но я начинаю сходить с ума, если у меня нет возможности выйти побегать. Это очень важно для моего самоощущения, помогает мне держаться на плаву. А вы такой же, как мой отец! Считаете, что из-за Барнаби у меня нет права на личную жизнь, наказываете меня за то, что я посмела его родить, связываете по рукам и ногам…

Я встал и сказал:

— Я не твой отец и не собираюсь тебя ни за что наказывать, так что можешь не кипятиться. Если пробежки так нужны тебе «для самоощущения», можешь бегать, сколько хочешь. Мне нетрудно присматривать за Барнаби, когда я дома, или платить приходящей няне, когда меня нет. Но, будь добра, не оставляй его одного. Во всяком случае, пока живешь здесь. Таковы правила этого дома, понятно? Спор окончен.

Я взял полупустой бокал с красным вином, полупустую бутылку и сказал:

— Хочу посмотреть девятичасовые новости. Если хочешь, присоединяйся.

Я думал, что поступил правильно: высказал свою точку зрения спокойно, но решительно. Однако когда на экране появился список случившихся за день катастроф, меня начали одолевать сомнения. Наверное, я выражался слишком напыщенно (как всегда, когда на меня накатывал гнев). Не следовало читать Клио нравоучений. Чувство ответственности не приходит автоматически с физиологическим материнством. Я должен был все объяснить ей подробно, как ребенку. Она ведь еще совсем девочка. Когда родился Тим, мы с Элен были на несколько лет старше, но далеко не образцовыми родителями. Однажды летним вечером мы оставили Тима, мирно спавшего в своей коляске, возле паба. Вскоре пожилая женщина (может быть, она вовсе не была пожилой, но тогда нам так казалось) подошла к стойке, держа на руках нашего мальчика, и громко завопила:

— Как вам не стыдно?! Пока вы тут напиваетесь, каждый может унести вашего ребенка! — Сцена была трагикомическая и неловкая. Мне стыдно до сих пор.

Пришла Клио. Она держала книгу, как входной билет, и робко смотрела на меня. Я улыбнулся, и она села на пол у моего кресла. Досмотрев новости до конца, она пробормотала:

— Неужели во всем мире не произошло ничего хорошего? — Потом Клио раскрыла книгу (это была «Оксфордская антология английской поэзии»), склонилась над ней, и ее волнистые волосы упали по обе стороны нежной белой детской шеи. В тот момент она казалась мне воплощением невинности, обреченной на смерть. Я провел пальцами по ее густым волосам и мягко сказал:

— Знаешь, хотя Барнаби кажется большим и очень умен для своего возраста, ему всего четыре года, а даже очень разумные дети могут испугаться.

Она прильнула ко мне и сказала:

— Вам не понравилось, когда я заговорила о чувстве самоощущения, да? Вы считаете, что это паршиво звучит. Но я не знаю, как это назвать. Это не просто что-то физическое. Когда я бегаю, то чувствую себя самой собой, чем-то цельным. Но теперь, когда я поняла, что вас волнует, я больше не буду оставлять Барнаби одного.

Это было не совсем то, на что я рассчитывал, но все же неплохо для начала. Однако мне хотелось кое-что узнать, и я решил воспользоваться ее хорошим настроением. Удачная выдумка о том, что у бегемотов нет пап, не могла надолго отвлечь Барнаби.

Когда я задал вопрос, Клио напряглась; ее шея окаменела под моими пальцами. Я быстро сказал:

— Послушай, я понимаю, что это не мое дело. Если не хочешь, не отвечай. Просто я должен быть в курсе, что ты говорила Барнаби, чтобы знать, что ему ответить.

Клио пробормотала:

— Он никогда не спрашивал меня об этом. Не знаю, почему он спросил вас.

Мне показалось, что в ее голосе прозвучала боль. Я промолвил:

— Может быть, он впервые задумался об этом. — Это не слишком походило на правду. — Или боялся расстроить тебя. Он очень тонко чувствует настроение окружающих.

Особенно ее. Я не раз замечал, что Барнаби просто не сводит с Клио глаз. Он был идеальным наблюдателем: умным, внимательным и тихим. Может быть, даже чересчур осторожным. Иногда это приходило мне в голову, хотя слово «осторожность» казалось странным, когда речь шла о взаимоотношениях матери и ребенка.