Она прижалась к нему, за шею обняла, уже готова была ногу через него перекинуть, собираясь занять более удобную позицию, но Костров её неожиданно остановил.

— Расскажи-ка мне лучше про другое.

Алёна неожиданно насторожилась, почему-то решив, что сейчас он спросит, с кем она встречалась за эти два дня и кому как объясняла своё отсутствие. Отодвинулась, села рядом с ним на постели и даже дыхание перевела. Но услышала кое-что неожиданное для себя. И куда более неприятное, сразу захотелось тему замять, забыть и лучше рассказать про Рыбникова и Тараса. Но Павла, кажется, это больше не волновало.

— Расскажи мне про конфеты, — попросил он. — И почему у тебя их в детстве не было.

Она пару секунд обдумывала его вопрос, потом голову опустила, и волосы тяжёлой волной упали вперёд. Будто закрыться от него хотела. Но Павел взял её за плечо и тихонько встряхнул, потом волосы принялся ей за спину убирать.

— Алён, я, правда, хочу знать. У тебя есть родители, мне это известно. Но ты никогда о них не говоришь. И ты никогда им не звонишь. Дусе — да, а им никогда.

— Ты не можешь этого знать.

— Ты права, не могу. Но я почему-то в этом уверен. Я не прав?

— Я не звоню им, потому что у них нет телефона.

Костров тоже сел, сунул за спину подушку. На Алёну смотрел, правда, кроме тёмного силуэта ничего не видел, но свет включать не хотелось. Обдумал её довод, и согласился.

— Логично.

Алёна выдохнула, чувствуя, как внутри поднимается знакомая с детства волна протеста, непонимания и необыкновенной печали. Эти чувства душили её столько лет, сколько она себя помнила, всю её сознательную жизнь. И то, что Павел принялся её расспрашивать о семье, вполне могло привести к закономерным последствиям: слезам и раздражению, которое она не могла контролировать, как ни пыталась научиться.

— Ты не понимаешь, — сказала она и поморщилась. — У них нет телефона. — Сглотнула. — Как нет телевизора, нет компьютера, упаси Господь, интернета, у них нет газа… Из всех достижений цивилизации, у них есть только электричество. И то… — Она нервно кашлянула. — Если бы отец знал, что может без него обойтись, он бы и электрические провода перерезал. Я уверена.

Костров молчал, обдумывал. Затем проговорил:

— Интересно.

Алёна горько усмехнулась.

— Да уж. — Пришлось сделать глубокий вдох, прежде чем продолжить. Захотелось даже помахать на себя, как тургеневской барышне, в надежде высушить непрошенные слёзы. — Я ненавижу об этом говорить, — вырвалось у неё, а потом пришло в голову: — И никогда ни с кем не говорила. Дуся и так всё знает.

— Тогда не говори, — разрешил он. — Потом как-нибудь.

— Снова реветь и злиться на всех? Нет уж. Я расскажу, а ты больше не будешь меня об этом спрашивать.

— Идёт, — сказал Павел и протянул ей руку, а Алёна уцепилась за неё, как за спасение.

— Мы раньше в городе жили. В деревню переехали, когда мне около девяти лет было. Девяносто восьмой год. Думаю, не надо ничего объяснять. Мама — учитель русского языка и литературы, а папа по образованию инженер. Самая ненужная и бесполезная профессия в те годы. И если до девяносто восьмого с работой было плохо, то потом… — Она головой качнула. — А нас у родителей тогда уже четверо было. Я из девочек самая старшая, передо мной только брат. Родители у меня идеалисты. И фантазёры. Они поженились ещё во времена учёбы, даже странно, как смогли найти друг друга. Поистине судьба сводит. Они всегда хотели большую семью, чтобы много детей, и это похвально, это вызывает уважение, и они… хорошие родители. — Эти слова дались с особым трудом. — Но время им выпало трудное. А в деревне жила старая тётка отца, деревня была глухая, туда до сих пор автобус дважды в день ходит. Правда, я не преувеличиваю. А раньше и вовсе на попутках добираться приходилось, мы поэтому и не бывали там никогда. А когда с работой совсем плохо стало, родители решили туда перебраться, насовсем. Натуральное хозяйство, и всё такое. Тётка к тому моменту умерла, дом был в запущенном состоянии, крыша дырявая, как решето. Ни газа, ни воды, только лампочки Ильича в каждой комнате. Их кстати, было три, малюсенькие, как шкафы. В общем, хоромы, а не дом. Зато земли — сажай не хочу. В паре километров от деревни село, довольно крупное, а сама деревня в двадцать домов, как на отшибе. Бывало, что за год ни одного нового лица не увидишь. Нас родители редко с собой в село брали, делать там было нечего. Без денег-то. — Алёна зажмурилась и даже головой мотнула, но воспоминания были такими яркими, что просто так их из сознания не выгнать. — Если честно, я не представляю, как мы выжили первые года два. Только тем, что у отца руки золотые и жили. Он брался за любую работу, за любой ремонт, а люди тогда платить не любили, давали продуктами. Тем и кормились. Не было ничего, кроме того, что росло у нас на огороде и что люди давали. Я плохо помню какие-то события из того времени, зато помню, как текла крыша, холодный дощатый пол и скудную еду. Мясо по праздникам ели, а о конфетах и говорить не приходилось. Но знаешь, что во всём этом самое удивительное? — Алёна в рассеянности даже схватила Павла за руку, искренне делясь с ним своим непониманием. — Родители были счастливы! Я до сих пор не могу этого понять! Наверное, у них в то время что-то случилось… — Она отчаянно подбирала верные, а главное, дозволенные в отношении родителей слова. — С головой. Они будто ничего не замечали, никаких проблем, а скорее попытались отстраниться от мира, который эти проблемы с собой нёс. Всё, что касалось денег, чего-то нового, каких-то, по их мнению, излишеств, всё было напрочь вычеркнуто и забыто. Семья перешла на подсобное хозяйство. Мы жили огородом, мы ели то, что вырастили сами и собрали в лесу. Мама нам целые экскурсии проводила, с огромным воодушевлением. Нам рассказывалось о том, что мы оставили в городе и для сравнения об истинных ценностях, труде и семье. О том, что мир катится в никуда, погряз в деньгах, войнах и разврате. — Алёна снова замолчала, даже не замечала, что Павел тоже молчит в задумчивости и только поглаживает её руку, но тоже в рассеянности. — Странно, да?

— Что?

— Как можно возненавидеть правильные вещи? Я ведь понимаю их правоту, и своего ребёнка я наверняка буду учить тому же, но… Не знаю, у меня нет слов. — Она слёзы вытерла. — Я плохая дочь.

— Солнце, ты на самом деле так думаешь?

Она убеждённо кивнула.

— Да. Я разочаровала родителей, я единственная, кто сдался, кто запомнил полуголодное существование в доме с худой крышей. Я ведь говорила с остальными и не раз, они не помнят, Паша.

— Они младше.

— А брат? Он тоже не помнит. Когда я пытаюсь с ним разговаривать, у меня чувство, что я говорю с отцом. Те же слова, те же убеждения, даже выражение глаз то же. Я единственная, кто сбежал. Я просто уцепилась за ниточку, я уцепилась за Дусю. Она приехала в первый раз, когда мне было лет тринадцать. И я видела по её лицу, что она в шоке.

— Она чья сестра?

— Отца. Отцу исполнилось сорок, и она приехала. К тому времени отец дом начал ремонтировать, даже первую пристройку сделал, корову завели, коз, кур… В общем, целое хозяйство. Родители собой гордились, а Дуся, приехавшая и ахнувшая, их не обрадовала. А я увидела её и просто дар речи потеряла. — Алёна рассмеялась сквозь слёзы. — Она приехала в джинсах, в какой-то невообразимой майке, я такой и не видела никогда, она была огненно-рыжей, а ещё у неё был мобильный телефон. И она была такой энергичной, такой неугомонной, рассказывала столько всего невероятного… А слушала только я. Дуся привезла книги, которые мама вернула ей обратно, я даже рассмотреть их толком не успела. И с тех пор я покой потеряла. Ходила в школу в соседнее село, понимала, что ещё год и будут выпускные классы, а дальше что? И тогда я поняла, что хочу выбраться из деревни. Что я задыхаюсь на этих бесконечных просторах и свободах, что хочу чего-то большего, вот как Дуся.

— И родители тебя отпустили?

Она головой покачала.

— Я сбежала. Закончила девятый класс, получила паспорт, и сбежала. У меня было немного денег, Дуся украдкой сунула в свой последний приезд, на выпускное платье, а я на них билет на автобус купила. Родителям записку оставила. Я её писала несколько месяцев, переписывала, рвала, писала заново, но знала, что объяснить не смогу. И не смогла. Отец меня так и не простил, до сих пор со мной не разговаривает. Из дома не гонит, просто делает вид, что меня нет. Даже когда я приезжаю… Он стал очень принципиальным, даже суровым в своих решениях.

— Ты часто ездишь?

— Раз в год, на день рождения мамы. Подарков она не принимает, но я приезжаю. На один день. Чтобы просто её увидеть. Младшие дети меня почти не знают, и я уверена, что их на моём примере стращают. Я паршивая овца, вот так.

— Как они живут сейчас?

Алёна размышляла, потом плечами пожала.

— Наверное, хорошо. Дом в приличном состоянии, скотины полно, огород огромный, отец с братом в город урожай возят, молоко и мясо. Но ничего лишнего не привозят и не покупают. Младших четверых детишек из детских домов взяли, они теперь официально приёмная семья, очень уважаемая в районе. Свои старшие выросли. У старшего брата в прошлом году второй ребёнок родился, сестра с родителями живёт, она совсем на меня не похожа, вся в мать, тихая и спокойная. В общем, все рядом или вместе с родителями живут. Только я из дома ушла… Всё ещё считаешь, что я хорошая дочь?

— А чем плохая? Что переживаешь и слёзы льёшь?

— Отец считает, что я поддалась негативному влиянию и меня надо спасать. Правда, спасти можно человека, который этого хочет. А я не хочу. Это знаю я, и знает он. Они замечательные родители… наверное. Они хорошо воспитывают детей, правильно, приучают их работать, кормить семью, заботиться друг о друге. И это тоже жизнь, другая, но достойная уважения. И я уважаю их выбор. Но это… не моё. Я не могу там… жить, зная, что это именно моя жизнь. Мне становится страшно. Я всегда хотела чего-то другого.