– По крайней мере, это значит, что мне никогда не придется снова пережить это.


Шушу и Элинор были подругами в течение сорока семи лет, и за все эти годы они не сошлись лишь в одном: Шушу никогда не нравился Билли.

Элинор повернула голову, чтобы еще раз взглянуть на фотографию Билли, стоявшую на столике у кровати. Ей снова припомнилось унижение, которое она часто испытывала из-за высокомерия его родни, хотя в конце концов именно Элинор довелось вернуть семье Билли былое величие. Теперь Элинор была знаменитостью, и общество принимало ее так, как никогда не принимало никого из тех людей. И уж, конечно, Элинор не собиралась совершать финансовых промахов, совершенных когда-то ими.

Теперь ее окружали блаженная теплынь летнего прованского дня и роскошь сарасанского замка – ее жилища. Глядя снизу вверх на Шушу, Элинор произнесла все еще слабым, но исполненным решимости голосом:

– Я должна быть уверена в том, что у девочек всегда все будет в порядке… Я хочу, чтобы они были счастливы, чтобы им не приходилось тянуть лямку… чтобы они имели то, чего не было у нас с тобой: много времени, чтобы наслаждаться жизнью, чтобы думать. Чтобы побольше быть со своими детьми, а не рваться так, как я, когда растила моего Эдварда.

– Ты сделала для него все, что могла, Нелл, – успокоила ее Шушу, – все, что человек должен делать для своего ребенка. Может, оно и лучше, что он был у тебя только один. – Почему это было лучше, Шушу уточнять не стала.

– Я хочу сейчас же видеть Адама, – прошептала Элинор.

– Я не допущу никаких деловых разговоров до тех пор, пока ты не перестанешь шепелявить, – заявила Шушу. – Подождем, когда ты выиграешь у меня в скрэббл.

До болезни Элинор они ежедневно, в пять часов, играли по одной партии. На конец прошлого года общий счет был 329: 36 в пользу Шушу.

– Шушу, это – срочное дело. Я не составила завещания.

Шушу обернулась:

– Совсем оно не срочное, старая ты дуреха. Важное, но никак не срочное. Тебе придется подождать! Я не пущу сюда этого красавчика Адама, пока доктор не разрешит. И давай кончим об этом. Пойду приготовлю тебе тарелку бананового пюре со сливками. Ты сможешь есть его чайной ложечкой. Уж я-то знаю, что тебе по вкусу, Нелл.

Элинор улыбнулась. Ей, проведшей всю свою жизнь в заботах о других, было так странно, но приятно лежать вот так, с закрытыми глазами, пока другие суетятся вокруг нее, разговаривают шепотом и решают за нее все проблемы.


Понедельник, 19 июля 1965 года


Две недели спустя Адам, сидя на серебристо-серой софе возле камина в спальне Элинор, проворно доставал из портфеля бумаги и раскладывал их на стоявшем перед ним низеньком столике. Шушу предупредила, что в его распоряжении всего лишь несколько минут.

Голос Элинор звучал еще слабо, и у нее по-прежнему работала только правая половина рта.

– Жаль, что я не сделала этого раньше, Адам, – сказала она.

– Ничего страшного, спешить нам некуда, – Шушу хорошо проинструктировала адвоката. – Хотя, если хотите, мы могли бы заняться этим прямо сейчас.

Элинор с трудом приподняла голову.

– Оставь эти бумаги, Адам. Иди сюда и сядь рядом.

Подходя к кровати, Адам бросил взгляд на фотографии, стоявшие на столике. На одной из них была запечатлена группа летчиков времен Первой мировой войны, и Адам подумал: как грустно, что один из этих веселых, беспечных парней, чьи молодые лица озарял отсвет только что одержанной победы, превратился со временем в его рассудительного, осторожного, пунктуального отца – столпа местного общества, уважаемого коллегами юриста, человека, которому его супруга никогда не позволяла забывать о том, что он женился на дочери своего патрона и должен быть достойным этой чести. Так он и поступал, никогда не выказывая своих истинных чувств, пряча их за фасадом размеренной, раз и навсегда налаженной жизни в уютном семейном особняке в сельской местности, неподалеку от Лондона.

Вид Элинор, еще так недавно балансировавшей на грани жизни и смерти, на какое-то мгновение поколебал привычную сдержанность Адама. Ее немощность, бледность ее лица и больничный запах, стоявший в комнате, напомнили ему о его собственной, не такой уж давней потере. Его отец долго и медленно умирал от рака легких, и, когда его не стало, для Адама горше всего было потерять то, чего он, в сущности, никогда не имел: мужскую дружбу, которая возникает между отцом и сыном и которую он не раз наблюдал в семьях своих товарищей. В детстве он мало общался с отцом, заточенный в детской по воле матери, предпочитавшей своим материнским обязанностям игру в бридж. Он жалел, что, и став старше, не сумел понять своего старика, в действительности вовсе не такого сурового и требовательного, каким он старался казаться. Лишь став взрослым, Адам понял, что единственным желанием отца было помочь своему старшему сыну прочно встать на ноги в этой жизни и не зависеть ни от кого. Когда Адам начал работать у Суизина, Тимминса и Гранта, отец всячески избегал каких бы то ни было контактов с ним в стенах конторы, чтобы не создавать впечатления, что он как-то выделяет его среди других клерков. Адам знал, почему отец так поступает, но в то время это сильно задевало его.

Заметив взгляд, брошенный Адамом на фотографию, Элинор прошептала:

– Я до сих пор сожалею о смерти твоего дорогого отца. Джо так хорошо вел мои дела, особенно после того, как не стало Билли.

Адам улыбнулся успокаивающе:

– Я здесь для того, чтобы помогать вам так же, как это делал отец. Вам нужно только сказать мне, что вы хотите, и я все устрою. У меня здесь полный список ваших активов. Может быть, вы хотели бы, чтобы… когда-нибудь, в будущем… какое-либо лицо или лица… получили их в свое распоряжение? Если да, я составлю… соответствующий документ и представлю его на ваше рассмотрение.

Элинор не отвечала, и Адаму пришло в голову, что, возможно, она стала медленнее соображать. Он сказал:

– Вы хотели бы оставить какие-нибудь деньги вашим родственникам в Америке?

Элинор на мгновение представила себе своего брата и подумала: интересно, жив ли он, есть ли у него дети? Она вспомнила, как ревновала отца к Полу, которого он столь явно любил, и как заставляло ее страдать столь же явное пренебрежение отца к ней самой. Она всегда чувствовала себя виноватой, что родилась на свет девчонкой, то есть существом, недостаточно сильным для того, чтобы справляться с тяжкой, бесконечной работой на их миннесотской ферме. Все ее детство прошло под страхом угрозы отцовской ярости, при мысли о которой она сжималась в комок, превращалась в жалкое, обезумевшее от ужаса существо. Она панически боялась отца, а тот, казалось, только и ждал случая, чтобы сорвать на ней – именно на ней – свой гнев. Как она надеялась хоть на какой-нибудь, пусть самый маленький, пусть один-единственный, знак того, что отец любит ее! Но вся любовь, какую она знала в детстве, исходила только от матери, всегда печальной, забитой, сломленной жизнью. Элинор до сих пор помнила то чувство облегчения, которое испытала, расставшись с домом и семьей. Она медленно покачала головой:

– Нет. Они никогда ничего не делали для меня. И я ничего не знаю о них с тридцать второго года, когда брату пришлось продать нашу ферму. Я ничего не унаследовала и ничего ему не должна. Так что, думаю, проще всего будет поделить все между девочками и Шушу…

Адам, казалось, забеспокоился.

– Самое простое решение, – произнес он мягко, – не всегда бывает самым мудрым. Девочки должны быть защищены от возможных злоупотреблений, хищений и растрат. Вашим внучкам повезло: вы всю жизнь защищали их от суровой действительности, от тех джунглей, в которых всем нам приходится жить. – Он заколебался: – Может быть, следует защитить их еще и… от самих себя… разумеется, лишь в том случае, если вы уверены, что сами они не сумеют распорядиться этими деньгами разумно и осторожно, не рискуя без нужды и не бросая их на разные экстравагантные прихоти.

Элинор задумалась над словами Адама. Конечно, ее девочки не были мотовками, но кое-какие поводы для тревоги все же существовали. В ее памяти всплыл праздник по случаю восемнадцатилетия Аннабел: тогда виновница торжества так развеселилась, что искупалась в фонтане на террасе, испортив свое розовое бальное платье, специально заказанное к этому дню у Хартнелла. Миранда явно ввязывалась в рискованные дела в своем и без того рискованном бизнесе, и она запросто могла нанять – Бог знает за какую цену – вертолет, чтобы слетать на несколько часов в Лондон. Почему она тратила деньги с такой легкостью?

Адам продолжал:

– Конечно, я знаю, что у Клер, как у старшей, всегда было развито чувство ответственности, но вот о чем я думаю: не слишком ли она увлекается благотворительностью? Похоже, она считает своим долгом заботиться обо всех на свете.

Элинор поняла: это было предупреждение, что ее с таким трудом и жертвами заработанное состояние может очень быстро растаять.

Адам заговорил снова:

– Девочки должны быть готовы к тому, что им придется уделять много времени ведению своих финансовых дел, переговорам с маклерами, бухгалтерами, юристами и другими консультантами-профессионалами.

Подумав, Элинор ответила:

– Дела Миранды уже ведешь ты, не тан ли, Адам? А у остальных двух для этого есть мужья.

Казалось, Адам слегка смутился:

– Похоже, мне придется взять на себя не слишком приятную роль и напомнить – простите меня ради Бога – о том, что муж Клер – кинопродюсер: некоторые из его фильмов пользовались успехом, но далеко не все. Я уверен, что, убеди он Клер вложить ваши деньги в его картины, они могли бы рассчитывать на больший успех… но подобные дела требуют огромных вложений, да и риск весьма значителен.

Элинор внутренне содрогнулась, хотя в ее полуонемевшем теле не шевельнулся ни один мускул.

– И вот еще что, – продолжал Адам. – Во всем мире быстро растет процент разводов. В настоящее время у нас в Великобритании распадается каждый третий брак, а в Америке, думаю, эта цифра еще выше. Конечно, все мы надеемся, что семейная жизнь Клер и Аннабел и дальше будет столь же счастливой, но супруг Клер уже дважды был женат прежде, а я, как юрист, могу сказать вам, что редкий муж будет ставить финансовые интересы жены выше своих собственных в таких… в таких печальных обстоятельствах.