– Я вижу, вы знакомы с вопросом, – произнес доктор, делая вывод, что стоящая перед ним высокая, некрасивая женщина в бесформенном темно-синем платье в свое время была, видимо, сестрой милосердия. Он ощутил чувство молчаливого соучастия, объединяющее сестер и врачей перед лицом тяжкой правды, которая так всегда страшит родных.

Колючие глаза Шушу задали вопрос прежде, чем его произнесли ее губы:

– Она поправится?

Доктор Монтан пожал плечами:

– Вес у нее в норме. Вы говорили мне, что она не курит и весьма умеренно потребляет спиртное. Она не страдает диабетом, и давление у нее почти нормальное для ее возраста. (Пациентке было шестьдесят пять, и ни один здравомыслящий врач не поверил бы, что она с готовностью сядет на диету, откажется от удовольствия выпить бокал-другой вина или усиленно займется гимнастикой. Ом посоветует ее родным не давить на нее, а дать ей возможность прожить оставшееся ей время так, как хочется ей самой. Если, конечно, она сейчас выкарабкается.)

Шушу заправила за ухо черную прядь волос.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Еще рано делать выводы, – сказал доктор. – Для того чтобы поправиться, нужно время. Конечно, могут произойти необратимые изменения, но ведь это не всегда случается. Я действительно пока не могу ничего обещать определенно. А вам, мадам, сейчас следовало бы пойти отдохнуть после того, как вы всю ночь провели у постели больной. – Она ничего не говорила ему об этом, но эта женщина явно была не из тех, кто полагается на ночных сиделок.

После того как доктор закончил свой ежедневный осмотр Элинор, к ней вновь зашла Шушу. Элинор, вся в кремовых кружевах, лежала среди шелковых подушек.

– Он сказал, что скоро ты снова запрыгаешь, – сообщила Шушу. – Я раздобуду физиотерапевта, который заставит тебя заняться упражнениями.

– Но я слишком ослабла. И потом, я не могу ни двигаться, ни говорить как следует, – возразила Элинор, все еще не совсем внятно выговаривая слова.

– Ничего, Нелл, он быстро поставит тебя на ноги.

– Ты не знаешь, я смогу опять нормально говорить? У меня левая щека словно застыла как после заморозки у дантиста.

– Будешь, будешь, никуда не денешься. И тогда – Господи, спаси и помилуй!

Тревога Элинор рассеялась, и она позволила себе расслабиться. Шушу так умела успокоить, придать уверенности. В молодости им приходилось вместе бывать в крутых переделках. Шушу знала все об Элинор – и хорошее, и плохое, и это плохое не имело для нее никакого значения. Она никогда не выдала бы ни один из секретов Элинор.

– Чем все-таки занимается Шушу? – интересовались некоторые. Считаясь секретаршей Элинор, Шушу садилась за пишущую машинку лишь в самых крайних случаях, а стенографию если и знала когда-то, то давно забыла.

– Она мой ангел-хранитель, – обычно отвечала с улыбкой Элинор.

– Но почему вы позволяете вашей секретарше так бесцеремонно обращаться с вами? Зачем вы даете ей право критиковать вас? Как вы миритесь со всем этим?

Элинор обычно закрывала тему коротким, но твердым ответом:

– Мы вместе всю жизнь. Вы этого не поймете.

Хотя никто из посторонних действительно не мог понять своеобразных отношений, связывавших этих двух женщин, но для них самих они были вполне ясны: Элинор была подругой и хозяйкой Шушу, Шушу была секретаршей Элинор, но никак не служанкой. Элинор была рада, что уже не помнит, как жилось ей без Шушу – этой странноватой женщины, ставшей столь важной частью ее жизни.

Они встретились впервые давным-давно, во время Первой мировой войны, в моросящий мелким дождем осенний день 1918 года. Судьбе оказалось угодно, чтобы этот день имел самые ужасные последствия для Шушу, хотя для восемнадцатилетней Элинор все происшедшее было всего лишь очередным эпизодом из бесконечной цепи страшных, изматывающих душу и тело, пропитанных зловонием будней эвакопункта, расположенного у самой линии фронта.

В тот ноябрьский вечер колонна санитарных машин только что прибыла на эвакопункт. Повсюду, даже на полу, на покрытых серыми одеялами носилках лежали грязные, измученные, обмотанные кровавыми бинтами люди в рваной одежде цвета хаки.

– Эй, сестричка!

Услышав этот резкий, несколько гнусавый голос, Элинор обернулась и, к своему удивлению, обнаружила, что окликнувший ее долговязый с коротким бобриком темных волос солдат, сидевший до этого за рулем одной из санитарных машин, – женщина.

– У меня тут один парень с дифтерией, – сообщила она. – Ему совсем худо. Надо бы скоренько посмотреть его. Кроме того, у него на левой ноге разбита коленная чашечка и перелом большой берцовой. Раздобудь-ка хирурга, а?

Измученный молодой хирург взглянул на с трудом дышавшего рыжеволосого солдата и сказал:

– Трахеотомия. Сестра, давайте его на стол. Нельзя терять ни минуты. – Он махнул рукой в сторону смежной комнатки, оборудованной под операционную для экстренных случаев.

Лежа на столе, парень хватал ртом воздух – пленка в горле уже начала душить его.

Хирург мотнул головой в сторону Элинор:

– Держите ему голову! – Потом обернулся к девушке-водителю: – Вы сумеете подержать ноги?

Та кивнула.

Когда Элинор плотно прижала голову несчастного парня к подушечке, набитой лесном, хирург повернулся к столику на колесах, где на лотке лежали инструменты, и взял скальпель. Элинор увидела, что его рука дрожит. Последние дни были очень тяжелыми.

Хирург взглянул на Элинор и заколебался. Если он случайно заденет яремную вену, пациенту конец.

„Господи, – взмолилась про себя Элинор, – пусть все будет хорошо!"

Врач все еще не решался начать. Дрожь правой руки не унималась.

В горле больного уже не хрипело, а булькало. „Если доктор не начнет сейчас же, этому парню в любом случае крышка", – подумала Элинор.

Склонившись над рыжей головой солдата, хирург быстрым движением скальпеля произвел надрез.

Хлынула широкая алая струя.

Элинор продолжала глядеть на умирающего, потому что ей не хотелось смотреть на хирурга. Тот пробормотал слабым голосом:

– Приберите здесь, сестра, и унесите его. Я, пожалуй, пойду.

Когда врач вышел, Элинор взглянула на долговязую девушку: та, с белым как мел лицом, широко раскрытыми темными глазами смотрела не отрываясь на рыжего парня, только что скончавшегося на столе.

– Ты знала его? – тихо спросила Элинор.

У девушки стучали зубы, когда она медленно, с трудом выговорила:

– Мы с Джинджером собирались пожениться… Позже, в комнатке Элинор, обе девушки пили из одной жестяной кружки какао без молока. Новая знакомая Элинор все еще была бледна, но еще не проронила ни слезинки, и, наблюдая за ней, Элинор поняла, что та находится в состоянии шока: она двигалась как лунатик, но разговаривала так, словно ничего особенного не произошло.

– Бедняга Джинджер был санитаром при моей машине. Теперь, конечно, его матери напишут, что он геройски погиб за родину и короля. На самом-то деле он просто споткнулся о чей-то сапог и свалился в траншею: какой-то идиот случайно прострелил ему колено, а потом он слишком долго валялся на земле. Ну, а теперь вот его еще и пырнули не туда, куда надо…

– Доктор тоже всего-навсего человек. Ошибиться может каждый, – еле слышно произнесла Элинор. – И я, и ты.

Девушка вздохнула:

– Да, вся эта проклятая война – сплошная ошибка.

– Как тебя зовут? – спросила Элинор.

– Шушу Мэнн.

– Это больше похоже на американское имя, чем на английское.

– Верно. По-настоящему-то я Дорис. А Шушу меня прозвали американские ребята за то, что я вроде как всегда первой узнаю все новости. Ну, вроде как кто-нибудь кому-нибудь что-нибудь шу-шу-шу на ухо, а я тут как тут. Да дело-то не в этом. Собирать сплетни – это не по мне. Просто разуваешь глаза и уши, болтаешь с ходячими ранеными, пока они не попадут в руки к вашему брату – медику… Ну и чертова же у вас работа, сестричка.

– Твоя, по-моему, тоже не из легких.

– Мне здорово повезло, что меня взяли на санитарную машину, – сказала Шушу. – Вообще-то военное ведомство не очень жалует рабочих девчонок из Тутинга вроде меня: они там любят барышень поприличнее. Мы ведь все добровольцы и работаем, в общем-то, за спасибо.

– Тогда как же тебе удалось? – спросила Элинор.

– Я работала в одной семье в Уимблдоне – люди неплохие, солидные, прислуги девять человек. Так вот наша мисс Рут пошла в добровольцы, а хозяйка возьми да и отправь меня вместе с ней – ну, чтобы вроде присматривать, значит. Пришлось, конечно, прибавить себе несколько годков: сказать, что мне не восемнадцать, а двадцать три. А мисс Рут – она ничего, только не привыкла к такой жизни. Не прошло и трех недель, как подхватила она воспаление легких, чуть не померла, вот и пришлось ее отправить назад, в Блайтли. А я вот осталась. Начальница не обращает внимания на то, что я недостаточно хорошо воспитана – это она так говорит, я сама слышала, – потому что я разбираюсь в машине, а это ведь не всякая может.

С того вечера девушки стали часто встречаться в комнатке Элинор. Молодую американку интриговала, и одновременно притягивала грубоватая простота Шушу, ее полное безразличие к тому, что о ней думают другие, ее презрение к любому начальству, глубоко запрятанная доброта и тепло ее души.

Спустя пару месяцев после того вечера, когда Элинор утешала как могла только что потерявшую своего Джинджера Шушу, пришлось точно так же и Шушу утешать Элинор, которую, зайдя к ней в комнатку, она нашла беззвучно рыдающей на узкой, твердой койке.

– Что стряслось? – спросила Шушу.

Не отвечая, Элинор протянула ей письмо.

„Дорогая Нелл, – прочла Шушу, – мне очень трудно сообщать тебе об этом, но твоей дорогой мамы больше нет. Она шесть месяцев болела туберкулезом, но не разрешала писать тебе. В прошлое воскресенье, около пяти часов, она тихо отошла в лучший мир, и в среду мы похоронили ее. Я ухаживал за ней как умел. К ней приходил доктор Маккензи, я покупал лекарства, но было уже поздно. В воскресенье она говорит мне: слушай-ка, Мариус, мне лучше. Ничего, что я так исхудала. Теперь, когда я выздоровела, ты можешь откармливать меня, как рождественского гуся. Занималась всем контора Каскета, Норса и Грейва, похоронили честь по чести, у Пресвятой Девы, в дальнем левом углу, если смотреть от паперти. Моя бедная старушка была в своем венчальном платье, а сама худющая – кожа да кости. Все-таки я очень любил ее, хотя и нечасто говорил ей об этом. Твой убитый горем отец Мариус Ф.Дав". Наконец Элинор вымолвила сквозь слезы: