Первая слева, восемнадцатилетняя Клер, хрупкая и темноволосая, наклонилась вперед и с серьезным выражением лица протягивает розу рыжеватой блондинке Аннабел – бесспорно, самой красивой из всех. Миранда (шестнадцатилетняя худышка, еще школьница) присела, как птичка, на спинку дивана; ее личико бледно, свои светлые волосы она тогда еще не красила, придавая им этот странный оттенок – цвет апельсинового джема.

Она сидела с несколько отсутствующим видом, однако ей присуще то же очарование, что и старшим сестрам, та же готовность, не задумываясь, ринуться навстречу жизни.

Только Аннабел можно назвать по-настоящему красивой, поскольку в лице Клер проглядывала излишняя напряженность, а черты Миранды чуть резковаты. При этом все три девушки были отмечены печатью богатства и хорошего воспитания. И – что самое главное для Элинор – все три напоминали ей ее дорогого Билли.

Этот портрет всегда приводил Элинор в хорошее расположение духа. Глядя на него, приятно вспоминать, как, когда девочки были еще маленькими, она устраивала себе свободный день и вела их куда-нибудь – выпить чаю или просто по магазинам. Все три, такие чистенькие, аккуратные (носочки хорошо натянуты, бантики крепко завязаны), чуть ли не дрожали от нетерпения, предвкушая предстоящее удовольствие.

Такие минуты полного счастья выпадали на долю Элинор редко и всегда неожиданно, расцветая, однако, удивительно пышным цветом. Она уже давно решила для себя, что если человек не в состоянии планировать счастье, то может планировать пути его достижения, и для себя, надо думать, спланировала неплохо, потому что сумела добиться в жизни такого успеха, о каком даже и не мечтала. Несмотря на то что поначалу ей довелось испытать и предательства, и разочарования, и временно отступать, сворачивая с намеченного пути, и тяжко трудиться, успех все же пришел к ней – и какой успех! Она была автором двадцати двух романов, изданных почти в четырех десятках стран, еженедельно получала мешки писем от читателей и пользовалась всеобщим уважением. Легендарная Элинор О'Дэйр была знаменита, удачлива и очень, очень богата.

Легендарная Элинор О'Дэйр содрогнулась. Жгучая боль возвратилась, однако теперь она разлилась внутри ее тела. Неподвижно простертая в жаркой полутьме спальни, она обнаружила, что не может двинуть ни рукой, ни ногой, которые словно потеряли всю свою силу. Напряжением воли Элинор попыталась заставить свои руки подняться, но они не повиновались. Она была парализована. Это был не сон. Она не могла двигаться!

Элинор сделала попытку что-то сказать, потом закричать – это не получилось. Она не сумела даже открыть рот. В голове все мешалось, путалось. Медленно, медленно складывалась мысль: с ней, должно быть, случился удар. „Нет! Не может быть! Я не хочу! Я еще не прожила свое!"

Усилие измученного мозга еще больше утомило ее. Веки Элинор опустились, и она стала медленно погружаться во мрак забытья. Ей захотелось полностью отключиться, чтобы не думать о страшном, но помешал звук, проникший вдруг откуда-то извне в сузившийся до минимума, замкнутый, изолированный мирок ее нынешнего сознания. То было хорошо знакомое шуршание крахмального передника медсестры. Да и пахло, как в больнице, – эфиром и лекарствами.

– Я умираю? – прошептала по-французски Элинор, заставляя наконец кое-как двигаться застывшие губы.

– Нет. Не волнуйтесь, – спокойно и равнодушно прозвучал в ответ голос сиделки. Элинор знала, что это ложь, и первой ее реакцией было негодование. Она привыкла сама распоряжаться своей жизнью, сама сочинять ее фабулу – так же, как сочиняла сюжеты своих бестселлеров. Но сейчас, беспомощная, прикованная к кровати, она полностью зависела от этой сиделки с нудным голосом. Невидимое, неумолимое перо выводило „Конец", хотя Элинор еще не дописала свою историю, и на сей раз хэппи-энда не предвиделось.

Долгие годы Элинор удавалось избегать мыслей о смерти. Подобно многим энергичным, преуспевающим людям, ей не хотелось серьезно задумываться о том, что в один прекрасный день ее не станет. Она не позаботилась о завещании, поскольку это дело потребовало бы принятия тягостных для нее решений, связанных с собственной будущей смертью. Отложив его на потом, несмотря на мягкие, но настойчивые уговоры своего адвоката, она предпочитала попросту игнорировать эту тему и чувствовать себя вечной и непобедимой.

Но сегодня, лежа в этой слабо освещенной спальне, она поняла, что ее непобедимость столкнулась с неизбежностью. Она могла лишь надеяться, что у нее все-таки есть время, чтобы успеть уладить свои дела. И решать надо как можно быстрее, иначе она рискует упустить последнюю возможность сделать это.

Элинор ощутила, как с лица ее наконец сползает давившая на него тяжесть. Она не в силах двигаться, думать или стонать, она абсолютно беспомощна, она целиком зависит от этой чужой, безликой женщины. По всему видно было, что смерть – дело унизительное, и Элинор поняла, что ее беспомощность – это только начало.

Сиделка хлопотала вокруг постели. Ее размеренные шаги внезапно вызвали в памяти Элинор мимолетное воспоминание… Тогда, в далеком теперь 1917 году, покинув маленькую ферму близ Эксельсиора, штат Миннесота, где жила ее семья, она уехала учиться на сестру милосердия. Молоденькая семнадцатилетняя девушка, она еще была настолько начинена идеализмом и романтикой, что воображала себя добрым ангелом, который несет страдающему ближнему спокойствие и поддержку. В то время немало девушек и молодых женщин, движимых стремлением быть полезными на фронтах Первой мировой, добровольно уходили на войну и работали в разного рода вспомогательных службах. Многие из них впервые шагнули за родной порог. Для большинства вместе с домом оставалась позади и пора наивности.

Элинор помнила, какие чувства испытала сама в день прибытия на эвакуационный пункт на севере Франции, куда ее направили. Она думала, что ее ждет там та тишина и порядок, к которым привыкла в больнице, где проходила свою сестринскую практику, и менее всего была готова к тому звуковому кошмару, что обрушился на нее в палате С. То была жуткая смесь рыданий, всхлипываний, бреда, звериного воя, предсмертных стонов, воплей, вырывающихся из широко раскрытых ртов… а над всем этим ужасом специально установленный фонограф наигрывал мелодию „Бинг бойз" – дабы утешить тех, чьи дни уже сочтены.

Теперь, почти полвека спустя, поняв, как мало времени остается ей самой, Элинор потеряла терпение так же быстро, как тогда наивность. Лежа в своей постели, обернувшейся теперь западней, она вдруг с удивлением обнаружила, что боится вовсе не самой смерти как физического акта и уж отнюдь не мысли о том, что придется оставить все, чего она с таким трудом добилась. Главное – ее девочки еще нуждаются в ней: в ее силе, в ее советах, в ее моральной и эмоциональной поддержке. Хотя две из них были уже замужними дамами, а третья весьма успешно занималась бизнесом, Элинор была убеждена, что девочки пока еще не могут обойтись без нее. Безусловно, ее состояние обеспечит им безбедную жизнь и престиж в обществе, но кто же поможет им советом, кто защитит от жизненных невзгод?

Элинор сумела дать внучкам то, чего была лишена сама и чего не смогла дать Эдварду, своему единственному сыну, – жизнь, полностью свободную от каких бы то ни было забот, жизнь, которую целиком можно посвятить лишь поискам своего счастья, а найдя, просто наслаждаться им; жизнь, не отягощенную нуждой – постоянной спутницей самой Элинор на протяжении первых сорока пяти лет ее жизни. Она отступила, лишь когда Элинор – благодаря своему дорогому Билли – сумела добиться успеха и тех благ, что сопутствуют ему.

При воспоминании о Билли веки Элинор медленно приподнялись. В тусклом свете спальни ей удалось разглядеть несколько фотографий в серебряных рамках, стоявших на ночном столике возле постели. И снова ее взор встретился со смеющимся, уверенным взглядом светловолосого парня, которого она так любила. Потрепанная форма, летные очки подняты наверх, руки в брюки; а позади, за его спиной, примитивное сооружение из парусины и реек – его боевая машина.

Билли О'Дэйр был одним из тех немногих, кто умудрился выбраться живым из палаты С. Его штурман сумел вытащить его, потерявшего сознание, из подстреленного и рухнувшего на землю самолета, прежде чем тот загорелся. У Билли было сотрясение мозга, разбита голова, а в левой ноге застряла пуля, перебившая пяточную кость.

Почти пять десятков лет спустя Элинор все с тем же ощущением счастья вспомнила тот вечер, когда она влюбилась в Билли О'Дэйра. В палате было относительно тихо, когда, вскоре после полуночи, с койки № 17 вдруг донеслись душераздирающие рыдания. Схватив фонарик, Элинор поспешила туда. Она осторожно трясла раненого за плечи, пока он не проснулся, – это оказался всего лишь дурной сон. Однако пилот О'Дэйр продолжал всхлипывать, прижавшись к руке Элинор. На его голове был целый тюрбан из бинтов, закрывавших и часть лица, но свет фонарика отражался в глазах молодого человека, превращая зрачки в крошечные, как булавочный укол, черные точки на фоне какого-то необыкновенного, ярко-аквамаринового цвета. Элинор подумала, что в жизни не видела ничего более прекрасного.

– Простите, – наконец пробормотал он. – Раскис, как последний идиот…

– Ничего, ничего. У многих раненых бывают кошмары, – успокаивала его Элинор, осторожно пытаясь высвободить свою руку. Сквозь смешанную вонь одеяла грубой шерсти и антисептиков, пропитавших бинты, она ощущала сильный, такой мужской запах его тела. Он больше не всхлипывал, и Элинор знала, что ей пора уходить, но никак не могла отвести взгляд от его глаз.

Раненый № 17 приблизил руку Элинор к своим губам, и его светлые усики укололи пальцы. На мгновение ей показалось, что он хочет поцеловать руку, однако вместо этого он повернул ее ладонью к себе и прижал к губам. Его теплое дыхание словно ласкало Элинор… и тут Билли О'Дэйр нежно лизнул ее ладонь. Она почувствовала, как его язык медленно скользит по ее коже, и снова подумала, что ей надо бы уйти; но ее ноги как будто приросли к плиткам пола. Она лишь чувствовала, что жар стыда и смущения поднимается откуда-то изнутри, заливая краской лицо, она почти перестала дышать; а Билли продолжал ласкать ее руку своим теплым, как у кошки, языком. Из этого состояния, похожего на транс, Элинор вывел только вскрик, донесшийся с другой койки.