После долгих мытарств, уже в 1921 году, благодаря содействию одного из влиятельных друзей семейства О'Дэйр, Билли получил место в отделе светской хроники лондонской газеты „Дейли глоб". Любивший, как всякий ирландец, поговорить, он был прямо-таки создан для этой работы, поскольку умел болтать с кем угодно и о чем угодно; он легко сходился с людьми, а его обаяние плюс столь важное для журналиста умение выслушивать собеседника сочувственно и заинтересованно помогали ему преодолевать любые социальные барьеры. И тем не менее имелось одно „но": присутствуя на всех светских приемах и раутах, Билли – так же как и другие – знал, что между ним и всеми остальными лежит некая граница, которую нельзя переступить: они были гостями, он – служащим, которому платили за его работу.

Разумеется, Билли никогда не брал с собой Элинор, да, честно говоря, она и сама никогда не испытывала желания сопровождать его: то был его мир, где она ощущала бы себя чужой. Единственное, что ей не нравилось в его работе, это то, что каждый вечер, кроме воскресений, она оставалась дома одна. Кроме того, „в силу профессиональных обязанностей" Билли теперь приходилось постоянно выпивать, со всеми вытекающими отсюда последствиями; однако Элинор все равно считала, что новое положение лучше для Билли, не понимая, насколько тяжело ему чувствовать себя чужаком в том мире, к которому он принадлежал по рождению. Она испытывала облегчение при мысли о том, что муж наконец пристроен и что больше нет нужды брать взаймы деньги у его старого приятеля Джо Гранта, служившего ныне клерком в одной из адвокатских контор Лондона.

Элинор подозревала, что Билли, никогда без крайней надобности не набросавший более одного-двух абзацев, да и то весьма легкомысленного толка, вполне способен, если захочет, писать серьезные статьи. Один из коллег Билли также сказал ей как-то, что у ее мужа явные задатки хорошего театрального критика; но Билли никогда не давал себе труда, смотря спектакль, сосредоточиться на нем настолько, чтобы потом написать рецензию. Он не любил работать по-настоящему: театр для него был только развлечением, так же как и следовавшие за премьерами ужины в ресторане, шикарные обеды или недавно появившиеся и потому особенно притягательные ночные клубы.

В свое время Билли считался молодым человеком с большими амбициями и большим будущим, и таким его знали, казалось, все; теперь же, хотя сам он был знаком со всеми, друзей у него, в общем-то, не было. Он отчетливо сознавал, что его путь – это дорога в никуда и что в жизни ему ничто не светит. Поэтому его обаяние и улыбки предназначались, как правило, только тем людям, с кем он встречался в городе; дома же на лицо его неизменно ложилось, словно привычная маска, подавленное и мрачное выражение, сквозь которое лишь изредка проглядывало что-то сердечное и доброе.

Однако, несмотря ни на что, Элинор каким-то образом умудрялась чувствовать себя счастливой. Ей нравилось жить в большом городе, и она быстро оценила все преимущества лондонской жизни. Она вела хозяйство, убирала, стирала, готовила, нянчила маленького Эдварда, а в свободные минуты зачитывалась романами, взятыми за небольшую плату в местной библиотеке. Эти книги (героини которых никогда не носили платьев, купленных в магазине подержанных вещей, а герои были настолько добры и деликатны, насколько хороши собой) дарили ей драгоценную возможность хоть ненадолго отвлечься от проблем и тяжелых мыслей, когда она ждала ребенка, а Билли не мог найти работы. Теперь она читала эти романтические истории вечерами, в ожидании Билли, поскольку не могла заснуть, пока мужа не было рядом.

Однажды он явился домой в четыре часа утра, громко хлопнув дверью.

– Тише, тише! – зашептала Элинор. – Ты разбудишь ребенка! Где ты был так долго?

– Кончай зудеть, – зевнув, оборвал ее Билли и принялся вынимать запонки из манжет рубашки.

– Что значит „зудеть"? – возмущенно прошептала Элинор.

– Это значит, что мне надоело твое постоянное ворчание, твои косые взгляды и твои идиотские претензии, – ответил Билли, стягивая носки. – Этот носок нужно заштопать, – по его голосу и движениям чувствовалось, что он изрядно выпил.

Это было уже слишком. Хоть раз Элинор должна была высказать мужу все, что думала. Соскочив с кровати, она, сердито подбоченясь, стала перед ним, в тонкой, персикового цвета ночной рубашке и кимоно, едва скрывавших очертания ее тела.

– Тебе не кажется, что ты перегибаешь палку? – сдерживаясь, чтобы говорить тихо, спросила она. – Разве тебя не интересовало бы, где бываю я, если каждый вечер я бы оставляла тебя одного дома?

Обернувшись, Билли пристально посмотрел на жену. Его взгляд задержался на ее груди, лишь слегка прикрытой персиковым шифоном. Билли глянул на часы, усмехнулся и шагнул к Элинор.

Едва лишь его рука скользнула под тонкую ткань, Элинор почувствовала, что ее соски твердеют; тело, как всегда, предало ее. Гнев ее мгновенно растаял. Губы Билли ласкали ее ухо, ее шею. У Элинор закружилась голова, все смешалось перед глазами. Ссора была забыта.

– У тебя там все как надо? – шепотом спросил Билли.

Вскоре после рождения Эдварда он заставил Элинор сходить в Холлоуэй, магазин, где доктор Мэри Стоупс давала женщинам бесплатные советы и дешевые противозачаточные средства.

– Да, – еле слышно ответила Элинор. Значит, она ждала его с надеждой.

Одной рукой сбрасывая с постели свою одежду, другой он притянул к себе Элинор. Ее кимоно соскользнуло на пол; всем телом Элинор ощутила сильное, горячее тело мужа.

Когда Билли опустил ее на постель, Элинор хотела стянуть с плеч тонкие бретели ночной рубашки.

– Не надо, не снимай, – шепнул Билли, щекоча ей грудь кончиком языка.

Его правая рука гладила ее бедра под розовым шифоном, потом проникла под него. Билли нашел крошечный клитор и ощутил, как он твердеет под его пальцами.

– Ложись на меня, – приказал он жене. – А теперь раздвинь ноги – как можно шире.

На этот раз Элинор достигла оргазма намного скорее, чем обычно.


Невыносимым мучением для Элинор было видеть, что муж недоволен ею. Однажды воскресным вечером, когда Билли упрекнул ее за недостаточно хорошо, по его мнению, выглаженные рубашки, она тут же бросилась готовить его любимое блюдо. А потом, после обеда, нежно провела пальцем по его щеке – таким образом обычно она деликатно давала ему понять, что хочет близости.

Но Билли, нахмурившись, резко отдернул голову. В первый момент Элинор по привычке подумала, что, вероятно, она в чем-то провинилась, во второй – а, собственно, в чем? Ответа она, разумеется, не нашла, но чувство вины и стыда за свое слишком откровенное приглашение осталось.

Билли усмехнулся про себя. Он знал, что любое выражение его неодобрения приводило Элинор в панику, а вследствие этого – в полное повиновение.

Спустя несколько дней, поразмыслив над происшедшим, Элинор решила повести себя с Билли подобным же образом. Когда муж положил руку ей на грудь, она слегка отстранилась – ей хотелось видеть его реакцию.

Билли рассмеялся. Подхватив жену на руки, он отнес ее в постель, положил и молча, сосредоточенно, расстегивая пуговицу за пуговицей, раздел.

Элинор, твердо решившая не поддаваться, лежала неподвижно, изо всех сил стараясь не реагировать на его прикосновения.

Склонившись над Элинор, Билли коленом раздвинул ей ноги и ощутил ее трепет и влажное тепло.

– Вот видишь, ты напрасно стараешься, – сказал он. – Я всегда знаю, когда ты хочешь меня.

В этот раз он обошелся с ней особенно грубо. И когда, задыхаясь и рыдая в экстазе, она открыла глаза, его лицо, плывшее где-то над ней, улыбалось.

– Тебе придется запомнить, кто из нас хозяин, – мягко сказал Билли, при этом больнее обычного ущипнув ее соски.


Хотя в их эротической жизни по-прежнему господствовала страсть, некоторые требования Билли немало смущали и приводили Элинор в растерянность. Он предпочитал, чтобы в постели его партнерша была полураздета, а не совсем обнажена, и вдобавок заставлял жену надевать толстые, черные, как у школьницы, чулки, а не тонкие шелковые – самые ее любимые и нарядные.

Как-то летним вечером Билли вернулся домой с подарком для Элинор. Открыв коробку, она обнаружила белый, почти детский халатик и такой же детский фартучек.

– О Билли! – В ее возгласе слились разочарование и смущение. – Неужели ты хочешь, чтобы я надела это? Такие вещи я носила, когда была девочкой и ходила с косичками.

– Ну, так заплети себе косички, – спокойно ответил Билли.

– Но…

– Хватит! Если хочешь доставить мне удовольствие – заплети себе косички.

– Нет.

– Ладно. Тогда я пойду к той, которая это сделает, – и Билли вышел, насвистывая.

Он вернулся на следующий день, в шесть утра. Ступал он не слишком твердо, язык его заплетался, от одежды разило крепкой смесью висни и табака. Когда он разделся, Элинор ощутила сильный запах духов. В глазах ее отразились ужас и боль, и, уловив это выражение, Билли рассмеялся:

– Ты ведь не захотела быть со мной.

Весь день Элинор проплакала от стыда и горя, крепко прижимая к себе сынишку.

Целый месяц Билли не прикасался к ней.

Этот месяц был настоящим адом для Элинор. Все ее тело тосковало по Билли, жаждало его: ее соски болели, бедра начинали вздрагивать при одном воспоминании о том, как его рука, слегка поцарапав ногтями живот, привычным движением пробирается между ними. Ночами, одинокая в опустевшей супружеской постели, она ворочалась, не в силах уснуть, металась и била кулаками в подушки, представляя, как Билли проделывает с другой то, что делал с ней в минуты близости.

На исходе четвертой недели ее вынужденного монашества, воскресным вечером, Элинор несмело вошла в комнату, где сидел Билли, и остановилась перед ним. На ней был белый халатик, передник и толстые черные чулки, волосы заплетены в косички.

– Так тебе нравится? – смущенно спросила она. Она долго вспоминала свое удивление при виде того, каким мощным стимулом для страсти Билли оказался этот детский антураж.