40


Эстер Вобер лежала неподвижно, рука ее покоилась в руке герцога. Дверь отворилась, и в комнату вошли врач и священник.

— Мой друг, мистер Нампенейс хочет навестить нашу больную, — тихо сказал доктор герцогу. — Не лучше ли будет оставить их одних? Сиделка позаботится о том, чтобы больной не было ни в чем недостатка.

Герцог молча встал и вышел вместе с доктором. В салоне он сел к столу и закрыл лицо руками. Он горько плакал и молился за душу любимой женщины. Прошло более часу, когда вышел священник, и сиделка объявила герцогу, что больная хочет поговорить с ним. Он поспешил к ней и снова занял свое место у ее постели.

— Винчент, — сказала Эстер, — я начну с раннего моего детства. Первое, что я припоминаю, то, что я жила в большом городе — в Париже, как я узнала впоследствии, в прекрасной комнате, меблированной изящно, окна которой выходили в сад, где из мраморной вазы бил фонтан. Я припоминаю счастливую жизнь, которую я вела в этом богатом доме и его прекрасном маленьком саду, окруженном высокой каменной стеной, вдоль которой тянулся длинный ряд отличных ореховых деревьев. В памяти моей всплывает прекрасное женское лицо, цвет которого был еще темнее цвета моего лица, которое мне постоянно улыбалось. Это было лицо моей матери. Да, лицо моей матери. На ее руках, убаюкиваемая ее песнями, я засыпала каждый вечер. О Винчент, когда я об этом думаю, то мне кажется, что я все еще слышу ее голос; прошедшее встает передо мной, и я опять делаюсь ребенком. Уже очень рано открыла я, что мать моя не была счастлива. Бывало, что она, бледная и неподвижная, сидела по целым часам, опустив руки на колени; в другое же время она проливала горькие слезы, обнимая и целуя меня. Нас редко кто навещал в нашем блестящем доме, но изредка приходил не знакомый господин. Он был очень горд, и лицо его было такое же смуглое, как и лицо моей матери. Мне сказали, что я должна называть его отцом. Иногда он брал меня на руки и ласкал. Когда он бывал у нас, мать моя, казалось, забывала свое горе, была весела и, сидя на скамейке у ног его, смотрела на него своими большими черными глазами и без умолку говорила. В такие минуты она казалась мне необыкновенно прекрасной в драгоценной своей одежде. Время шло, я подрастала, посещения отца моего становились реже, и мать все чаще грустила. Ах, Винчент, тогда я еще была чувствительна! Я видела ее горе и не могла утешить ее. Блистательное жилище наше поэтому опротивело мне и казалось золотой тюрьмой. Но вдруг наша жизнь переменилась. Мой отец стал приходить довольно часто, но не один; он всегда приводил с собой молодого англичанина, страшного фата, с пустой головой и бесчувственным сердцем. Уже тогда, еще почти ребенком, я узнала всю ничтожность этого человека и инстинктивно возненавидела его. Моя мать мало заботилась об этом госте. Когда она бывала в веселом расположении духа, что, впрочем, случалось каждый раз, когда появлялся мой отец, она принимала его друга обворожительнейшей улыбкой и самыми ласковыми словами. Но это делалось исключительно из угождения отцу моему. Отец купил матери экипаж, и они ездили по разным гуляньям — непременно в обществе этого англичанина. Три месяца продолжалась такая жизнь. Ах, Винчент, страшен был ее конец! Я припоминаю тот ужасный день в малейших подробностях, хотя он мне всегда казался потом страшным сновидением. Мы ожидали моего отца и его друга к обеду. Каждое их посещение было для нас праздником. В этот день моя мать поставила на стол цветы и фрукты в дорогих фарфоровых вазах. Столовая была небольшая, но хорошенькая комната, убранная в мавританском стиле и отделенная стеклянной дверью от гостиной, которая со своими арабесками, позолоченным потолком и многочисленными оттоманками, также была устроена в восточном вкусе. Эти украшения как нельзя более подходили к мрачной восточной красоте моей матери. В тот день мать покоилась на бархатной подушке низкого дивана, одетая в белое шелковое платье, опоясанное ярко-красной лентой, в черных волосах ее блестела бриллиантовая луна. Я прижалась к матери. Мы ожидали моего отца. Мать взглянула на часы — был назначенный час. Вскоре мы услышали подъезжавшую карету, раздался звонок, и дверь в прихожей отворили и снова заперли. «Это Руперт!» — радостно воскликнула мать. Несколько минут спустя послышались шаги. «Это не его походка», — Печально сказала мать, и в ту же минуту в гостиную вошел англичанин. «Где Руперт? Отчего он не пришел вместе с вами?» — спросила моя мать. — «По простой причине, сударыня. Он два дня назад оставил Париж и уехал в Петербург» — был ответ англичанина. Мать моя отчаянно вскрикнула. Я никогда в жизни не слышала подобного крика. «Уехал, не сказав мне ни слова? Это ужасно!». Но потом с принужденным спокойствием она продолжила: «Я знаю, что у Руперта много дел; он, без сомнения, по важным обстоятельствам был принужден к внезапному отъезду. Через несколько недель он возвратится, как это делал каждый раз, когда уезжал на свою родину. Я глупо сделала, что так перепугалась». Она произнесла эти слова очень спокойно, но я заметила, что это спокойствие было насильственное. Невольный страх, предчувствие приближающегося несчастья заставили ее побледнеть. «Мистер Гудвин прислал вас уведомить меня о его отъезде?» — обратилась она к англичанину. — «Может быть, он дал вам и письмо ко мне, которое объяснит причину его отъезда?». — «Да, сударыня, — ответил англичанин, — мой друг Руперт дал мне письмо к вам, которое, я думаю, все объяснит».

Мать поспешно распечатала письмо, прочла его до конца и как подкошенная упала на пол. Англичанин подошел к столу, позвонил в колокольчик и сел писать записку, которую передал вошедшей горничной. «Отдайте эту записку вашей госпоже, когда она опомнится», — сказал он ей и вышел из комнаты. Письмо отца лежало на полу. Я подняла его и спрятала в карман, инстинктивное чувство говорило мне, что содержание его не должно быть известно любопытной прислуге. После я прочла его, но я была слишком молода, чтобы понять его ужасное значение. Это письмо еще теперь хранится между моими бумагами; я столько раз читала его, что каждое слово, написанное в нем, врезалось в мою память. Оно имело большое влияние на всю мою жизнь; из него-то я заключила, что все мужчины фальшивы и жестоки. Поэтому я в более зрелом возрасте слушала их лесть, принимала от них подарки, но никогда не верила им. Теперь только, в последний час своей жизни, я вижу, что на земле существовал один добрый человек. Сказать вам, Винчент, содержание рокового письма? Оно было не длинно. Человеку, которого так любила моя бедная мать, она надоела, и он продал ее своему богатому другу. Дом, экипаж и лошади — все проиграл он англичанину за карточным столом, и последняя его ставка была на мою мать, ту женщину, которую он клялся любить всю свою жизнь. Моя мать долго не могла опомниться, и было бы лучше, если бы она тогда вовсе не опомнилась, потому что жизнь ее с тех пор была только жалким существованием. Доктор запретил впускать меня к ней в комнату, но я села на пороге и плакала до тех пор, пока слуги не отнесли меня в мою комнату. Во всей одежде бросилась я на кровать и после нескольких длинных, мучительных часов наконец заснула. Нежный голос и тихое прикосновение руки моей матери разбудили меня.

— Эстер, милое дитя мое, вставай! — говорила она. Я открыла глаза и увидела ее у своей постели с лампой в руках. Она была страшно бледна и одета в черное платье; на голове ее была черная шляпка и огромный темный платок покрывал ее плечи.

— Мама, отчего ты вся в черном? — спросила я ее. — Доктор сказал, что ты не можешь выходить из своей комнаты, что тебе нужен покой; он не хотел даже, чтобы я оставалась с тобой.

— Доктор не знает, чем я страдаю, — ответила мать. — Я оставляю этот дом, и если ты меня любишь, то пойдешь со мной. Вставай же и надевай шляпку и шаль.

Я встала. Она обернула меня в платок, завязала мою шляпку и взяла меня за руку. Когда мы вышли на пустынную улицу, я увидела, что уже рассвело, но на сером, холодном небе не было солнца. Мы долго шли, и я очень устала. Наконец мы оказались на большом дворе, на котором находилась почтовая контора. Здесь мы сели в уголок и стали дожидаться почтовой кареты. Все время мать молчала, но теперь обернулась ко мне и сказала сухим, хриплым голосом:

— Эстер, знаешь ли ты, что мы теперь одни на свете: без друга, без защиты, без помощи, что у нас нет родины? Знаешь ли ты, что ты сегодня навсегда простилась с твоими нарядами и с окружающей тебя роскошью? Знаешь ли ты, что нет нищего в этом большом городе, который был бы более покинут, чем мы?

— Мама, — воскликнула я, — я все перенесу без ропота, если только опять увижу тебя такой, какой ты была до сих пор.

— Какой я была до сих пор? — с горестной улыбкой переспросила она. — Слышала ли ты когда-нибудь, что бывают страдания, которые превращают в камень самое пылкое сердце? Такое страдание перенесла я в эту ночь. Взгляни на меня, Эстер!

Она подняла вуаль. Испуганная странным выражением ее голоса, я взглянула на нее. Сказать вам, Винчент, что я увидела? Лицо моей матери было бледно и безжизненно, как мраморная маска, и волосы на голове ее белы как снег. Эти черные волосы, которыми так восхищался мой отец, поседели в одну ночь.


41


Еврейка продолжала печальный рассказ о своем детстве. Несколько раз герцог просил ее не говорить более, потому что эти грустные воспоминания утомляли ее, но Эстер настаивала на своем.

— Повторяю вам, Винчент, — сказала она, — что упрямство мое и недоверчивость ко всем мужчинам извиняются только историей моей несчастной матери, и я не смогу умереть спокойно, пока не расскажу вам ее.

Герцог молча повиновался воле любимой им женщины. Теперь, на смертном одре, она все еще владела им, как и прежде, когда она была в расцвете молодости и красоты.