Воцарилась полная тишина. Стено, едва скрывая бешенство, повернулся в сторону двери и направился к выходу, бросив на ходу:

– Мы с вами еще встретимся, синьора!

Молодая женщина, все еще вздрагивая, приняла руку, которую предложил ей Контарини.

– Огромное спасибо вам, мессир! Если бы не вы, я не знаю, что…

– Я счастлив, что появился вовремя и смог освободить вас от этого наглеца, дона Лодовика! Успокойтесь, прошу вас… Это всего лишь ничтожный инцидент… а ваш супруг призывает вас к себе. Забудьте о Микеле Стено. Он не более чем избалованный мальчишка.

Избалованный мальчишка? Дорого бы дала Лодовика, чтобы это и впрямь было так.


Она была права, опасаясь за будущее. Гнев ослепляет, он – худший из советчиков, а Микеле Стено охватил страшный гнев. Обезумев от неразделенной страсти, он мысленно обвинял Лодовику в кокетстве, двоедушии, ханжестве и прочих грехах. На площади Святого Марка, в сияющей яркими огнями ночи, он стал дожидаться конца бала. А на рассвете, когда последние гости разошлись, вернулся во дворец. Двери были широко открыты. Повсюду – прямо где на них навалился сон – лежали усталые стражники и слуги. Прокравшись в зал Большого Совета, выглядевший уныло, как бывает всегда после большого празднества, Стено медленно подошел к отлитому из чистого золота трону, который мягко поблескивал в тусклом свете зарождающегося дня.

– Ты приказал прогнать меня, как лакея, Светлейший синьор! – процедил Микеле сквозь зубы. – Но скоро ты пожалеешь об этом. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. И это буду я!

Вынув из ножен кинжал, Стено нацарапал на спинке золотого трона несколько слов – всего две строчки:

Marino Faliero, dеlla belle muguer:

Lu la mantien e altri la galde.

(Вот красавица-жена Марино Фальеро:

Он ее содержит, а другие ею наслаждаются.)

Совершив свое черное дело, Микеле Стено выбежал из зала. Теперь оставалось только подождать, пока вся Венеция разразится хохотом, прочитав эту надпись.


Но никто и не подумал смеяться. Когда дож обнаружил оскорбительные строчки, он так разгневался, что город затрясло отнюдь не от смеха. Впрочем, Фальеро не пришлось долго искать виновного: Лодовика сама, сгорая от стыда, назвала мужу имя своего преследователя. Молодая женщина больше не смогла молчать.

– Я верю вам, – сказал Фальеро. – Вы никогда меня не обманывали. Моя любовь к вам, Лодовика, неизменна, но… но этот мерзавец кровью заплатит за свою низость!

Часом позже Микеле Стено был арестован и брошен в тюрьму. В тот же вечер собрался трибунал. Случай был серьезный, поскольку оскорбление было нанесено самому дожу. Фальеро справедливо рассчитывал, что подобное преступление повлечет за собой смертную казнь или хотя бы пожизненное заключение (что, в общем-то, немногим лучше).

Но обстоятельства, всемогущие обстоятельства! Стено был не только очень богат, – у него имелась многочисленная и весьма могущественная родня. Вдобавок за ним стояла мятежная группировка аристократов, которая была настроена против дожа, считая его ответственным за поражение при Портолунго, хотя на самом деле там не было его вины. Трибунал не решился идти против таких сил. В конце концов, дож уже стар, а во время Карнавала дозволяется столько безумств!.. И Микеле Стено приговорили всего лишь к году тюремного заключения.

Когда Фальеро услышал приговор, он не произнес ни слова. Но взгляд, которым он окинул председателя трибунала, был настолько выразителен, что тот опустил глаза. Было растоптано самолюбие дожа, горечь переполняла душу того, кто считал себя хозяином Венеции. Значит, для того чтобы защитить одного из своих, эти презренные аристократы готовы торговать честью самого дожа! Значит, они не боятся, что властитель города будет осмеян из-за вынесенного ими идиотски мягкого приговора. Осквернителя трона ждет ничтожное наказание! Фальеро поклялся, что отомстит за свою жену, за свою поруганную честь, и не только самому Стено, но и всей его родне.


На следующий день у Фальеро побывал интересный гость: адмирал, комендант Арсенала. Звали его Стефано Гьяцца, а пришел он с жалобой на богатого патриция Марко Барбаро, который непозволительно обошелся с адмиралом, ударив его кулаком в глаз. Гьяцца требовал справедливости.

– Справедливости? – усмехнулся дож. – Откуда мне взять для тебя справедливость, Стефано, если в ней отказано самому дожу? Разве ты не слышал, к какому наказанию приговорил трибунал Микеле Стено, нанесшего удар по моему достоинству?

Гьяцца посмотрел дожу прямо в глаза и ответил:

– Диких зверей надо усмирять, надев им намордники! А если это окажется невозможным, то убить их!

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что слишком много людей желают командовать в Республике. А голова всегда одна. Отсюда все наши несчастья. Нужно уничтожать тех, кто покушается на благо государства.

– Не так-то легко уничтожить несколько десятков аристократов, друг мой!

– С хорошим решительным отрядом, состоящим из надежных людей, из друзей, можно сделать не меньше, чем с целой армией. Довольно будет схватить главарей. Тогда другие, кто послабее, сами закуют их в цепи.

Хозяин и гость замолчали. Их одолевали тяжелые мысли. Но прошло какое-то время, и дож с горечью сказал:

– У дожа не бывает друзей, Стефано. А тем более не может быть целого отряда друзей!

– Они есть у меня. Они готовы действовать, когда я пожелаю. Главное – хорошенько все рассчитать, тогда у нас будут все шансы выиграть.

Впервые за долгое время слабая улыбка осветила суровые черты Фальеро. Он протянул руку адмиралу:

– Оставайтесь со мной сегодня вечером. Нам надо поговорить, Стефано! Я больше никого не приму.


Переворот, который должен был стать возмездием для возомнившей о себе аристократии и привести к победе Фальеро, ликвидировать власть Большого Совета и позволить дожу снова стать единственным хозяином города, был назначен на 15 апреля. Заговорщики были не слишком многочисленны. Смену власти готовили, главным образом, представители среднего класса, каждый из которых имел все основания жаловаться на чванство и бесчеловечность высшей знати. Благородным происхождением отличались лишь Фальеро, его племянник и Гьяцца. Остальные были ремесленники и люди торгового сословия. Все продумывалось очень тщательно.

К несчастью, накануне решительного дня, 14 апреля, одному из заговорщиков по имени Бельтрам захотелось спасти от неминуемой гибели своего крестного отца, патриция Николо Лиона, которого он очень любил и которому был обязан своим богатством. Он отыскал крестного и с таинственным видом принялся убеждать его, чтобы тот не являлся завтра на Большой Совет. Удивленный Николо засыпал Бельтрама вопросами, стараясь докопаться до истины. Тот очень быстро запутался в собственной лжи и признался во всем. Это и привело к катастрофе.

Бельтрам понятия не имел о том, что Николо Лион член грозного Совета Десяти. Часом позже там уже знали о заговоре и нанесли упреждающий удар. Арестовали Календарио и его зятя. Под пытками они выдали остальных заговорщиков, но их самих это не спасло от гибели: они были повешены на окнах Дворца дожей. Чуть позже Совет Десяти атаковал и самого дожа: его арестовал собственный начальник охраны. Вместе с ошеломленной супругой его заперли в своих же апартаментах.

В тот самый вечер, который должен был стать вечером его триумфа, Марино Фальеро предстал перед судом. Кроме членов Совета Десяти, туда дополнительно были включены шесть советников и двадцать представителей аристократии. Доказательства были прямыми, и дожа приговорили к смерти. Вскоре должна была состояться казнь…


Когда судьи приказали отворить им двери апартаментов дожа, только что рассвело. Но Марино Фальеро ожидал незваных гостей, стоя посреди комнаты – высокомерный, молчаливый.

Он, не дрогнув, выслушал смертный приговор. Те, кто приговорил его к смерти, не решались поднять глаза на этого высокого старца, гордого и величественного даже теперь, без атрибутов его власти. Прежде чем вывести его наружу и препроводить к месту казни, на Фальеро набросили черное траурное покрывало.

Шествие медленно продвигалось вперед, пока не добралось до площадки парадной лестницы, возвышавшейся над большим внутренним двором, тем самым местом, где в день своей коронации дож произнес клятву соблюдать законы Республики. Здесь толпились солдаты, шлемы которых слабо поблескивали в неверном свете утренней зари. С лагуны принесло туман. Его клочья, напоминавшие развевающиеся прозрачные белые шарфы, придавали зрелищу оттенок нереальности. Но силуэт опиравшегося на свой огромный топор палача был вполне реален…

Не говоря ни слова, дож опустился на колени, закрыл глаза и сложил руки для последнего обращения к Богу. Прежде чем появиться перед Его пресветлыми очами, он хотел поручить Господу свою жену Лодовику. Ему даже не позволили проститься с ней перед смертью. Фальеро, казалось, не заметил, как с него сняли драгоценный плащ и заменили его простым черным, как сорвали с его головы «корно»… Закончив молитву, он сам положил голову на плаху. Палач поднял свой топор…

Один из членов Совета Десяти подобрал отсеченную голову казненного и показал ее, высунувшись из окна, молчаливой и окаменевшей от ужаса толпе.

– Справедливость восторжествовала! Изменнику отрубили голову!

После этого двери дворца были широко распахнуты, чтобы народ смог увидеть труп в черном плаще, лежащий на площадке парадной лестницы. Но это было еще не все.

Солдаты вытащили несчастную Лодовику из ее комнаты. Двое мужчин, схватив ее за руки, поволокли дону Лодовику к месту трагедии. Она в ужасе отшатнулась, увидев обезглавленное мертвое тело… Ее силой заставили ступеньку за ступенькой одолеть страшную лестницу, по которой струилась кровь ее супруга. Ее привели под арку и указали на дверь…