Мне до сих пор неприятно вспоминать о том, как я поступила с Лесли.

Мой первоначальный замысел, зародившийся под впечатлением последних слов Айрис, был сам по себе достаточно неблагороден. Я решила не следовать ее совету и все-таки рассказать Лесли о предстоящем свидании с неизвестным молодым человеком, а затем воспользоваться ссорой, которую Лесли непременно затеет, и порвать с ним. Но в конце концов я поступила еще хуже.

Мэйбл, о которой Лесли в столь загадочно зловещих выражениях говорил мне на берегу реки, как можно было догадаться, не была ни Мессалиной, ни Таис. Это была довольно тщедушная девица небольшого роста, с ничего не выражающим взглядом красивых зеленых глаз, гулявшая с Лесли прошлым летом по парку Коммон. Она работала машинисткой на соседней фабрике, была на пять лет старше Лесли и считалась в какой-то степени любимицей его матери. Мать Лесли питала слабость ко всем, кто боялся ее, а Мэйбл буквально трепетала перед ней и в ее присутствии открывала рот лишь для того, чтобы едва слышным шепотом сбивчиво и неуверенно выразить ей свое восхищение. Мэйбл и Лесли великолепно танцевали и дважды получали призы за исполнение блюзов на конкурсах танцев в зале «Розовый бутон» в Брикстоне.

Причиной, почему в воображении Лесли личность Мэйбл была окутана ореолом заманчивой порочности, послужил тот факт, что восемнадцати лет она вышла замуж за сорокапятилетнего мастера с фабрики, а затем, узнав, что он уже женат, сбежала от него. Говоря о ней, Лесли испуганным шепотом произносил слово «разведена», воображая, что я не знаю всей этой истории. Он даже намекнул, что для утешения она завела себе любовников, но его мать тут же высмеяла его.

— Бедняжка чер-ресчур-р р-робка для этого. Обжегшись на молоке, дуешь на воду. К тому же она далеко не Венер-ра Милосская.

Мне хорошо было известно, что роман с Мэйбл кончился незадолго до того, как Лесли начал ухаживать за мной, и я знала, что, несмотря на то что он гордился флиртом с женщиной старше его («женщиной с опытом», как многозначительно говорил он, кося глазами), он давно утратил к Мэйбл всякий интерес. Они виделись теперь лишь в тех редких случаях, когда в «Розовом бутоне» устраивались конкурсы танцев, и Мэйбл по-прежнему бывала его партнершей. Один из таких конкурсов должен был состояться в понедельник, неделю спустя после моей встречи с Айрис.

Субботу мы с Лесли провели вместе. К счастью, шел дождь, и мы ограничились тем, что пошли в кино. Я старалась быть по-прежнему приветливой, хотя Лесли казался мне чужим и был уже отгорожен от меня стеклянным барьером: это был кто-то, кого я едва знаю и до кого мне нет дела.

В понедельник мы отправились на танцы. На эти маленькие танцевальные вечера мы ходили под надежным эскортом — нас всегда сопровождала мать Лесли, одетая в какое-нибудь необыкновенное, сшитое специально для этой цели платье. Она была профессиональной портнихой и умела экономить на материале заказчиц ровно столько, сколько нужно, чтобы сшить новую блузку или сделать отделку к платью. У матери Лесли был врожденный талант к танцам, хотя Лесли очень неохотно признавал это, и, если бы он потрудился обучить ее нескольким новым па, она превзошла бы в этом искусстве любую из девиц, посещавших танцзал. Однако ей приходилось довольствоваться уан-степом и «старомодными» вальсами, на которые ее неизменно приглашал распорядитель и владелец танцзала, лощёный, плотный, улыбающийся, но раздражительный маленький человечек, по имени Уилкиншоу. Мэйбл потом долго, и не скупясь, бранила Лесли за то, что он не поощряет в матери ее необыкновенных способностей, и одергивала его, если он гневно таращил на мать глаза, когда та вдруг изъявляла желание танцевать вместе со всеми «Поля Джонса»[6].

— Я знаю, что делаю, — величественно говорил он, но так, чтобы его мать не слышала. — Для такой женщины, как матер, с ее врожденным чувством собственного достоинства, это неприлично.

Танцзал «Розовый бутон» был сооружен на пустыре за рядами небольших домов. Вход в него был через один из особняков, а гардеробная помещалась в бывшей кухне. Зал и сам дом принадлежали мистеру Уилкиншоу, и в течение нескольких лет он сумел добиться неплохого коммерческого успеха своего предприятия. Он тратился всего лишь на небольшой оркестр из трех инструментов, между тем как получал проценты с дохода от ближайшего кафе, куда в перерывах между танцами молодежь забегала освежиться прохладительными напитками.

Зал был довольно неприглядный и мрачный, и нескольким бумажным гирляндам не удавалось придать ему праздничный вид. Однако пол в нем был превосходно натерт, и не одна пара, мечтающая о профессиональной карьере бальных танцоров, проходила здесь первую серьезную практику. В те дни, когда я еще была влюблена в Лесли, этот зал был полон для меня очарования «Тысячи и одной ночи», а прозаическая пыль, лежавшая там на подоконниках и перекладинах стульев, казалась мне золотой россыпью. Теперь же, когда пришел конец иллюзиям, я видела все в ином свете. Я словно бы заглянула в стеклянный шар гадалки и увидела в нем свою судьбу; я поняла, что должна вырваться из мира Лесли, Мэйбл и мистера Уилкиншоу и уйти далеко-далеко вперед. Душой я уже покинула его. Сознание этого делало меня несколько надменной, и вместе с тем меня мучила совесть.

Мэйбл, сидевшая рядом со мной, робко и застенчиво косила глаза то на меня, то на мать Лесли. Был перерыв перед началом конкурса, и Лесли ушел, чтобы торжественно переобуться в туфли, купленные специально для этого события.

— Вы обе такие шикарные сегодня. Ах, если бы у меня был ваш вкус, — воскликнула Мэйбл.

— Девушки вр-роде тебя не должны носить кр-рас-ный цвет, — заметила мать Лесли. — Любой цвет, только не кр-расный. В нем у тебя изможденный вид.

— Лесли тоже сказал мне это.

— Хор-рошенький комплимент от этого дур-ралея. А самого то и дело пр-риходится учить, как одеваться.

Легко скользя по паркету, вернулся Лесли, самодовольный и несколько робеющий от всеобщего внимания. Он уже чувствовал себя победителем.

— Трусишь, а, Мэйбл? Хочешь, мы победим?

— Я чувствовала бы себя лучше, если бы мы хоть немножко потренировались, — ответила она, глядя на свои короткие, широкие в ступне, но ловкие ноги. — Другие-то тренировались. Вчера, когда мы репетировали, у меня просто поджилки тряслись.

— И все же ты танцевала хорошо, — успокоил ее Лесли. — Положись на меня и помни — легче, легче.

На середину зала вышел мистер Уилкиншоу и под барабанную дробь поднял руку. Конкурс начался. Лесли поклонился Мэйбл, она встала с деревянной скованностью новичка, но как только ее рука легла ему на плечо, на лице ее появилось равнодушное выражение танцора профессионала.

Пока они танцевали, пока их объявляли победителями, аплодировали и поздравляли, а миссис Уилкиншоу, не раз побеждавшая на любительских танцевальных конкурсах страны, вручала им диплом, я обдумывала свой жалкий план бегства.

Как всегда, после танцев Лесли пошел меня провожать. Напутствуемые сварливыми замечаниями его матери — он не должен возвращаться слишком поздно, не должен забыть надеть завтра чистые носки и пусть не рассчитывает, что она будет двадцать раз будить его к завтраку, — мы наконец направились к трамвайной остановке. Я предложила Лесли последнюю часть пути пройти пешком. Я была неразговорчива, и это беспокоило его.

Мы шли через парк. Моросил мелкий, как пыль, дождичек, и редкие фонари вдоль дорожек казались сердцевинками больших радужных лунных шаров, состоящих из тумана и газового света. Наконец небрежным тоном я сказала:

— Итак, ты снова видишься с Мэйбл.

— Вижусь с Мэйбл? Ну, конечно, я виделся с ней сегодня.

— А вчера?

Он помолчал, затем сказал:

— Я зашел к ней, чтобы немного попрактиковаться перед конкурсом.

— Ты мне ничего не сказал об этом.

— Когда же я мог? Мы почти не были с тобой одни…

— Мы с тобой танцевали.

— К тому же я не придал этому никакого значения. Мэйбл для меня лишь партнерша по танцам.

Я попросила его не лгать. Я знаю, что он к ней вернулся — тот факт, что он скрыл от меня, что был у нее в воскресенье, убеждает меня в этом. Я не собираюсь им мешать, он может оставаться со своей Мэйбл, но между нами теперь все кончено.

— Глупышка, — сказал Лесли глухим от испуга и нежности голосом. Он остановился и попытался меня обнять.

Я вырвалась и пошла вперед. Я знала, что поступаю нехорошо, и мне было стыдно. Однако стыд заглушало чувство странной гордости; я гордилась тем, что нашла в себе силы пойти против собственной совести и победила ее. Жажда свободы была похожа на яростный, почти физический натиск изнутри; я чувствовала, как конвульсивно сжимаются то сердце, то горло. Мне трудно было дышать. Я распалялась все больше и больше. Я говорила, что не переношу лжи и притворства, ненавижу неискренность. Я знаю, что они любят друг друга, и пусть любят, я не буду им мешать.

— Ты сошла с ума, ты сошла с ума! — воскликнул Лесли. Теперь он силой остановил меня под фонарем. Я видела сверкающую, как сахарная пудра, дождевую пыль на его волосах, лбу и переносице длинного носа. Взгляд его широко открытых глаз казался потерянным, длинные слипшиеся от дождя ресницы торчали, словно иглы. И вдруг с его губ слетели роковые слова.

— Я не виноват, что она в меня влюблена. При чем здесь я?

Это самодовольство, заглушить которое не в силах была даже инстинктивная осторожность в минуты опасности (я хорошо знала, что Мэйбл не была в него влюблена), помогло мне расправиться с последними угрызениями совести. Я заявила, что нет смысла говорить теперь об этом. Отношения наши испорчены; я давно это поняла, понимал и он.

Есть ли на свете люди более бессердечные и более лишенные воображения, чем разлюбившие юноша или девушка? Потом, много лет спустя, когда я сама оказалась в роли покинутой, мне пришлось вспомнить, как я поступила с Лесли, и я испытала мучительную жалость к нему и отвращение к себе. Но сейчас непреодолимое желание быть свободной придало мне решимости. Я попросила Лесли не провожать меня. Я сама доберусь домой.