В голубом платье, казавшемся нежно-сиреневым от теплых лучей заходящего солнца, она была так хороша, что прохожие замедляли шаги, любуясь ею. Чувствуя на себе восхищенные взгляды, она театральным жестом протянула мне руку, отчего бесчисленные розовые и голубые подвески на ее модных браслетах легонько зазвенели.

— Тинь-тинь-тинь! Тебе нравятся мои браслеты или я похожа на рождественскую елку? Милочка, я стучусь в дверь бог знает сколько, но никто не отвечает.

Я подумала, что отец и тетя Эмили, должно быть, ушли в кино. В сущности Эмили не была мне теткой; она была второй женой моего отца, но решила, что так мне удобней называть ее.

— Очевидно, никого нет дома, — сказала я.

— О, полно! — воскликнула Айрис. — Я знаю, твоя тетя Э. просто недолюбливает меня. Для нее я легкомысленная хористочка.

В действительности тетя Эмили была совершенно равнодушна к Айрис. Она вообще не способна была думать ни о ком другом, кроме моего отца, которого любила рабской, преданной, самозабвенной любовью. Она была подругой моей матери и считала себя безнадежной старой девой. То обстоятельство, что мой отец вдруг женился на ней (пусть всего лишь для того, чтобы сохранить привычный распорядок жизни и снять с себя заботы обо мне), было и, очевидно, навсегда осталось для нее необъяснимым чудом. Отец был достаточно привязан к ней и ко мне, он был добр, хотя умел брать, ничего не давая взамен. Но брал он так милостиво, что его простая доброжелательность уже казалась щедрой наградой. Он был государственным чиновником в отставке. Свою пенсию он пополнял тем, что сдавал внаем два верхних этажа нашего большого викторианского особняка на самой окраине Коммона в округе Клэпем, отделенном от Баттерси лишь проезжей частью улицы. Когда мой дед купил этот дом в 1886 году, в нашем квартале любили селиться люди в той или иной степени связанные с театром. В те времена южная сторона Баттерси-райз представляла собой открытый выгон с редкими кустами боярышника, где мирно паслись овцы. Дед купил дом главным образом из-за вида, открывавшегося из его окон. Но в течение десяти лет этот вид постепенно исчез за нежданной порослью лавок и недорогих домов, принадлежащих людям среднего достатка, а еще через десять лет дома протянулись через землю особняка и пустырь к самому берегу реки. Мой дед, который в течение двадцати лет был первой скрипкой в оркестре Королевского театра, никогда не падал духом и до конца своей жизни держал дом на такую же широкую ногу и в том же стиле артистической богемы, как и в дни своего благополучия. Лишь во время своей последней и роковой для него болезни он сказал моему отцу:

— Когда я умру, можешь сдавать верхние этажи. Но только когда я умру.

И хотя отец, тетя Эмили и я занимали теперь лишь первый этаж и полуподвал, дом продолжал хранить остатки былого великолепия: на выцветших моррисовских обоях все еще были видны павлины и сверкающие золотом Данаи; в гостиной висела люстра с недостающими тремя подвесками, некогда участвовавшая в качестве декорации в постановках сэра Герберта Три; в столовой стоял массивный эпохи позднего Регентства буфет красного дерева, украшенный резной гирляндой: пятна на обоях и потрескавшуюся штукатурку в холле верхнего этажа прикрывали черные потускневшие какемоно[5], память о гастролях в Сан-Франциско. На моих друзей наш дом неизменно производил впечатление и в то же время раздражал. Люди, попавшие в стесненные обстоятельства, но все еще цепляющиеся за остатки былого великолепия, едва ли могут рассчитывать на понимание. Поэтому, хотя мы были бедны, я считала необходимым делать вид, что не дорожу тем, что имею.

— Ну что ж, заходи в наш барак, — небрежно сказала я, впуская Айрис. — Выпьем чаю. — Я провела ее в дом через дверь, ведшую в полуподвал, и не преминула посетовать на то, что дом слишком велик, чтобы быть уютным.

— Однако, милочка, в нем хоть дышать можно, — возразила Айрис. — Когда я возвращаюсь из театра домой, мне кажется, что меня втиснули в шкатулку, обитую плюшем. — Айрис недавно начала работать хористкой в театре Музыкальной комедии в Винтер-Гарденс.

Приняв загадочный вид, она вдруг спросила, как я думаю, почему она проделала весь этот путь из Уинчестер-Гарденс, чтобы повидать эдакую старую ворчунью, как я. Разве я заслужила тот приятный сюрприз, который она собирается мне сделать, если только я буду себя хорошо вести? Право, я совсем не стою своих добрых и верных друзей, которые из кожи лезут, чтобы сделать мне приятное.

Выяснилось, что она хочет вместе со мной, со своим новым кавалером и его закадычным другом пойти в Хэммерсмит на танцы.

— Виктор говорит, что Кейт просто прелесть, и он чуть с ума не сошел от радости, когда узнал, что его познакомят с шикарной партнершей. То есть с тобой.

«Свидание за глаза», приглашение от неизвестного партнера было новым модным увлечением молодежи, только что завезенным в Европу из Америки. Мне еще никогда не приходилось знакомиться подобным образом, да и особенно не хотелось. (Я была довольно консервативна в своих взглядах.) Но Айрис была упряма и при первых же признаках моего сопротивления начала уговаривать меня, пустив в ход знакомые обезоруживающие и бесившие меня уловки.

— Виктор прекрасно разбирается в людях, и, если он хвалит Кейта, ты можешь на него положиться. Неужели ты лишишь меня даже этого совсем крохотного удовольствия и скажешь «нет»?

Я думаю, что сказала бы «нет», несмотря ни на что, если бы она вдруг не добавила:

— Надеюсь, твой Лесли проживет без тебя один вечерок.

Это заставило меня вспомнить, что я должна освободиться от Лесли, освободиться ради самой себя; я должна наконец сделать выбор, избавиться от постоянного раздражения, жалости и необходимости скрывать свои подлинные чувства. Новая свобода, приключение, которое ждет меня (ну и что же, если его даже не будет?), — все это показалось мне вдруг заманчивым и прежде всего как возможность тайно отпраздновать свое освобождение от Лесли.

— Хорошо, — согласилась я. — Когда?

— Вот и прекрасно! — воскликнула Айрис. — Я так и знала, что ты согласишься. Я знала, что ты не захочешь подвести меня и сделать совсем-совсем несчастной. — Довольная, она принялась обсуждать, что нам одеть. Я же думала, согласится ли отец купить мне новое платье. Сама я себе еще ничего не могла купить, ибо, окончив школу, теперь училась в коммерческом колледже для девушек. Взяв один из модных журналов (которые тетя Эмили жадно прочитывала, хотя никогда не следовала их советам), Айрис принялась изучать фасоны вечерних туалетов. Вскоре, однако, ее внимание привлек ненормально пухлый младенец, огромными неподвижными глазами глядевший в нежно склоненное к нему лицо позирующей красавицы, которая никак не могла быть его матерью.

— Вот о чем я мечтаю! — горячо воскликнула Айрис. — Но никто этого не понимает. Я не хочу быть актрисой. Я хочу выйти замуж и иметь много-много милых славных карапузов, таких вот, как этот, но только моих собственных. Я хочу, чтобы у меня их было четверо, нет, пятеро. Да-да, хочу, не смотри на меня так скептически.

Прошло немало лет, прежде чем я поняла, что Айрис была вполне искренна. Уверенная в своей красоте, она самым жалким образом не верила в свой сценический талант, бесцеремонно подталкиваемая своей тщеславной матерью к цели, которой, она боялась, ей не достичь никогда. («В один прекрасный день твое имя, Айрис, будет сверкать огнями реклам».) Несмотря на постоянную погоню за скальпами поклонников, чем она окончательно оттолкнула от себя всех своих подруг, Айрис по натуре была человеком без страстей; самым искренним ее чувством был инстинкт материнства, и она постоянно боялась, что не сможет удовлетворить его. («Если хочешь сохранить фигуру, Айрис, нельзя рано выходить замуж. Это всегда успеешь сделать»). Когда Айрис останавливалась на улице, чтобы полюбоваться каким-нибудь младенцем в колясочке, и склонялась над ним с изяществом позирующей перед фотоаппаратом актрисы, в такие моменты она бывала как никогда искренной.

Но в то время, не зная всего этого, я ничего не ответила ей на ее неожиданное признание и стала расспрашивать о предстоящих танцах. Это был один из ежегодных балов, устраиваемых спортивным клубом ее приятеля Виктора. Состоится он в субботу на будущей неделе. Мы должны сами добраться до станции метрополитена в Хэммерсмите, где молодые люди будут ждать нас в такси.

— О! — запротестовала я. — Терпеть не могу такие свидания, когда бальные туфли приходится таскать с собой в сумке. Это ужасно.

— Что ж, — разумно заметила Айрис (иногда она бывала гораздо менее тщеславной и более разумной, чем я), — придется немного подождать, пока и у нас появятся кавалеры с собственными машинами.

— У тебя они иногда появляются.

— Ах, эти завсегдатаи театральных кулис, как по старинке называет их моя мама. В сущности у них редко бывают серьезные намерения.

— А у твоего Виктора?

— Пока да, — ответила она со странным подергиванием щек (это был один из ее наиболее неудачных приемов вызвать ямочки на щеках). — Знаешь, у него такие красивые карие глаза, что иногда я просто теряю голову… Я не верю, что ты способна потерять голову, Кристи.

Я подумала, что, увы, это случалось со мной гораздо чаще, чем Айрис может предполагать: просто я старалась не показывать ей этого из страха, что она снова захочет лишить меня моих маленьких радостей и побед.

— На твоем месте я не говорила бы Лесли, что ты идешь на танцы, — сказала она. И добавила, употребив одно из своих излюбленных нелепых словечек: — Он не поймет и будет только бякой.

Глава III

Мелкие подлости, совершаемые нами, больше всего способны преследовать нас хотя бы уже потому, что мы осмеливаемся вытаскивать их на свет и пристально разглядывать. Тогда как лишь немногие из нас так смелы или так безрассудны, что не стараются похоронить в своей памяти тяжкие проступки, которые совершили по отношению к самим себе или к близким нам людям. Мелкие подлости кажутся нам вполне безобидными, пока, свернувшись в клубочек, они лежат на дне ящика Пандоры, именуемого нашим прошлым. Но стоит нам, обманутым этой безобидностью, извлечь их на свет божий, как они вонзают в нас свои ядовитые когти.