— Мои друзья всегда останутся моими друзьями, — твердо и с достоинством заявила я.

— Непохоже, чтобы Нэд стремился сделать их и своими друзьями тоже.

Я рассердилась и сказала, что он несправедлив к Нэду, что мы уже не дети и не можем резвиться, как прежде.

— Если ты когда-нибудь женишься, я буду только рада за тебя и никогда не скажу тебе, что мне не нравится твоя жена.

— Я не собираюсь жениться.

— Когда-нибудь соберешься.

— Знаешь что? — сказал он задумчиво. — Если к сорока годам ты не выйдешь замуж, а я не женюсь, мы поженимся. В пожилом возрасте мы здорово подойдем друг другу.

— Почему только в пожилом?

— Знаешь, не будет всей этой канители с любовью и прочим. Крис! — Он остановился у края шоссе и, прикрыв глаза ладонью, посмотрел по сторонам.

— Что?

— Если тебе когда-нибудь будет плохо и ты будешь несчастна, ты можешь в любое время рассчитывать на мою помощь. В любое время.

Мы пересекли шоссе и очутились в поросшем травой и клевером поле. Белые головки клевера, пожелтевшие по краям и словно опаленные солнцем, сладко благоухали. Как всегда, мне было хорошо с Дики. Мы шли молча, испытывая нежность друг к другу.

Глава XII

Я написала байроническую поэму об ушедшей любви; поэма очень понравилась мне, но совсем не понравилась издателям. Я решила, что они черствые люди.

Прошла неделя. Я побывала в гостях у Каролины в ее несколько претенциозно обставленной квартирке. Когда ее муж бывал дома, она редко приглашала к себе друзей, объясняя это тем, что он нелюдим — он может, не проронив ни слова, весь вечер просидеть в углу, покачивая ногой и разглядывая носок своего ботинка, пока гостям наконец не надоест и они не разбегутся по домам.

— Когда мы вдвоем, нам бывает совсем неплохо. Правда, все довольно однообразно, — торопливо объясняла она, словно боялась, что я ее пожалею. — Но мне не хочется быть все время только с ним. Что поделаешь, я люблю общество, а он не переносит его.

Неудачный брак, как ни странно, не отразился на внешности Каролины. Ее нельзя было назвать красивой, но грация и непринужденное изящество, которые всегда с успехом заменяли ей красоту, с годами придавали ей все больше обаяния. (Она часто напоминала мне флаг на мачте корабля в ясный погожий день.) К тому же Каролина всегда тратила на наряды гораздо больше, чем я могла бы мечтать, даже выйдя замуж за человека, получающего тысячу фунтов в год.

Мне захотелось посвятить ей одно из своих стихотворений и в нем воспеть ее такой, какой, должно быть, видели ее мужчины. Свои первые любовные стихи я неизменно посвящала женщинам от имени влюбленных мужчин, за исключением лишь моей последней байронической поэмы. Теперь я много писала и много читала. Освобождение от Нэда, убеждала я себя, положительно скажется на моем культурном и творческом росте. Однако меня несколько смущала известная искусственность моего творческого подъема и то, что результаты его оставляли желать лучшего. И все же я не чувствовала себя несчастной. Оцепенение после удара еще не совсем прошло.

— Если ты в данную минуту занята только своими стихами, будь добра, отвлекись и помоги мне накрыть на стол. — Эмили считала, что если я сочиняю стихи или читаю книги, то это именно те занятия, которые следует как можно чаще прерывать.

С деланным недовольством и явным внутренним облегчением я отложила в сторону свою новую поэму — хорошо, когда тебя отрывают от дела, которое явно не спорится.

— Достань, пожалуйста, другую скатерть, ту, что вышила твоя мать. Почему бы нам не побаловать себя красивыми вещами, даже если мы обедаем одни? Она в ящике буфета.

Разыскивая скатерть, я неожиданно наткнулась на книгу Вульфа «Оглянись, ангел, на дом родной». Сначала я даже не поняла, почему она очутилась здесь среди салфеток и коробок с ножами. Но затем воспоминания с такой силой нахлынули на меня, что мне пришлось ухватиться за край буфете и подождать, пока они до краев не заполнили все мое существо. Я видела перед собой дерзкое смуглое лицо своей недостойной соперницы, женщины, которую он любил до меня и к которой непременно вернется, если я не помешаю этому.

Едва соображая, что делаю, я бросилась к телефону и набрала номер Нэда.

— Что ты делаешь? — крикнула из кухни Эмили. — Сейчас не время затевать телефонные разговоры. Яйца почти сварились.

Настойчивые телефонные гудки раздавались как будто в темном туннеле.

Наконец голос телефонистки сказал, что номер не отвечает.

Мне чуть не стало дурно от охватившего меня чувства облегчения. Я поспешно бросила трубку на рычаг и вернулась в гостиную. Отыскав скатерть, я накрыла ею стол. Какой дурой я чуть было не оказалась! Я благодарила бога за то, что он вовремя спас меня от последствий моего малодушия.

Когда мы с Эмили сидели уже за столом, телефон вдруг начал издавать какие-то странные, напоминающие приглушенное урчание или хруст гравия звуки. Дрожащей рукой я подняла трубку.

— У вас неправильно лежит трубка па рычаге. Будьте любезны положить ее как следует.

Я послушно сделала это. Но теперь остатки моего искусственного спокойствия окончательно улетучились. Я вернулась к действительности и снова была во власти панического страха, терзаний и тоски. Я должна написать Нэду! Это будет сдержанное и спокойное письмо, как то первое, что я ему уже отправила. Но между строк он должен прочесть, как мне тяжело. Задача лишь в том, как много следует сказать ему между строк. Я писала и переписывала это письмо. Один вариант я уже готова была опустить в ящик, но что-то остановило меня. Потом я была рада, что не сделала этого, ибо на следующий день, как только я пришла в контору, мне позвонил Нэд.

Голос его, доносившийся издалека, казался спокойным и холодным.

— Хэлло, это ты? Если ты перестала дурить, мы могли бы вечерком проехаться в Ричмонд. Но только при условии, что ты уже одумалась.

Я была слишком молода и глупа, чтобы понять, что одержала победу и могу теперь делать с Нэдом все, что захочу. Я даже не поняла, что его звонок означал полную капитуляцию. Я просто потеряла голову от радости и могла лишь лепетать в трубку:

— Милый, милый, родной.

В тот вечер, когда мы встретились, я была воплощением трогательного раскаяния и заискивающей покорности, которой даже сама устыдилась. Но не следует думать, что сильные чувства не могут ужиться со стыдом и не мирятся с ним, как со случайным попутчиком.

Вначале Нэд был сдержан, небрежно поцеловал меня и попросил поторопиться, так как мы уже опаздывали. Но когда мы выехали на тихое, усыпанное листьями шоссе, он остановил машину и целовал меня так, что я замирала от восторга, ибо почувствовала, что наконец он увидел во мне женщину, такую же женщину, как Ванда, а не просто ребенка. Это пугало, тревожило, но это было чудесно. И это заставило меня с большим усердием, чем я того хотела, бичевать себя за нашу размолвку: он слушал, пока я не выговорилась до конца, с самодовольной улыбкой владыки, выслушивающего донесения о победах.

И все же он сделал мне одну маленькую уступку. Заводя машину, он сказал:

— Знаешь, дружище, в эту неделю мы получили неплохой доход от сделок по продаже. Дела идут в гору.

— Я знала, что так будет! — воскликнула я, изо всех сил стараясь, чтобы он прочел в моем взоре безграничную веру и беспредельную любовь. На какую-то робкую долю секунды у меня мелькнула мысль, не напоминает ли мой взгляд классическую собачью преданность. Но в этот вечер я знала, рискованно было делать подобные сравнения.

Когда мы сидели в баре над рекой, Нэд вдруг стал загадочным и молчаливым; он односложно отвечал на мои замечания и смотрел на меня с тем сосредоточенным интересом, с каким опытный покупатель в последний раз оглядывает облюбованную им покупку. Два чувства — уверенность в моей власти над Нэдом и робость — одновременно овладели мною; потом они причудливо слились в одно совсем новое чувство. В полумраке бара, в темных с позолотой зеркалах, множилась вереница огней — от лимонно-желтых язычков стенных бра до крохотных алых вспышек сигарет. Я увидела и свое лицо, странно порозовевшее от красного плюша кресел или от пристального взгляда Нэда.

— У меня есть кое-что для тебя, — вдруг произнес он смущенно и неловко, что всегда беспокоило и трогало меня. — Ты давно этого хотела. Надеюсь, тебе понравится.

Сначала на столе ничего не было, кроме пепельницы и стаканов, а затем на нем вдруг появилась маленькая красная коробочка. Она вобрала в себя свет всех ламп в зале, все время и все надежды. Я боялась прикоснуться к ней.

Нэд нажал пальцем крышку, она отскочила. В коробочке лежало колечко, и, прежде чем я успела разглядеть его, оно уже очутилось на моем пальце — колечко со странными заклепками по бокам, испугавшее меня и, что еще хуже, разочаровавшее.

Голландский мальчуган, заткнувший пальцем дыру в плотине, остановил морскую стихию, но сам стал пленником ее. Я была поймана, я погибла, я испугалась. Не ужаснулась, не впала в панику, а именно испугалась, как пугаются дети. Страшно, когда в узком коридоре юности тебя встречает твое будущее и, широко раскинув руки, неумолимое, преграждает путь. Ты поймана. Неужели ты думаешь, что можешь идти дальше? Сколько еще есть коридоров, просторных комнат, широких врат, ведущих в сады с яркими экзотическими цветами и щебетом птиц, но все это уже не для тебя. Ты выходишь из игры в самом начале.

— Это кольцо моей сестры Нелл. Я отдавал его переделать. Все равно ничего лучшего я в магазинах не нашел бы. — В голосе Нэда послышалось беспокойство. — Что с тобой, детка? Ты плачешь?

Сейчас, когда мы взрослые, нам нельзя проникаться жалостью к себе. Это непозволительная роскошь, и понять это — значит сделать первый шаг на пути к мужеству. Однако нам простительно сколько угодно жалеть себя в юности, ибо это все равно, что жалеть кого-то другого, одно из наших «я», которых в нас так много и которые последовательно сменяют друг друга, так что лишь в итоге жизни мы до конца познаем себя. Тогда, если случится сделать неожиданное открытие, уже поздно что-либо изменить. А в молодости сколько в нас этих «я», и одно способно удивляться другому, а порой и жалеть его.