Памела Джонсон - Кристина

— Конечно, я ревную. Каждый бы ревновал на моем месте, — сказал Кейт.

Мы снова пошли танцевать, хотя все вокруг мне казалось теперь пустыней. Кейт сделал после этого лишь одно замечание, которое, однако, не укладывалось в рамки обычных светских замечаний. Не называя имени, он сказал:

— Его, пожалуй, можно отнести к числу воспитанных грубиянов, как вы считаете?

В двенадцать часов он отвез нас домой. Сначала мы высадили Айрис у дверей ее дома, где она наградила Виктора обычным прощальным поцелуем, жеманясь и хихикая, словно делала это впервые. Затем она нежно коснулась душистыми полуоткрытыми губками моей щеки и шепнула мне на ухо:

— Видишь, все получилось не так уж плохо, правда?

— Не говори глупостей. Это еще ничего не значит.

— Я имею в виду Нэда Скелтона.

— И я тоже.

— Ты простила меня?..

— Кажется, да.

— За то, другое? Право, я невиновата.

— О чем это вы шепчетесь? — с деланным добродушием прервал нас Виктор. — Мы народ трудовой, нам спать пора. — Он получил свой поцелуй, и вечер больше не представлял для него интереса.

Попрощавшись с Айрис и помахав ей рукой, мы уехали. У моего дома — в окне тети Эмили горел свет и меня ждало горячее какао. Кейт вышел из машины и поднялся со мной на крыльцо. Он поблагодарил меня за вечер.

— Мне было очень приятно познакомиться с вами. Другой на его месте обязательно поцеловал бы меня, считая это непременным ритуалом, но Кейт лишь пожал мне руку. Поэтому, наклонившись вперед, я сама поцеловала его, без тени смущения или самолюбования — он был добрый, он мне нравился, и мне захотелось поцеловать его просто как друга. Больше мы с ним не виделись.

Последовавшие затем недели остались в памяти не как цепь конкретных событий, связанных воедино, подобно кадрам кинофильма, а как некое тусклое пятно: серая паутина оплела все надежды, желания, разочарования и сумасбродные мечты. Я выбегала в переднюю в поисках письма, которое не надеялась получить; любой стук в дверь рождал надежды. Каждый день я одевалась с тщательностью невесты, ждущей жениха, — если он придет, я должна выглядеть безукоризненно. Каждый вечер я ложилась спать, надеясь и не надеясь, что завтра что-нибудь произойдет.

Я была по-настоящему влюблена.

Но в очень юном возрасте трудно долго хранить чувство, не получая поощрения. Между тем для поддержки его достаточно ничтожно малого: увидеть любимого из окна автобуса, услышать его имя из уст случайного знакомого, прочесть его фамилию на афише или вывеске магазина. Если бы я в то время знала о существовании поэта Джона Скелтона[9], я бы с жадностью прочла все, что он написал. Но я ничего не знала о нем. У меня по существу не было ничего. Я даже не виделась с Айрис, ибо просто избегала ее. Однажды на Пикадилли я встретила Виктора и в разговоре с ним упомянула имя Нэда Скелтона; но он ничего не слыхал о нем и о миссис Паттон тоже, кроме того, что она уехала на весну в Швейцарию.

Острая боль постепенно сменилась тупым отчаянием, а затем и оно прошло. Я была одинока, я даже ловила себя на том, что жалею о Лесли, но я снова была здорова. Отец и тетя Эмили с облегчением вздохнули, когда на моих щеках вновь появился румянец.

Однако все сожаления о Лесли исчезли, когда однажды субботним майским вечером он вдруг нанес мне неожиданный визит. Открыв дверь, я увидела его на ступеньках крыльца в небрежной позе, в новом сером костюме из жесткой, словно картон, ткани; на голове у него красовался необычайно маленький котелок, и, к моему великому возмущению, он снова был в своих коричневых с белым туфлях.

Увидев эти туфли, я сразу поняла, что они означают его полное освобождение из-под моей власти. Когда он ухаживал за мной, я категорически отказалась встречаться с ним, пока он не избавится от этих туфель. Он очень неохотно уступил мне. Он любил их, и они казались ему олицетворением небрежного шика. Теперь он снова щеголял в них. Этот факт настолько отвлек мое внимание, что я даже забыла о его нелепом котелке.

— Я не буду заходить в дом, дорогая, — сразу же сказал он, хотя я даже не успела пригласить его. — Решил по дороге заглянуть в память о старой дружбе. Как дела?

Я ответила, что хорошо.

— В понедельник приступаю к новой работе в Сити, — сообщил он. — Буду работать в линолеуме. — Я с удовольствием представила себе Лесли, одетого в этот материал. — Знаешь, все это Люсетта, одна моя знакомая, это она надоумила меня. Я зашел туда и tout va bien[10].

Я заметила, что он снова пускает в ход французские словечки, что я также запретила ему, ибо он почти всегда пользовался ими невпопад.

Я поздравила его.

— На пороге новой карьеры, — сказал он и улыбнулся, чтобы его напыщенный тон был принят за шутку, — решил удостовериться, что между нами нет обид. Ты не должна думать обо мне плохо! — неожиданно добавил он.

— Да я и не думаю! Почему я должна думать о тебе плохо?

— Все было чудесно, пока продолжалось. Но я не подхожу тебе. Я немного донжуан, дорогая, а тебе нужен более постоянный человек.

Я испытала огромное облегчение, и чувство вины окончательно исчезло. Лесли убедил себя в том, что он первый положил конец нашим встречам, и я была рада, что он так думает.

— Возможно, ты прав, — согласилась я.

— Люсетта совсем другая, она сама немного ветрена. Моя матер считает, что она как мотылек. По pour le moment…[11] Его взгляд мечтательно устремился куда-то на шпиль церкви Св. Варнавы, серый, как глина, на фоне пронзительно голубого, почти итальянского неба, сулящего снова жаркий день. Это зрелище словно вдохновило Лесли, ибо он вдруг сказал: — В жизни есть и другие вещи, кроме любви. Более серьезные вещи.

Я согласилась с ним и пожелала ему успеха.

— Итак, — произнес Лесли (к этому спасительному слову прибегают в тех случаях, когда понимают, что пришло время закончить затянувшийся разговор, хотя и не хочется это делать, или когда хотят ускорить уход надоевшего собеседника). Он протянул мне руку, я пожала ее. — Vaya con Dios[12], — добавил он особенно эффектно и, приподняв свой нелепый котелок, который от волнения, здороваясь, забыл снять, сбежал по ступеням и зашагал к церкви Св. Варнавы. Вскоре он исчез в лучах заката, горевшего на минаретах Св. Марка и крышах Масонской школы.

Радостная и довольная, я вернулась в дом, где тетя Эмили предавалась своим излюбленным гипотетическим подсчетам несостоявшихся юбилеев.

— Только подумай, — говорила она, обращаясь к моему отцу и наклонившись с ножом в руке над телячьим языком, словно Юдифь над головой Олоферна, — если бы твой отец был жив, сегодня ему исполнилось бы сто два года.

Как всегда, мы с отцом выслушали это в почтительном и удивленном молчании, словно мой дед и вправду совершил такой подвиг.

— А твоей матери, — добавила она, — было бы девяносто три.

Этого оказалось достаточно даже для самой Эмили, ибо она умолкла и пригласила нас ужинать.

— С кем это ты разговаривала? — спросил меня отец.

— С Лесли. Он забежал ко мне по дороге на какое-то свидание.

— Надеюсь, ты не собираешься начать все снова?

— Конечно, нет.

— Твой Лесли просто недотепа.

— Он всегда был джентльменом, — робко заметила Эмили.

Лесли был неизменно любезен с ней и умел даже развлечь ее шуткой.

— Ну и дела! — воскликнул отец. — Если бы в подобном случае эдакое сказали обо мне, я перерезал бы себе горло, черт побери!

Отец был в одном из своих ностальгических настроений, в которые впадал всякий раз, когда вспоминал о недолгом пребывании в Центральной Африке; слабое здоровье очень скоро заставило его уйти в отставку. То были славные дни виски и покера. Кое-кто (только, конечно, не мой отец) держал даже черных наложниц. Забывая о том, кто его слушает, отец иногда рассказывал мне, как они называли туземных девушек «черный бархат».

Мне было жаль отца; я понимала, что его тоска, раздражительность и склонность к воспоминаниям вызваны необычайно жаркой погодой.

Зная, что он любит, когда ему немножко дерзят, я сказала:

— Не думаю, чтобы кто-нибудь назвал тебя джентльменом, услышав, как ты чертыхаешься.

— Ну, ну, Кристина, — запротестовала хотя и шокированная, но неизменно преданная отцу Эмили. — Твой отец настоящий мужчина.

— Так ли это? — печально промолвил отец и добавил без всякой видимой связи: — Почему я не привез с собой попугая!

В нашей жизни наступил период мертвящего затишья. Эмили всегда жила так и была счастлива. А мы с отцом это жаркое лето прожили в мире и согласии, но и в полном безразличии друг к другу. Мои друзья приходили потанцевать и отведать хлебного пудинга. Были легкие флирты и невинные увлечения. Я простила Айрис и снова приглашала ее к себе, хотя она бывала свободна лишь по воскресным вечерам, так как «работала»: она была одной из шести танцовщиц в кабаре. Айрис отняла возлюбленного у моей подруги Каролины Фармер, и та в отчаянии восемнадцати лет вышла замуж за человека, которого не любила и который бросил ее несколько лет спустя. А в остальном жизнь текла без перемен, пока в сентябре не пришло к концу мое учение. Я стала самостоятельно зарабатывать свой хлеб.

Мой колледж нашел мне место младшего секретаря (вполне звучный титул, позаимствовавший какую-то долю своего великолепия из табеля о рангах для государственных чиновников) в конторе одного из туристских агентств в Вест-Энде, с жалованьем два фунта в неделю. Это было почти то, о чем мечтала моя мать, готовя меня к карьере «личного светского секретаря». Ибо единственной чисто коммерческой операцией, которой нам приходилось заниматься, была выдача денег по аккредитивам. В остальном работа состояла в том, что мы устраивали нашим клиентам туристские поездки по стране, показывали им Лондон и выполняли их мелкие просьбы и поручения.