— Надо же! — произнесла она вначале, а потом повернулась к бабусе. — А что, Петровна?.. Вместе-то и в Москву можно… Соглашайся, пока зовут: парень он, по всему видно, сурьезный…

И уж вовсе деловитым тоном спросила:

— Заявление-то когда подавать думаете?

Тут я поняла, что хватит Володе за нас двоих отдуваться, пора и мне что-нибудь сказать.

— Уже… Подали… На тридцать первое декабря назначили…

Тетя Люся взяла да и рассмеялась. А бабушка, наконец, заговорила, причем абсолютно спокойно, хотя я понимала, чего ей это спокойствие стоит, и прямо умирала от мысли, а вдруг ей опять станет плохо?.. Но ей, слава богу, не стало! Потом я узнала, что такое, как говорят врачи, «скачкообразное» исцеление после инсульта случается редко, особенно у старых людей, и до сих пор радуюсь тому, что в эту редкую категорию мы каким-то чудом попали…

Так вот, бабуля наконец заговорила.

— Вся в мать, — сказала она довольно-таки осуждающе. — Ну в точности… Та вот так же, вместо того чтобы учиться пойти, за три дня замуж выскочила… И ровно через три месяца твой папенька — был таков!.. А она в результате на своем курсе старше всех оказалась… Так одиночкой и промоталась всю жизнь…

Я затаила дыхание, потому что о моем отце в нашей семье не говорили никогда, эта тема находилась под запретом. Зато Володя, как и следовало ожидать, молчать не стал.

— Анна Петровна, — сказал он с оттенком обиды в голосе, — я не такой, я хороший и надежный… Мне в прошлый раз показалось, что вы это заметили!

И тогда бабушка наконец улыбнулась:

— Да ну? Ишь ты, хороший… Вот поживем — тогда и увидим…

Это была победа! И Володя не замедлил ею воспользоваться.

— Значит, едем в Москву? — Он подмигнул тете Люсе, и та широко улыбнулась. А бабушка, как обычно, начала возражать — насчет того, что поначалу нам с ним устроиться надо, с квартирантами вопрос утрясти, а уж потом — видно будет… Но с Володей этот номер не прошел. — Значит, решено — едем! — подвел он итог и обнял меня за плечи. — Вот видишь, Белоснежка?.. Я же говорил — все будет в порядке, не нужно было так трястись и зеленеть от страха… И со Светланой Петровной тоже все устаканится!

— А что со Светой? — сразу насторожилась бабушка.

— У нее неприятности, служебные. — У меня тут же испортилось настроение, едва-едва наладившееся. — Понимаешь, бабуль, ее… Кажется, ее временно отстранили от должности… Но временно!..

Тетя Люся всплеснула руками и заквохтала, как курица, а бабуля нахмурилась и покачала головой:

— Что такого страшного могла сделать Светлана, если ее так наказали?

— Ничего! — сказали мы с Володей хором. А продолжил уже он один.

— Не волнуйтесь, Анна Петровна, произошло обыкновенное недоразумение, каких в нашей работе — пруд пруди… Отстранили ее всего на неделю, да и то временно. Пока все выяснится.

— Дай-то Бог, чтоб выяснилось, — произнесла бабуля с сомнением в голосе. Но мы с Володей вдвоем начали ее так бурно уверять, что выяснится, а потом к нам еще и тетя Люся присоединилась, что вскоре эту тему исчерпали полностью. — Лучше скажите, сколько вы еще тут пробудете, — все еще насмешливо поинтересовалась бабуся в своей манере тех лет, когда была абсолютно здорова.

— У меня отпуск! — радостно сообщил ей Володя. — Так что подожду, пока Белоснежка оформит свою отставку и…

— Отставку? — Ему все-таки удалось бабусю удивить. Удивить и (я это знала!) обрадовать. Потому что бабушка всегда, с самого начала, не хотела, чтобы я шла «по маминым стопам» — такой след, абсолютно неизгладимый, оставила в ней мамина гибель… Мамочка была у нее единственной дочерью, как я — единственная внучка.

— Мы подумали, — пояснил Володя, — и решили, что двух ментов для одной семьи слишком… Тем более что Катька не то чтобы влюблена в свою работу… И вообще, дети пойдут — а мама через два дня на третий с трупами возится! Лично я считаю, что это ненормально…

— Совершенно верно! Я ей сразу говорила. — И впервые за все это время бабушка посмотрела на Володю с симпатией и почти ласково. — Но что значит мое слово против твоего?..

— В конце концов, Катька по образованию — юрист, так что без работы на гражданке не останется! — резюмировал раздухарившийся Володя. А практичная тетя Люся тут же поинтересовалась, сколько времени займет моя отставка.

— Рапорт подам завтра, — пояснила я. — После того как его подпишет Малахов, он в Москву уедет, потом назад вернется со всеми визами… Словом, не знаю, сколько… Мы, наверное, пару раз туда-сюда еще съездим…

На этом и завершился самый тяжеленный разговор в моей жизни, потому что все остальное — не так интересно, и вообще как-то вдруг и сразу стало на душе спокойно и — тихо… Я смотрела на бабусю и не могла насмотреться, как она хоть и с усилием, но встает сама, как она идет на кухню, где тетя Люся уже накрыла стол, как садится со всеми нами вместе… Никогда не думала, что обыкновенные вещи вдруг могут стать такой необыкновенной ценностью, что от счастья хочется плакать…

Светлана

Абсолютно бесчеловечная российская традиция — не ставить стульев в коридорах присутственных мест!

Если возле моего кабинета имелось хотя бы окно с широким и низким подоконником, то здесь и такого «удобства» не было… Доведется возвратиться на родное рабочее место — первое, что сделаю, натаскаю к своему кабинету стульев…

Такие вот глупейшие мысли и мелькали в моей голове все полтора часа, в течение которых я ждала Грифеля возле чужого начальственного кабинета. Между прочим, не только его, но и (я в этом не сомневалась) своей очереди постоять на ковре и выслушать «приговор», в содержании которого я тоже не сомневалась.

Тем ужаснее оказалась реальность, когда дверь распахнулась и багровый, словно только что из парилки финской бани, Виктор Павлович Карандашов, объявившись на пороге, сделал жест, не оставляющий сомнений: Грифель, устремившийся по коридору в сторону лифтов, приглашал меня следовать за ним… Вот и все. Большое начальство даже не сочло нужным побеседовать со мной лично…

Абсолютно подавленная, с каким-то ледяным и волосатым комом в желудке, я, не глядя на все еще пунцового Карандашова, ехала вниз в медлительном здешнем лифте, плелась вслед за Грифелем через бескрайний вестибюль, едва не забыв показать дежурному охраннику свое, вероятно, уже недействительное удостоверение, с тем же чувством катастрофы уселась рядом с ним в машину…

— Дуй в прокуратуру, — буркнул Грифель водителю, и мы поехали. Я молчала, твердо решив не задавать ему вопросов, ответы на которые и так ясны. Единственное, что меня еще слабо интересовало, — так это содержание докладной, которую настрочил сюда мой знакомец с Петровки. Между прочим, бывший однокурсник, из тех, что в свое время устроили мне обструкцию за историю с Виталькой… Неужели до сих пор презирает?.. Общались мы крайне редко, исключительно в силу производственной необходимости, возникающей не чаще пары раз в году. Так что ответить на вопрос об его отношении ко мне я не могла — не хватало, если так можно выразиться, информации. Что ж, теперь хоть тут наступила ясность…

Мои мысли были прерваны тяжелым вздохом Виктора Павловича. От этого вздоха сердце мое екнуло и молниеносно провалилось вниз…

— До понедельника — свободна! — буркнул внезапно Грифель. А я, еще не въехав в смысл сказанного, глупым голосом спросила:

— До понедельника?.. А… А потом?..

— Что «потом»?! — с места в карьер взорвался мой непосредственный шеф. — Что… твою мать… так-перетак… мать твою… потом?! У тебя что, мало дел на шее висит?!. Это ты у меня спрашиваешь, что потом?!

Орать и материться дальше я ему не дала, просто на глазах потрясенного водителя, наблюдавшего за нами в зеркальце заднего вида, кинулась Грифелю на его толстую шею и… Приходится признаться — разревелась… Как последняя глупая, необстрелянная девчонка, я рыдала хоть и без истерики, но от всей души — всласть. Все напряжение этих дней, все перипетии моей внезапно и некстати поднявшей голову судьбы выходили этими нежданными и незваными слезами, от которых форменный шарф Грифеля превращался постепенно в мокрую тряпку… И даже тертый калач Карандашов растерялся, потому что последнее, чего ожидал он от товарища Костицыной, упрямой бабы, прозванной за глаза коллегами «Железной леди», — вот такой абсолютно бабьей реакции на то, что и на сей раз он меня отстоял… Неважно, как, с помощью каких аргументов, неважно, какова была верхняя цифра его и без меня повышенного давления, когда он покидал тот официальный кабинет, возле которого я маялась в ожидании.

Все это для него было не важно, куда важнее то, что и на сей раз драгоценному Грифелю это удалось…

— Ну что ты?.. — растерянно пробормотал мой начальник, осторожно отдирая меня от себя и бросая смущенный взгляд на водителя, глядевшего на нас с искренним сочувствием. — Что это ты?..

Потом, когда я, навсхлипывавшись, и сама отодвинулась на другой конец сиденья, шеф пощупал свой действительно намокший шарф и ухмыльнулся:

— Высморкаться заодно не желаешь? А то давай, не стесняйся — все равно сушить, да и простирнуть придется!

— Я платок забыла… — пробормотала я, еще не в состоянии воспринимать шутки, еще не прочувствовав до конца, что все действительно обошлось. — Простите меня, — сказала я Грифелю. — Я…

— Только не говори, что «больше не будешь»! — нарочито раздраженно перебил он. — Во-первых, взыскание, помимо того, что на неделю отстранена, все равно получишь. Во-вторых, будешь, и не однократно. Не такое — так еще что-нибудь отколешь.

— Плевать на взыскание, — сказала я. — Хоть десять взысканий, лишь бы…

— Ух!.. — произнес Грифель. — Гляди-ка, уже и оживать начала! Хотел бы я знать, зачем мне, старому идиоту, на мою и без того больную голову, слабое сердце и никудышную печенку, нужна под боком такая ядовитая ящерица, как ты?!