— Теперь я понимаю отчего у вас такая свобода в передвижениях — что нельзя девице — позволено вдове.

— Ну, я бы не сказала, что папенька с этим считается — для него я все еще маленькая девочка, которую он всецело контролирует. Вот и тетушку Августу мне навязал — если бы мы с Петрушей её французским коньяком до полусмерти не споили — она расхохоталась, — так караулила бы она мою невинность каждую минуту. А так, — отправили её в отцовской карете с письмом о её внезапной болезни, а сами на почтовой до столицы от самой границы, без передышки! Если бы папенька узнал, не сносить мне головы! Как меня раздражают эти условности. В Европе уже все давно по другому. Там девушка, даже если она не замужем, может открыть свое собственное дело. Ты не представляешь… Опять я тебя перебила, — она посерьезнела, — так что там с Полиной?

— Полина была очень хорошим человеком, она меня очень любила, была ради меня готова на все, да и мне нравилась. Жалко её — умерла мученически. Мне бы не хотелось об этом говорить.

— Да какие уж тут теперь тайны, Никита, ты ведь мне брат, не тушуйся. Да ты и не сказал ничего толком, любил ты ее? Любил?

— Нравилась она мне, а как это — любить — не понимал тогда толком, — заметив в её глазах ревность, он засмеялся, словно поддразнивая её:

— Я тогда всех любил, Дарья Дмитриевна!

Даша надулась и замолчала. Некоторое время они не проронили ни слова. Птицы щебетали в кроне их временного зелёного дома. Солнечные пятна перемещались вслед колышущимся веткам.

— Дарья Дмитриевна, ну не велите казнить, велите слово молвить, — прервал Никита затянувшееся молчание, — это ведь когда было!

Даша повернулась и посмотрела на Никиту, в его глазах плясали чертики, точно такие, какие были в детстве, он улыбался своей белозубой улыбкой, и она не могла даже рассердиться на него. Его веселье даже удивило её, после приезда она видела всегда серьезного, немного грустного Никиту, а тут — такая радость!

— Я изменился, правда, слышишь, Даша! Не ревнуй!

— Я и не ревную! Вот еще! — Она фыркнула и встала со скамейки, лицо её залилось краской.

— Покраснела, значит, ревнуешь! — веселился Никита

— Ничего подобного, просто здесь жарко! Парит после дождя!

— Значит, я тебе не безразличен? — вдруг посерьезнев, Никита развернул её к себе лицом.

— Ох, Никитка, — вырывалась Даша из его рук. — задала б я тебе, как в детстве трепку, да народу много!

— За чем же дело? — Никита вновь заулыбался, глядя ей в глаза, — эка невидаль, барышня треплет своего крепостного на центральной площади!

Даша представила эту картину: себя, таскающую за вихры здоровенного детину посреди площади, и расхохоталась. Никита смотрел на неё и не мог наглядеться: редкая красота, она не похожа на типично русских барышень, совсем не похожа. Он влюбился! Сразу и безоглядно, не смотря на все условности и разницу в положении в свете. Как же он любит её! Его радовала её ревность, — он ей не безразличен, и пусть между ними пропасть. Так сладко ныло сердце, — она его ревнует!

Утренние страхи совсем забылись. Два часа пролетели за разговорами, и звук церковного колокола, созывавшего прихожан к вечерней службе, вернул Дашу и Никиту в реальность. Хозяин ювелирной лавки, поклонившись Даше, протянул ей перстень, довольно простой, но массивный и добротно держащий камень.

— Двести тридцать рубликов пожалте-с!

— Это почему ж так дорого! — Даша хитро улыбнулась.

— Помилуйте матушка, это хорошо, что купец Афанасьев давеча заказал себе перстень, да он по размеру подошел. Мастер только камни поменял. На все про все полтора часа. А заказчик послезавтра прибудет, — так мастеру моему, глаз не смыкая, двое суток придется работать, чтобы успеть в срок, — издержки-с. За два часа никто бы не управился…

— Ну, бог с тобой, двести тридцать, так двести тридцать, — она открыла сумочку и выложила на стол пачку купюр, — считай!

Наум Соломонович, с тщательностью рачительного хозяина, щедро слюнявя пальцы, пересчитал червонцы и, оставшись доволен, кинулся провожать посетителей:

— Милости просим! Завоз ожидается! Хозяин приезжает в следующем месяце, ждем новых поступлений, милости просим!

— Еще — бы, Даша усмехнулась, цены у тебя как в Москве, а клиенты, наверное, щедростью не отличаются.

Распрощавшись с ювелиром, Даша вышла из лавки и села в коляску.

— Дай руку, Никита.

Она взяла протянутую руку Никиты и надела на безымянный палец перстень. Он смотрел на свою руку, вдруг ставшую чужой с этаким богатством на пальце. Перстень самодовольно сиял на солнце.


Барышня, да бог с вами! Где видано, чтоб крепостные золото носили. Да он стоит дороже меня!

А ты сильно перед дворней не хвастайся, — она засмеялась, — тряпочкой замотай, как Иван в сказке про Сивку Бурку. Только так-то оно вернее будет, что не потеряешь, когда-нибудь все равно найдется ответ, откуда этот камень у тебя, ведь я матушке обещала перед смертью загадку твою разгадать. Носи, так точно не потеряешь.

Барышня! — Никита виновато улыбался, — Не могу я!

Даша снова засмеялась.

— А ты представь, что это обручальное, — она с вызовом посмотрела на него.

Он молча взял её руку и прижался к ней губами.

— Ну, все… полно! Ты меня в краску вгоняешь.

Коляска тронулась, Никита не отпускал её руку. Спускались густые влажные сумерки. Жара спадала. Лошади проворно взобрались на пригорок и так же проворно понеслись с него. Вдруг что-то хрустнуло, задняя ось надломилась, и колесо, отвалившись, полетело прямо в овраг. Коляска накренилась, и Никита едва успел остановить перепуганных лошадей, чтобы вместе с ними кубарем не скатиться вслед за колесом. Коляска почти перевернулась, и Даша вдруг очутилась на руках Никиты. Она даже не успела испугаться. Они были в сантиметре друг от друга, лицом к лицу, он обнял её, и словно боясь, не решался пошевелиться. Минута… другая… Оба не двигались, словно боялись спугнуть друг друга.

— Еще б чуть-чуть…

Даша хотела продолжить, но Никита коснулся её губ. Нежно, точно цветка, потом еще раз и еще. Потом поцеловал её так страстно, что в голове её помутилось, она не решалась открыть глаза. Это был её первый поцелуй. Первый! Настоящий! Сколько это продолжалось? Она не знала. Она не считала время, она не хотела, чтобы это заканчивалось…

Звук подъезжавшей коляски заставил Никиту оторваться от неё. В сумерках виднелась сутуловатая фигура Петра Федяева.

Даша! Никитка! Что случилось?!

Пострадавшие с трудом выбрались из покосившейся, сломанной коляски.

Да вот, охрипшим голосом, не сразу придя в себя, ответила Даша. Колесо отвалилось! Хорошо, что ты мимо проезжал — нам тебя сам бог послал, а то до утра добирались бы. Подвезешь?

* * *

Уже почти стемнело, когда коляска Федяева подъехала к кованым воротам усадьбы Домбровских. Петр спустился и галантно подал руку Дарье.

Увидимся завтра, у нас на ужине. Маменька отказов не принимает, и в шесть пополудни — уж будь добра не опаздывай — мы тебя ждем. Будут еще Андреевы и Смоляковские. Они как прознали, что мы с тобой вернулись из Любляны третьего дня, так тут же к маменьке с визитом — скоро, наверное, и к тебе пожалуют.

Ох, Петечка, спасибо тебе, что подвез нас с Никитой. Куковать нам в поле до утра пришлось бы. Маменьку целуй от меня, завтра, скажи, буду. А может, сам останешься, а завтра вместе и поедем.

Поздно уже, маман будет переживать, давай в другой раз.

Ну, бог с тобою! Счастливо! — Она перекрестила его в воздухе.

Коляска тронулась и скрылась в темноте. Никита повернулся к Даше:

— Дарья Дмитриевна, я мужиков пошлю за коляской, — надо осмотреть, в чем там дело.

— Ступай, Никита, я у себя буду. Долго не задерживайся — приходи ужинать, а то нам с Улькой скучно совсем.

Он стоял напротив неё и держал её за руку. Даша смотрела на него — такого высокого, широкоплечего, статного, и думала только об одном — когда ей будет двадцать один, и она станет хозяйкой поместья, первое что она сделает — даст ему вольную. Что будет потом — она не думала, но знала одно наверняка, понятие «брат» к Никите больше неприменимо, а еще она точно знала, что этот поцелуй она никогда, никогда в своей жизни не забудет. Ей хотелось озвучить эту мысль прямо сейчас, но Никита, робко поцеловав её в висок, развернулся и, кивнув в ответ на её приглашение, пошел быстрым шагом к конюшням.

Даша подошла к слабо освещенным ступенькам усадьбы. Прерывистый шепот заставил ее спрятаться за угловую колону, она выглянула и увидела Ульяну и Федора. Федор прижимал девушку к колонне, прямо за которой она спряталась, и жарко целовал:

— Моя! Слышишь, моя будешь, только посмей еще раз взглянуть на кого! Убью! Жизни для тебя не пожалею! Что хочешь для тебя сделаю, только будь моей! Прямо сейчас, слышишь!

Уля, похоже, была пьяна и едва дышала, блузка была расстегнута, Федор жарко обнимал её, целовал, она шептала, сгорая от страсти:

— Федечка, погоди, что ты делаешь, Федечка, остановись, постой…

Даша, затаив дыхание, прижалась к колонне спиной. Послышалась возня, звуки борьбы. Ульяна закричала. Федор зажал ей рот рукой.

— Так я первый у тебя?

— Что ты наделал! — Ульяна мгновенно протрезвела, но Федор продолжал, не дав ей опомниться, закрыв ей рот ладонью.

— Кому я теперь нужна, что ты сделал! Я барышне скажу, не сносить тебе головы!

— Погоди, красавица, не кипятись, Федор обнял её и снова стал целовать, нашептывая, — я ведь женюсь, ты не думай, только сделай, как я сказал тебе…

— Не знаю я, — рыдала Уля, — мне-то не тяжело, только вот тайком от неё я не хочу, да и ты обманешь — не дорого возьмешь.

— Не обману, красавица моя, не обману, — Федор продолжал сжимать девушку в объятьях, — вот посмотришь, только сделай, как я скажу, и к осени свадьбу сыграем. У нас с тобой столько денег будет, век не потратить, я тебя, красавица моя, выкуплю, уедем отсюда, заживем! Вот посмотришь! Только отнеси это ей.