Затуманенными от слез глазами он секунду без удивления смотрел на синий с золотом перстень, затем осторожно, с безграничной почтительностью коснулся его губами и отдал Ферсену.

— Где вы нашли это? У него на пальце?

— Нет. Он носил перстень в маленьком кожаном мешочке на шее. Впрочем, я сейчас положу его обратно.

Швед сделал это так осторожно, что раненый ничего не почувствовал, но потом он снова заметался на своем ложе, слабо стоная.

— Он тяжело ранен, не правда ли? — голос Жиля дрогнул, а сердце сжалось. — Он умрет…

— Скорее всего… Пуля попала ему в левое бедро, но он может прожить еще несколько часов… или даже дней. Пока что он находится под действием снотворного, которое ему дал мой верный Свен, а он кое-что смыслит в медицине.

И только тогда Жиль заметил человека, сидевшего возле кровати. В отличие от других слуг, он не носил ливрею, а был одет в простой черный костюм. Лицо его не было знакомо Жилю.

— Вы его не знаете, — объяснил граф. — Он у меня только с весны. Моя сестра София волновалась за меня и прислала его служить мне. Ваш отец будет в хороших руках…

Это слово тронуло Жиля, но он все же запротестовал:

— Не называйте его так, сударь. Он, может быть, не захочет… — оборвал он свои слова.

Швед пристально взглянул на молодого человека.

— Учитывая то, кто вы такой, это бы меня удивило. Или мы оба ошибаемся, и он не ваш отец, так как в таком случае он бы не заслуживал такого сына.

Раненый стонал все сильнее, и Свен отвел обоих мужчин на другой конец палатки.

— Ему надо отдохнуть, — сказал он. — Я сделаю так, чтобы он проспал до вечера.

— Можно мне остаться с ним? — умоляюще попросил врача Жиль. — Я не буду мешать, я не…

— Нет. Ему немного лучше, и я думаю, что к вечеру он придет в себя. Тогда милости прошу!

— Приходите поужинать со мной! — сказал Ферсен. — Если что-то случится, не беспокойтесь, я вас позову! Оставьте мне вашего индейца, я пошлю его к вам в случае необходимости, и доверьтесь мне, друг мой. Мне кажется, послав мне этого раненого, рука Господня простерлась над вами. Положитесь на меня, я помогу ему всем, чем смогу. Во всяком случае, я приглашу одного из армейских священников… если только тот согласится переступить порог жилища протестанта!

Граф по-братски обнял молодого человека и вывел его из палатки. Снаружи его ждал Понго.

Скрестив на груди руки, индеец стоял, словно статуя из красного дерева. Со своей обычной невозмутимостью он, не говоря ни слова, выслушал приказ Жиля остаться в распоряжении графа Ферсена и сел, поджав ноги, у входа в палатку, чтобы ждать без еды, без питья, без движения столько, сколько потребуется тому, кому он отдал себя целиком и полностью.

Жиль возвращался, как лунатик, ничего не видя и ничего не слыша. По дороге ему попадались солдаты, ликующие оттого, что простой кусок белой ткани заменил на развалинах осажденного города английский флаг. Капитуляция! Корнуоллис сдался и просил о переговорах. Они могли стать концом пяти лет борьбы и лишений, но впервые Жиль почувствовал, что не имеет к этому отношения. Для него сейчас было важно одно — только что пережитое потрясение.

Он побежал, не разбирая дороги, и наткнулся на Тима, который, смеясь, преградил ему путь.

— Эй! Куда это ты мчишься сломя голову? Ведь победа, радость, а у тебя вид, точно ты вернулся с того света…

— Может, и вернулся! Я даже думаю, не схожу ли я с ума… или это просто сон. За один лишь час… я пережил… невероятное!

Смех Тима оборвался. Обняв своего друга за плечи, он вгляделся в его осунувшееся лицо.

— Друг, — серьезно сказал он, — может понять даже невероятное. А я твой друг! Рассказывай…

Тим увлек юношу в палатку, заставил проглотить изрядную порцию рома, запасы которого у него были, казалось, неиссякаемы, и с удовольствием отметил, что краска возвращается на посеревшее лицо его друга.

— Говорят, тебя вызывали к шведскому полковнику, — сказал он. — Лафайет рвет и мечет, и он, может быть, прав, если это Ферсен довел тебя до такого состояния.

— К черту Лафайета с его бредовыми идеями! — закричал Жиль. — То, что Ферсен сделал для меня, во всем мире еще, пожалуй, только ты мог бы сделать. Вот послушай…

Молча выслушав сбивчивый рассказ юноши, Тим не выразил вслух своих чувств, а взял друга за руку и подвел его к грубо вырезанному деревянному кресту, который Жиль, как добрый христианин, прибил к центральному столбу своей палатки.

— Швед прав, — сказал он. — Здесь видна рука Господа нашего. Помолимся вместе, чтобы Он позволил твоему отцу узнать, что у него есть сын…

— А откуда ты знаешь, что у него нет других сыновей? Откуда ты знаешь, что он будет рад этому?

— Ни один человек, — просто сказал Тим, — не прятался бы под чужим именем, если бы у него были семья и положение в обществе.

Жиль послушно опустился на колени подле своего друга, и они начали читать каждый свои молитвы. Ему стало лучше, но принять участие в общем веселье он отказался. Душой он был там… в непрочном полотняном жилище, где едва теплилась жизнь человека, что в такое короткое время стал ему удивительно дорогим.

— Оставайся у себя, — посоветовал ему Тим. — Я скажу, что ты плохо себя чувствуешь. Сражение окончено: ты им больше не нужен.

Около пяти часов появился Понго. Сердце Жиля на секунду замерло, но индеец успокоил его жестом, прежде чем юноша успел открыть рот.

— Человек еще не отправился к своим предкам, — сказал он, протягивая сложенную вдвое записку, — а твой друг дал мне для тебя бумажку, которая говорит.

В записке было только одна строка:

«Приходите, — писал Ферсен, — но, сделайте милость, наденьте мундир, который я вам прислал.»

Через полчаса Жиль, умытый, выбритый, причесанный, вычищенный, с париком на голове, как по волшебству превращенный в великолепного офицера короля, покидал свою палатку, как бабочка свою куколку. Восхищенный возглас встретил его на пороге.

— Клянусь Авраамом и всеми пророками! — воскликнул Тим, куривший трубку в тени пушистой сосны. — Ты блистаешь великолепием. Кстати, — добавил он, выводя из-за дерева оседланную лошадь, — полковник Гамильтон попросил меня передать тебе эту клячу, сказав, что ты будешь наверняка торопиться.

— Как он узнал? Кто-нибудь сказал ему?

— Во всяком случае, не я. Я его только что видел в первый раз за весь день, и он торопился еще больше, чем ты. Он чуть ли не швырнул мне эту скотину…

Но Жиль уже вскочил в седло. Незачем и пытаться понять… По всей видимости, это был день чудес…

За несколько минут он домчался до палатки, но на пороге остановился в нерешительности и, внезапно оробев, снял шляпу. Он услышал знакомый ободряющий голос Ферсена:

— Входите, друг мой. Мы вас ждали…

Жиль сделал два шага и остановился, не в состоянии двигаться дальше, силясь справиться с комком в горле. Лежащий на горе подушек и свернутых плащей раненый смотрел на него…

Кровать перенесли в главную комнату палатки и поставили в самом центре, как трон или алтарь. Кружева белой рубашки вздымались от тяжелого дыхания умирающего, который тяжело дышал, так как смерть была уже близка. Пьер де Турнемин был бледнее, чем утром, тени в подглазьях сгустились еще больше, но его голубые, как озера, глаза, глаза Жиля, были широко раскрыты и смотрели прямо на него…

Раненый с жадностью рассматривал Жиля., разглядывал его лицо, атлетическую фигуру, гордую посадку головы, его руки, пальцы одной из которых побелели, судорожно сжимая черный угол шляпы… Это продолжалось всего несколько секунд, но юноше показалось, что прошла вечность. Он ждал и в то же время боялся слов, что вот-вот сорвутся с этих пересохших губ, которые Свен время от времени увлажнял. Когда они наконец были произнесены. Жилю показалось, что они шли из-под земли, таким слабым и тихим был голос:

— Итак… ты сын Мари-Жанны? Ферсен мне сказал… Господи!.. Если бы я только знал… все, все могло быть иначе… А сейчас у меня так мало времени… Подойди! Подойди… сын мой!

У Жиля подкосились ноги, и он рухнул на колени возле кровати, глаза его были полны слез.

— Отец!.. — пробормотал он, ошеломленный и восхищенный ясным звуком этого короткого слова, которого он ранее не имел права произносить. — Отец… Я так о вас мечтал… Я вас так звал…

Дрожащая рука умирающего нашла его руку, схватила ее. Она была сухой и холодной, словно лапа хищной птицы.

— Значит, ты не ненавидел меня? Твоя мать не научила тебя меня ненавидеть? Я был ей так… отвратителен!

— Она мне никогда не рассказывала о вас…

— Тогда кто… кто? Господи… я так хочу знать! Скажи мне! Расскажи мне… о себе… о твоем детстве… Незаконнорожденный… Вот ты кто… без сомнения, по моей вине… но и по ее вине тоже! Видишь ли, я ее любил, и она тоже любила меня! О, недолго!… Лишь одно мгновение, лишь одну только ночь… ту ночь, что она мне подарила! Но затем… она снова стала прежней, и когда я умолял ее все бросить… поехать со мной в Африку… стать моей женой, она назвала меня Сатаной и прогнала… Говори, сын мой… расскажи мне о себе! У меня так мало времени, чтобы узнать тебя…

Белая фигура Ферсена появилась с другой стороны кровати и склонилась над умирающим.

— Сударь, — тихо сказал швед, — вам надо отложить на некоторое время этот разговор. Те, кого вы ждали, здесь. Все готово…

Посеревшие губы раненого растянулись в слабой улыбке.

— Вы правы. Я должен использовать как можно лучше оставшиеся мне минуты жизни… Попросите их войти… Встань, сын мой…

В палатку вошла безмолвная группа людей в красивых мундирах. Жиль встал с колен, но его пальцы были все еще сплетены с пальцами его отца. Он был поражен, увидев виконта де Ноайля, графа де Шарлю, великолепного в своем красном гусарском доломане герцога де Лозена, маркиза де Сен-Симона, графа де Де-Пона и, наконец, генерала де Рошамбо собственной персоной, по обе стороны от которого и выстроились все остальные. Коричневая ряса священника резко выделялась на фоне разноцветных мундиров. Умирающий встретил вошедших улыбкой и кивком головы: