— Генерал назначил твой отъезд. Сита. Через три дня ты должна будешь выехать в лагерь Сагоеваты.

Ситапаноки вздрогнула и напряглась.

— Три дня? — промолвила она тонким жалобным голосом. — Только три дня?

Жиль сжал ее еще крепче, как будто хотел слиться с ней.

— Да… но завтра ночью я приду за тобой! Мы убежим вместе, куда захочешь… на большое озеро, о котором ты мне говорила.

Это было так внезапно, так неожиданно, что индианка почти испугалась. Она тихонько оттолкнула Жиля, беспокойно вглядываясь в его лицо, осунувшееся от усталости и тревоги.

— Ты в самом деле хочешь увезти меня? Бросить прежнюю жизнь?

— Моя жизнь — это ты! С каждым часом ты мне все дороже. Я люблю тебя, Сита. Люблю как безумный! Я не могу оставаться здесь, бесконечно занимаясь бумагомаранием, если ты уйдешь навсегда от меня. Ты не представляешь, до какой степени я люблю тебя!

— Я тоже люблю тебя, — сказала она серьезно. — Я не думала, что так полюблю. Ты мне только понравился, и я хотела тебя, но теперь я даже не могу представить себе жизнь без тебя: ты мой господин. Но не будешь ли ты жалеть о том, от чего отказываешься? Сможешь ли ты вынести…

— Есть только одно, что я не смог бы перенести, Сита, — это знать, что ты с кем-то другим, в объятиях другого, в постели другого…

— Но твоя страна, семья… твоя карьера?

— У меня нет больше семьи, если вообще она У меня когда-то была, я ничто на моей родине и уже давно хотел бы обрести родину здесь. Что до моей карьеры… Вашингтон сделал меня офицером, однако мое оружие — это перо и чернильница. Как только кончится война, я опять стану ничем! Нет, Сита, я уеду без сожаления, раз у меня будешь ты! Сегодня вечером я приду в обычное время, но принесу мужскую одежду для тебя, и мы убежим вдвоем.

Она слишком хотела верить в это, чтобы отговаривать его.

— Я отдам всю свою жизнь, чтобы сделать тебя счастливым. Ты увидишь, как это замечательно — жить свободным, в чаще лесов, около большого озера, плещущего о скалы. Война в один прекрасный день закончится, и мы станем колонистами, у нас будут дети, земли, которые мы будем обрабатывать, дом, в котором я постараюсь стать женой по обычаю женщин твоей страны, может быть, целая империя… Наша страна огромна, и в ней все возможно. И еще я буду любить тебя, любить так, как никогда ни одна женщина не любила мужчину!..

Жиль взял в ладони прекрасное лицо с лучистыми глазами и разглядывал его несколько мгновений с бесконечной нежностью.

— Может быть, всего этого не будет… может быть, в конце пути мы погибнем, если твоему мужу удастся добраться до нас, но, может быть, это и есть наивысшее счастье: умереть вместе. Тогда не будет ни угрызений совести, ни возможных сожалений. Прощай до вечера…

И они обменялись целомудренным поцелуем.

Это был настоящий поцелуй обручающихся, который сметал все расчеты и алчные притязания жестокой жизненной схватки. Больше не было ни победителя, ни побежденного в этом жарком любовном поединке, в котором каждый из них бессознательно старался вырвать у другого то, чего он хотел. Теперь же это были двое, решившие устранить все, что разделяло их, все то, что, в конце концов, не имело такого значения, как их любовь. Они делали это, чтобы просто принадлежать друг другу. Она больше не была индейской принцессой, он не был больше ни бретонцем, ни солдатом короля Людовика XVI, ни офицером повстанческой армии молодых Соединенных Штатов. Они были два новых существа на заре мира. Спаянные желанием тела пробудили сердца, хотя их обладатели меньше всего ожидали этого.

День прошел как во сне. Жиль старательно, как никогда ранее, выполнил работу, которая еще сутки назад вызывала у него отвращение, затем упаковал мальчишеский наряд для Ситапаноки, собрал кое-что из припасов и оружия, необходимого тем, кто собирается углубиться в лесные дебри. Потом он написал три письма: одно для Вашингтона, другое для Рошамбо, еще одно для Тима — Жиль знал, что всегда может рассчитывать на помощь друга. Наконец, вместо того чтобы поужинать вместе с другими офицерами штаба, он поел в одиночестве в уголке харчевни и спокойно выкурил трубку, дожидаясь часа, чтобы пойти к своей возлюбленной.

Он чувствовал удивительную легкость, свободу, как часто бывает, когда примешь трудное решение. Все вдруг стало так просто. Достаточно было сказать «нет» честолюбию, обычной жизни, Старому Свету, который мог предложить ему только жалкое прозябание в тесных рамках своих дряхлеющих монархий, и даже Жюдит, которая будет напрасно его ждать, если только ее обещание, прозвучавшее как вызов, было действительно искренним. Маленькая рыжеволосая сирена из Блаве казалась предутренней грезой, исчезающей с первым солнечным лучом. В дальних уголках его памяти она осталась бесплотной тенью, цветком без запаха, хрупким отражением в воде… Она также была побеждена!

Когда стемнело и горнисты подали сигнал к тушению огней, Жиль вышел из харчевни, небрежно попрощался со всеми, добрался до кладбища, где в углублении изгороди он спрятал свою кладь, и, взвалив ее на спину, двинулся к дому пастора. На душе у него пели птицы. То обстоятельство, что за целый день он ни разу не видел Вашингтона, значительно облегчало все дело: главнокомандующий уехал в инспекционную поездку вместе с полковником Гамильтоном, и Жиль обрадовался этому, так как он не очень хорошо представлял себе, как бы он себя чувствовал под проницательным взглядом генерала.

Он еще издали увидел окно, светящееся в ночи подобно золотой звезде, пробрался за ограду, бесшумно, как кошка, поднялся по лестнице и открыл дверь привычным движением руки, заранее улыбаясь сладостной картине, которую он ожидал увидеть. Как каждый вечер. Сита, должно быть, ждала его, полулежа перед очагом, как сирена на берегу озера, но на этот раз она, конечно же, была одета: в ближайшее время любовь не входила в их планы.

Он широко распахнул дверь, готовый заключить ее в объятия.

— Входите же! — произнес холодный голос.

Маленькая комнатка вдруг показалась совсем крошечной. Ситапаноки таинственным образом исчезла. Вместо нее на красноватом фоне очага вырисовывался огромный силуэт генерала Вашингтона, помешивавшего угли.

Внезапное молчание прервалось знакомым потрескиванием поленьев. Все было как обычно. Запах горячей смолы и горящего елового дерева, белые занавески с нелепыми оборками и коврик, связанный крючком, только теперь на нем твердо стояли ноги в сапогах с серебряными пряжками.

Мир, казалось, перевернулся: рай без Евы стал похож на тесное чистилище.

— Закройте же дверь! — приказал Вашингтон. — Дует… И положите куда-нибудь ваш узел.

Он отшвырнул в сторону кочергу, стряхнул с рук золу. Из манжет белоснежного батиста — он всегда о них очень заботился — показались его красивые длинные пальцы.

— Где она? — спросил Жиль, отбросив бесполезную теперь вежливость.

— Супруга вождя Сагоеваты держит путь к своему семейному очагу. Я отправил ее незаметно рано утром и, чтобы оказать ей честь, первую милю сам сопровождал ее. Вы хотите что-нибудь возразить? Или же вы полностью забыли, кто такая эта женщина, забыли, что мы находимся в состоянии войны и что вы солдат? Как ваш командир назовет то, что вы собирались делать?

— Дезертирство, — без страха быстро ответил Жиль.

— И это заслуживает?..

— Смерти! Расстреляйте меня… или повесьте, раз, судя по всему, отныне эта участь уготована всем солдатам.

— Не советую дерзить! Что вы можете сказать в свою защиту?

— Ничего! Кроме того, что я люблю эту женщину, а она любит меня.

— Ну и что с того? Кто вы такой, чтобы нарушать мои планы? В драматической ситуации, которую мы сейчас переживаем, нам не хватает только новой Троянской войны, которая бросит на нас все Шесть племен! Вы не Парис, а она не Елена! Ну что за дурацкая привычка у вас, французов, всегда у вас на первом месте любовь! Вы размахиваете ею, как знаменем, вы украшаете себя ею, как медалью… У меня нет времени на любовь! Меня интересует Свобода, и я думаю, что вас тоже: Дон Жуана я бы не сделал офицером моей армии. Но, может быть, вы просто трус, как это чаще всего бывает с дезертирами?…

Жиль побледнел и сжал кулаки, готовый броситься на Вашингтона.

— Убейте меня, генерал, но не оскорбляйте.

— А вы прекратите раз и навсегда твердить о вашей казни. Мне не хватает еще одного мертвеца, когда я так нуждаюсь в живых. А теперь послушайте хорошенько: никто, кроме меня, не знает, что вы хотели бежать. Опыт показал, что я был прав, когда запретил вам сопровождать эту женщину, так как вы не вернулись бы, но я ошибся, оставив вас при себе. Вы созданы для смелых предприятий: в бою вы рассуждаете здраво и не делаете глупостей. Хотите драться?

— Я никогда не желал ничего лучшего, кроме…

— Я запрещаю вам думать об этом! Возвращайтесь к себе и готовьтесь к отъезду. Через одного нашего шпиона, Чэмпа, мы узнали точное местонахождение Арнольда. Генерал Лафайет, который, как и вы, не может утешиться после смерти Андре, на рассвете отправляется с отрядом своих стрелков, чтобы попытаться захватить его. Присоединяйтесь к нему!

Невозможно было устоять перед Вашингтоном в подобной ситуации, так как никто не знал людей, как он. Укрощенный, но с оледеневшей душой, Жиль подтянулся, щелкнул каблуками и отдал честь по всей форме.

— Всегда к вашим услугам, генерал, благодарю вас за то, что вы будете считать, будто ничего не произошло. Мне, может быть, удастся доказать вам свою признательность, отдав жизнь. Остается только вернуться к себе… и сжечь кое-какие письма, которые теперь совсем не должны вас интересовать.

Внезапно Вашингтон рассмеялся. Он подошел к молодому человеку и сжатым кулаком ткнул его в плечо.

— Чертов бретонский упрямец! Я просто из кожи лезу, объясняя, что хочу видеть вас живым. И потом… — голос его смягчился, но стал серьезным, а улыбка все еще светилась в его усталых глазах, — и потом, поверьте мне: ни одна женщина, даже самая красивая, не стоит того, чтобы способный молодой человек порушил свою судьбу ради нее. Спросите-ка об этом у Арнольда, если найдете его. Если бы не его безрассудная любовь к очаровательной Пегги, его жене, он, быть может, остался бы честным человеком и героем.