— Удар по самолюбию? — подсказала бабушка, улыбаясь.

— Да нет, не в том дело. Хотя… может, так оно и есть.

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Бабушка похлопала меня по колену.

— Лора, ты красивая, умная, веселая девушка, но это не значит, что ты само совершенство. Во всяком случае для Пита. Ты останешься навсегда только с тем мужчиной, который будет считать, что ты совершенство. Твой дед, например, говорил, что у меня исходит сияние из… в общем, сама знаешь, откуда. Все это глупости, конечно. Все другие мужчины в моей жизни считали меня слишком эксцентричной. А вот в глазах Блэра я была безупречна. Конечно, порой он ужасно меня раздражал. Он, например, не любил бриться и колол меня своей щетиной, когда целовался. Как и твой отец, он не выносил брани. Как только я начинала ругаться, Блэр умолкал и просто со мной не разговаривал, а ругалась я частенько, ведь у нас было трое детей. Я думаю, он был чересчур строг с детьми, как и твой отец. Яблочко от яблоньки недалеко падает. И младший Блэр, дай бог ему здоровья, тоже много взял от отца. Представляешь, я только что получила от него письмо, а в нем фотографию. Там он сфотографировался со своим гуру. Это просто какой-то ужас. Оба в таких длинных белых мантиях. Блэр отрастил огромную бороду и выглядит полным идиотом.

Мы понимающе улыбнулись друг другу. Блэр был моим любимым дядей и любимым бабушкиным сыном, если она, конечно, не кривила душой.

Свернув с шоссе, мы покатили через прелестный портовый городок Стоунхевэн, расположенный к югу от Абердина Затем дорога, петляя вдоль побережья, привела нас к месту, где трасса сначала упирается в море, а потом делает резкий поворот влево; машина затряслась по узенькой и грязной проселочной дороге. Наконец показался Дорик-Коттидж. Открытый всем ветрам дом ютился на склоне холма, цепляясь за скалу, словно чайка во время шторма.

Мэгги Макнотон родилась и выросла в Дорике. Она всегда была своенравна, как северный ветер, гуляющий, где ему вздумается. Иногда мне кажется, что она — неотъемлемая часть этих мест, подобно бакланам, обитающим внизу на скалах. Но так было не всегда. Много лет назад у бабушки был брат-близнец, Нейл. В четырнадцать лет они вместе закончили школу и стали зарабатывать на жизнь. Нейл рыбачил, а Мэгги потрошила пойманную братом рыбу и продавала ее на рынке. Однажды случился сильный шторм, и Нейл не вернулся; тело его так и не нашли. Ему едва исполнилось шестнадцать лет. После гибели брата Мэгги решила уехать из этих мест. В то время она была помолвлена с соседом, которого звали Вилли Макай. «Хороший парень, но не очень башковитый», — вспоминает Мэгги. Когда Вилли послали на войну с немцами, бабушка решила воспользоваться случаем. Однажды утром она вышла из дома с небольшим чемоданом, где лежали самые необходимые вещи, доехала на попутке до Абердина, а затем поездом до Эдинбурга. Бедный Вилли погиб пару недель спустя, к счастью, так и не узнав о случившемся.

В городе бабушка сошлась с компанией студентов, большинство из которых были детьми состоятельных, образованных родителей. Хотя после четырнадцати она нигде не училась и делать, собственно, ничего не умела, бабушка быстро стала своим человеком в художественном колледже; она ходила на лекции, подрабатывала натурщицей, когда будущим гениям нужно было рисовать обнаженку, и вообще была украшением каждого бала, где пила, курила и лихо отплясывала с красавцами-солдатами, приходившими на побывку с фронтов Второй мировой войны. На ее пианино всегда стояло несколько старинных, пожелтевших, черно-белых фотографий, с которых на вас смотрела юная девушка, вылитая Мерилин Монро в молодости: такие же пухлые губки и соблазнительные формы. Она и теперь, когда ей уже за семьдесят, выглядит классно: туфли на высоких каблуках, к которым всегда тщательно подобрана сумка; губы ярко накрашены, пальто сшито по фигуре у хорошего портного; волосы хотя и несколько поредели, но в полном порядке, без седины.

В молодости бабушка и дедушка имели довольно скандальную репутацию. Блэр Макнотон, так звали деда, познакомился с Мэгги в 1943 году, когда учился на втором курсе Эдинбургского университета. Он тогда готовился к экзамену в парке на Принсес-стрит, а она, раздевшись чуть ли не догола, то есть в одном купальном костюме, загорала себе на травке. А надо сказать, в те времена, тем более в Эдинбурге, девушки, способные загорать в одних купальниках, встречались очень редко. Когда они год спустя поженились, моя бабка была уже на шестом месяце. Семья Мэгги была потрясена случившимся и не пускала ее на порог собственного дома до тех пор, пока не родился ребенок. Родители Блэра, люди богобоязненные и добропорядочные, были столь огорчены распущенностью своего сына и его неудачным браком, что лишили его, а также его жену и еще не родившегося ребенка какой-либо поддержки и отказали в наследстве. Без родительской помощи Блэр не смог закончить университет. Как и большинство мужчин в Лотиане, он пошел работать на шахту. Вскоре родились еще два сына. Семья ютилась в крохотной квартирке в доме у пивоваренного завода; потом этот дом снесли, а взамен дали квартиру в железобетонной муниципальной многоэтажке, построенной на окраине разраставшегося города; позже этот район стал известен как героиновая столица Шотландии. Понятно, что апартаменты, в которых им пришлось жить, шикарными не назовешь.

Мой дед, как это нередко случается со многими шахтерами, умер от рака легких, едва ему исполнилось сорок четыре года. Но он успел-таки послать моего отца учиться в университет. Вероятно, больше всего ему хотелось, чтобы и он, и его братья Майкл, и Блэр-младший получили образование и вели достойный образ жизни людей среднего класса. Мне кажется, воплощая эту мечту в жизнь, мой отец несколько переусердствовал, как, впрочем, и его брат Майкл, который скоро превратился в толстого лысеющего бухгалтера. В отличие от них, дядя Блэр в шестидесятые серьезно подсел на кислоту, был изгнан из приличного эдинбургского общества и теперь жил в коммуне хиппи в Гоа, чем объясняются и его длинная борода, и этот гуру на фотографии.

После тридцатилетнего изгнания, которое бабушка провела в сущем аду многоэтажных железобетонных джунглей, родители сжалились над бедной доченькой, и она получила наследство: загородный коттедж в окрестностях Абердина. Чистенький домик с белоснежными стенами прилепился к огромной скале, и вокруг не было ни души. К дому прилегал роскошный сад, спускавшийся прямо к морю. А там гневно плескались о берег холодные волны, но ярость их не в силах была помешать ленивым тюленям часами безмятежно дремать. О, как я любила и этот дом, и бабушку, которая жила в нем, мою самую лучшую на свете бабушку. Вот и сейчас — на целых двое суток, сорок восемь часов, этот дом с его хозяйкой, этой поистине потрясающей пожилой дамой, стал для меня сущим раем.

— Добро пожаловать, наконец ты дома! — торжественно провозгласила бабушка.

В детстве этот дом мне казался волшебным, потому что снаружи он выглядел совсем крошечным, а внутри был просто громадным. Просторные комнаты, старинные гранитные полы и потрясающе красивые камины. И везде было много широких окон с видом на Северное море. На подоконниках лежали вышитые самой бабушкой маленькие пестренькие подушечки, которые так и манили присесть, полюбоваться красивым видом, помечтать. Сидеть у окна и смотреть на море можно было часами, а если повезет, порой удавалось увидеть из окна и пару тюленей. Главной комнатой была, конечно же, кухня, в центре которой стоял старый дубовый стол. В кухонном очаге никогда не гас огонь. А моя комната располагалась под крышей и занимала весь верхний этаж. Потолок поддерживался толстыми балками, а из двух застекленных эркеров открывался изумительный вид на песчаный берег и океан. Эта комната была раза в четыре больше моей жалкой комнатушки в Кентиш-Таун.

Только мы приехали, я первым делом побежала наверх, бросила сумки, переоделась в удобную, теплую одежду и смыла с лица всю косметику вместе с лондонской копотью и грязью. Когда я спустилась, бабушка уже заварила чай и намазывала толстым слоем масло на домашние лепешки. У меня сразу потекли слюнки. К черту обет воздержания: разве можно отказать себе в этом маленьком и совершенно невинном удовольствии? Мы сели за стол, и бабушка принялась разливать чай.

— Постарайся поменьше думать о Пите, — сказала она протягивая мне горячую кружку, — тут и речи не может быть о настоящей любви. Когда встретишь своего единственного, того самого, ты сразу это почувствуешь. Посмотри на своих родителей. Твой отец с первого взгляда понял, что твоя мать создана для него. Он готов был часами говорить о своей ненаглядной. Она у него была и самая умная, и самая красивая, и самая веселая девушка на свете. Он влюбился по уши, он говорил только о ней, так продолжалось несколько месяцев, а мы ее даже в глаза не видели. Она ведь не сразу ответила ему взаимностью.

— Правда? — спросила я, с удовольствием слушая бабушкин рассказ.

— Да, тут был замешан другой. Какой-то певец.

Я с большим интересом открывала ранее неизвестную мне страницу жизни родителей.

— Какой певец? Из ее ансамбля? — спросила я.

Когда-то моя мама пела в фольклорном ансамбле. Мне всегда было трудно поверить, что эта располневшая женщина с химической завивкой на голове в юности была звездой фольклорной сцены в Эдинбурге. Тем не менее это чистая правда. В начале семидесятых она разъезжала по всей Шотландии, выступала в клубах и барах и на сцену выходила в каких-то немыслимых туниках, вся пропитанная китайскими благовониями. Она даже играла на гитаре. К тому времени, как я стала помнить себя, эта часть ее прошлой жизни была уже прочно забыта, замечательные туники тщательно упакованы и отправлены на чердак, а гитара висела в чулане под лестницей. Каждое Рождество мама доставала ее и радовала нас «Маленьким осликом» — эту песенку она всегда исполняла просто потрясающе. Вот, пожалуй, и все, что осталось от неотразимой красотки-хиппи, которой она была когда-то. В начале восьмидесятых она как-то незаметно влилась в сообщество таких же, как все, домохозяек нашего района. Теперь в ее представлении провести прекрасный вечерок означало выпить бокал-другой вина в гольф-клубе, заказать готовый ужин на двоих от Марка и Спенсера, глотнуть немного джина с тоником перед телевизором и поскорее отправиться в кровать с каким-нибудь дурацким историческим романом. Кем она стала? Обыкновенной женой учителя с рабочей окраины. Мы с Фионой называли ее Фиалкой. Она очень заботилась о том, что про нее говорят соседи. Носила идеально выглаженные платья темно-синего цвета. У нее было два плаща фирмы «Барбор» — один на выход, а второй для прогулок с собакой. Когда отец арендовал дом в Альгарве с прекрасной площадкой для игры в гольф, она была на седьмом небе от счастья. Думаю, если бы отец смог купить автомобиль марки «Рэндж Ровер», моя мама могла бы с уверенностью считать, что жизнь удалась. Трудно себе представить, что когда-то она ходила с немытыми волосами, в цветастом пиджаке и в широченных брюках-клеш.