— Когда я была маленькой девочкой, — сказала она тихо, — я думала, что это возможно. Я думала, что детки остаются там внутри до тех пор, пока ты сама не захочешь, чтобы они вышли.

Эвелин продолжала жалобно подвывать:

— Пусть остаются во мне навсегда и никогда меня не покидают, никогда не покидают свою мамочку…

Она начала плакать снова. Ее живот вздымался и опускался. Это был единственный, если можно так выразиться, живой предмет, который жил своей жизнью в этой маленькой комнате.

— Знаешь, — сказала Эвелин, шмыгая носом, — я даже придумала имена, которые им дам. Джошуа и Сэмюэл. Джош и Сэм. Тебе нравится?

Кристине хотелось было сказать Эвелин то, что Бетти велела говорить всем беременным девочкам-подросткам, которые отдают своих младенцев на усыновление: они теряют право давать своим детям имена и никакого общения никогда у них с детьми не будет. Они не имеют права ничего покупать для своих детей, а также шить, вязать или думать о том, чтобы провести первые дни с младенцами. Джош и Сэмюэл. Ну разве это не прелесть? Джош и Сэм — так звали как раз этих двух мальчиков, которые развлекались с Эвелин Мосс, а потом отказались от отцовства. Кристине раньше казалось, что Эвелин приводит в бешенство даже сама мысль о них.

— Твои родители вчера приходили? — спросила Кристина.

Эвелин кивнула и ответила уже спокойнее:

— Мама сказала, что скоро все кончится, и тогда я смогу возвратиться назад, и мы снова будем жить, как прежде. — Она вытерла глаза.

Кристина хотела сказать, что рождение ребенка все меняет навсегда, что никогда уже они не будут жить, как прежде, но она только погладила живот Эвелин, чувствуя, как маленькие ножки пинают его изнутри.

Время пролетело незаметно. Вот уже и пять часов, пора уходить.

Внизу она снова поблагодарила всех за торт и сумку и ушла.

Собираясь сесть в машину, Кристина услышала, как брякнула форточка одного из окон на третьем этаже. Она подняла глаза.

Это была Эвелин.

— Крисси, ты придешь в больницу, когда я буду рожать? — крикнула она.

— Конечно, приду, Эви! — крикнула Кристина. — Конечно, приду.

— Хорошо. Ты ведь на Благодарение никуда не уезжаешь? А то я могу начать рожать в любую минуту!

О поездке куда-нибудь на Благодарение не хотелось и думать. Сегодня уже понедельник. Завтра последний день занятий. «Никуда я, скорее всего, не поеду. Да и не хочется что-то. Эвелин вполне может рассчитывать на мою поддержку».

— Нет, — сказала Кристина. — Я останусь. Пусть Бетти позвонит мне, когда у тебя начнется. Я приеду в больницу.

— И будешь держать меня за руку? Кристина кивнула.

— И буду держать тебя за руку, — проговорила она мягко.

Эвелин послала ей воздушный поцелуй и закрыла окно.


Обычно Кристина возвращалась домой по шоссе номер 1-20, сворачивала налево, на Ист-Вилок, а затем направо, на Колледж-стрит, чтобы выехать на дорогу, ведущую к общежитию, ту, над которой был перекинут мост Кристины. Но сегодня она проехала немного дальше на запад, к городку под названием Ливан, и свернула на шоссе номер 10. Так было дальше, но дорога лучше, и летом она иногда ездила этим путем. Окрестности здесь живописнее. Однако было уже темно, и окрестности не видны. Она сама не знала, что заставило ее поехать по шоссе номер 10. Наверное, просто она задумалась об Эвелин, о том, что той придется отдать своих детей чужим людям на усыновление, и не успела вовремя свернуть на шоссе номер 1-20. Кристина ехала по извилистой двухполосной дороге со скоростью тридцать миль в час и думала о Джошуа и Сэмюэле. А затем она начала думать об Альберте и Канаде. Альберт прав. Канада — это было бы чудесно. Как и в Эдинбурге.

Те три месяца, что они провели в Эдинбурге весной девяносто первого года, были самыми счастливыми в ее жизни.

Денег у них не было, общежитие, где они жили, старое и холодное, и негде заниматься. В Шотландии Кристина даже похудела. Большей частью приходилось есть один и тот же суп и спагетти. Свои пенни они экономили, чтобы сходить в паб в пятницу вечером. Кристина вспоминала улицы с булыжными мостовыми, дома в стиле Тюдоров, церкви — это первое, что ей вспоминалось всегда, а также остров Малл в проливе Тайра. Они ездили туда на новогодние праздники. Остановились в маленькой гостинице, пили с местными жителями эль, да и тем, что покрепче, тоже не гнушались, а Новый год встретили на пустынном берегу Ирландского моря. Она вспоминала горы, озера, одуванчики и желтые нарциссы, которые только начинали цвести. Она вспоминала себя и его в Эдинбурге. Она помнила, какими они были тогда. Ни отчаяния, ни стыда. Им казалось, что в целом мире существуют только они двое.

Пока однажды они, веселые и беззаботные, не остановились на улице перед гадалкой. Что заставило их раскошелиться на два фунта, чтобы она прочитала по руке судьбу Кристины? Этого и сейчас не понять. Кристина зашла к гадалке за грязную пеструю ширму, и горбунья сразу же резко схватила ее руки и повернула ладонями вверх. Кристина попыталась вырваться, небесполезно. Захват был крепкий. Диалект, на котором говорила старуха, Кристина едва понимала, но выражение ужаса на ее лице запало в душу, и надолго. Именно ужаса — это она поняла хорошо. Ей приходилось видеть подобное выражение и прежде. Старая ведьма не отпускала руки Кристины, она держала их и что-то бормотала, затем закричала. Этого Альберт не выдержал и тоже зашел за ширму. Встретившись с растерянным взглядом Кристины, он освободил ее руки. Они заторопились прочь, почти побежали. Кристина слышала, как старуха что-то кричала им вслед. Эта встреча с гадалкой была единственным неприятным эпизодом, омрачившим их радостное трехмесячное существование.

Печка работала плохо. Ветер проникал внутрь машины, и стало очень холодно. На шоссе номер 10 освещения практически не было, только дубы и клены и много американских ясеней, желтые листья которых осенью такие нежные и красивые. За трое суток до Дня благодарения силуэты деревьев только угадывались по обеим сторонам дороги.

Кристина ехала и вспоминала Эдинбург. За несколько секунд до того, как автомобиль начал огибать водохранилище, она подумала: «Как хорошо было бы поехать в Шотландию насовсем. Жить». И одновременно на периферии сознания вдруг возникла мысль о столовой, о том, что там сегодня вечером на ужин макароны с сыром, как всегда по понедельникам, и будут ли на праздники по-прежнему подавать только гамбургеры и «богатырские бутерброды», сделанные из целого батона.

Приемник, настроенный на станцию, передающую музыку кантри, играл «У нас всего лишь размолвка».


Ты считаешь,

Что, взрослея, мы с тобой иными стали,

Потому что прежних чувств

Ты не в силах наскрести…


Кристина увидела встречный автомобиль. Это случилось как раз тогда, когда она находилась на самой середине дорожного поворота. То ли потому, что было темно и она неправильно оценила ширину дороги, то Ли еще по какой причине, но Кристина вдруг резко взяла вправо. Однако огни стремительно надвигались. Встречный автомобиль находился уже совсем близко. Кристина повернула руль еще немного вправо и услышала, как шины зашуршали по гравию на обочине. «Мустанг» занесло, руль перестал слушаться. Пытаясь выправить положение, Кристина быстро вывернула влево. Но, видимо, переусердствовала.

Машину снова занесло, и Кристина в панике нажала изо всех сил на тормоз. Его, наверное, заклинило, потому что «мустанг» швырнуло влево, прямо на огни приближающегося автомобиля.

Кристина услышала, что встречный непрерывно сигналит, услышала визг тормозов. И тут «мустанг» окунулся в море света, раздался громкий удар (именно громкий, а не сильный — так запомнилось Кристине), и ее бросило на лобовое стекло. Она почувствовала, как оно раскололось.

«Мустанг» дважды прокрутился на месте и, перевернувшись, грохнулся на обочину. Сердце Кристины замерло, как перед прыжком. У нее хватило времени только подумать: «Ого, вот это да, неужели я умираю? Но я не хочу умирать, не хочу!» Машина с тяжелым ударом приземлилась на колеса в нескольких метрах от воды.

Кристина открыла глаза и закрыла их снова, потом опять открыла и снова закрыла. Впрочем, все равно видно ничего не было. Сплошная темень. «Это, наверное, потому, что я умерла», — подумала она. Потому что как это так: с открытыми глазами — и ничего не видеть? Конечно, это смерть. И ничего при этом не чувствовать. Не иметь возможности пошевелить ни рукой, ни ногой. Смерть. Но что-то все же напоминало ей о жизни. Она сперва не могла понять, что именно, но что-то напоминало ей настоящую жизнь, что-то знакомое, совершенно не имеющее отношения к потустороннему миру.


Работало радио.

Так что, знаешь, давай не будем

Ворошить все наше былое.

Потому что ужасно трудно нам

Друг другу в глаза глядеть.

И давай не искать виноватых,

В этом нет никакого толка.

Просто будем считать, что с тобой у нас

Всего лишь была размолвка…


Кристина потянулась выключить это чертово радио и подумала, что вряд ли там, после жизни, станут играть такую легкомысленную музыку.

Боли она не чувствовала. С одной стороны, это было хорошо. Кому охота чувствовать боль? Но с другой стороны, боли не чувствуют только мертвые.

Но она слышала. Шуршание листьев, ветвей и звук шагов. Они торопливо шаркали по склону. Что-то возникло в окне слева от нее. Не что-то, а кто-то. Мужчина. Нос у него был в крови, а в глазах застыл ужас. Он едва шевелил губами. Кристина с трудом поняла его слова.

— Как вы? Живы?

Она попыталась опустить стекло, но его заклинило. К тому же не удавалось ухватиться за ручку. Рука ей не подчинялась. Пальцы не сжимались.