– А ну, как важное что? Или подумают, что нету никого и заглянут? Засов-то не накинули… – отозвался Иван, и быстро, но осторожно отстранив женщину, спустил ноги с кровати.

– Как пожелаешь, – осознав настроение любовника, Луша быстро перестроилась, проворно выпрыгнула из-за спины Ивана и мгновенно завернулась в огромную цветастую шаль.

– Извиняйте прошу, – Иван сразу узнал всунувшуюся в дверь голову: недоросль из Егорьевска, материн ближайший сосед. – Настасья Прокопьевна просила немедля…

– Что стряслось-то? – недовольно поинтересовался Иван.

Он, конечно, знал, что мать скучает в одиночестве и хотела бы, чтобы он чаще навещал ее. Но не видел никакого резона в том, чтобы тратить свое время на ее развлечения. К тому же ее вечные сетования на несправедливость жизни раздражали его. Иван не хуже прочих понимал, что в жизни много неправедного, но не находил потребным попусту говорить об этом. Исправлять надо по мере сил, да в свою пользу! – и все дела. Если бы Иван Притыков знал английскую пословицу, гласящую: «Делай что должен и будь что будет!» – он вполне мог бы сделать ее своим жизненным девизом.

– Помирает Настасья Прокопьевна! – закатив глаза и причмокнув языком, провозгласил недоросль.

– Что говоришь?! – Иван одним прыжком очутился возле двери, встряхнул тщедушного парня за плечи. – С чего это она вдруг помирает? Не хворала ведь!

– Да вот так как-то разом, – недоросль неловко крутнулся в хищных Ивановых руках. – Скрутило ее и… Грибы вот накануне поела…

– Едем! – Иван отпустил недоросля и принялся натягивать брюки поверх подштанников. Луша, тихо и горестно охая, заметалась по комнате, собирая прочую одежду Ивана и поднося ему. С матерью Ивана она знакома не была, и доброго (как, впрочем, и злого) слова о ней от любовника не слыхала, но вполне искренне полагала, что из приличий должна сейчас изображать горе и отчаяние по поводу свалившейся на близкого человека беды.

– Да! Еще! – вспомнил парень. – Велела непременно за священником заехать. За отцом Андреем.

– Вот как! – Иван еще посмурнел. Если мать велела привезти священника, значит, дело действительно серьезно. Ради пустого она такое затевать бы не стала. – А почему – Андрей? За отцом Михаилом ближе получится. С того же краю…

– Нет, – качнул головой парень. – Велела непременно Андрея. – вспомнив, пояснил. – Говорит, отец Михаил позорил ее, когда она с вашим-то батюшкой невенчана жила, да вас породила…

– Ладно! Поехали! – Иван с досадой махнул рукой. Мать и на смертном одре оставалась верна сама себе, все копила обиды. Ежели и правда помирает, так какая разница, кто будет обряды творить. Стоять-то все равно перед Господом!

На прощание Луша крепко обняла Ивана, поцеловала и перекрестила.

– Держись, Ванюша! – глотая слезы, прошептала она. – Может, обойдется еще. Раз здоровая-то была, глядишь, и поправится матушка. Так почасту бывает…


Отца Андрея отыскали возле собора. Без рясы, в светском платье, он сидел на колоде на заднем дворе и долотом, молотком и клещами правил какую-то неизвестную Ивану церковную утварь, погнувшуюся не то от падения, не то от старости. Священник тоже удивился внезапному и предположительно смертельному недомоганию Настасьи, однако, спорить не стал, быстро облачился, собрался и залез в щегольскую коляску Ивана.

Дверь в избу оказалась приоткрытой, а на оклик под окнами материной спальни никто не отозвался. Иван вдруг пропустил один, потом еще один вдох, почувствовал, как больно толкнулось сердце под ребрами. Неужто опоздали?!!

– Пойдемте, отец Андрей! – дрогнувшим голосом сказал он и едва удержался от желания по-детски схватить молодого священника за руку. Теперь ему было страшно так, как, пожалуй, случалось только один раз в жизни, почти десять лет назад, – в тот день, когда на прииске случился бунт и умер отец.

– Иду, иду, – успокаивающе пробормотал священник. – И не пугайтесь вы прежде времени. Может, уснула она…

Решительными шагами молодые люди вошли в сени, пересекли большую комнату. В материной спальне никого не было. «Там!» – прошептал Иван, указывая отцу Андрею на дверь горницы, из-за которой доносились едва слышные, но явно болезненные и какие-то придушенные звуки. «Агония! – подумал отец Андрей. – Опоздали!»

Видя откровенное смятение и страх молодого человека, священник шагнул вперед и резко распахнул дверь. Иван шагнул в комнату сразу вслед за ним.


Тяжелые, бело-розовые, пенные груди попадьи Фани – вот первое, что бросилось в глаза Ивану. Настроенный на свое, все еще не понимая происходящего, он быстро обежал глазами комнату, ища умирающую мать.

Спустя еще мгновение до него дошло действительное положение дел.

На уряднике Загоруеве красовался расстегнутый мундир, но не было штанов. Из-под мундира виднелась голая грудь, поросшая темной и густой шерстью. Фаня тихо скулила. Карп Платонович молчал, наливался ужасным, темно-кирпичным цветом и остервенело чесался.

Медленно выдохнув сквозь стиснутые зубы, Иван осторожно скосил глаза в сторону священника. Про себя он уже решил, что если отец Андрей сейчас схватит что-нибудь тяжелое и бросится убивать урядника, то он, Иван, повалит священника на пол и будет держать, пока эти двое не уберутся. Убийство или даже серьезные увечья государственному человеку – это дело нешуточное. Со своей же любвеобильной попадьей пусть разбирается после, и как знает.

Отец Андрей не производил впечатления человека, изготовившегося к убийству. Прижав к груди стиснутые кисти, он застыл в мертвой неподвижности, и только глаза оставались живыми. Жадный взгляд обшаривал происходящее, как будто стараясь не упустить ни одной детали.

Ивану сделалось неловко. Далее длить безобразную сцену казалось уже невмоготу.

– Да уходите же вы прочь! Убирайтесь! – негромко, но грубо сказал он. – Пока на него столбняк напал. Чего ждете? Хватайте одежку и бегите! Потом, как в себя придете, станете разбираться!

Все зашевелилось, как будто бы ожила картина в детской игре про «море волнуется…». Отец Андрей вышел из горницы и сел в большой комнате за стол, с явным намерением дождаться жену. Загоруев судорожно, словно слепой, искал штаны и одновременно скреб все, до чего мог дотянуться. Все его белое, дородное, но без капли лишнего жира тело покрывали длинные красные полосы.

Иван зло сплюнул и вышел из избы.

Мать он отыскал в сарае, где она только что задала корм кабанчику. Кабанчик за загородкой весело хрюкал, крутил хвостиком и тыкался пятаком в распаренную тюрю.

– Помираешь, значит? – тяжело спросил Иван.

– Да вот, скрутило что-то, думала совсем концы отдам, – невозмутимо сказала Настасья, распрямляясь и глядя на сына из-под приставленной козырьком ладони. – На грибы вчерашние грешила. Хотела тебя позвать, попрощаться. А после и отпустило, слава Господу.

– А Фаня-то с Загоруевым откуда взялись? – Иван чувствовал себя обескураженным той легкостью, с которой мать врала ему прямо в глаза.

– Дак свидание у них тут. Она у него агентка. Сведения какие-то доставляет. Полицейские дела. Я в то не мешаюсь. Себе дороже. А за постой он исправно платит.

– Господи, гадость-то какая! – поморщился Иван. В принципе, он давно догадывался о чем-то подобном, но не брал на себя труд задуматься повнимательней. – В моем доме…

– Это мой дом, сынок! – спокойно сказала Настасья. – Ты здесь месяцами не бываешь. У тебя есть в Егорьевске квартира, да у Гордеевых, да сорокинская сударушка еще… Там ты и живешь. А туточки – я одна. Мне этот дом когда-то Иван Парфеныч купил…

– Так ты что же, выгоняешь меня? – не понял Иван.

– Я тебе объясняю, – возразила Настасья. – Неужто ты думаешь, что, ежели б ты с матерью жил, тут что-то такое могло бы быть? То, что ты «гадостью» называешь? Да только ты же уж давно мать на гордеевские сребреники променял…

– Мама, ты говоришь чушь! – рассердился Иван. – Какие сребреники? Что брат с сестрой мне выучиться дали и к делу пристроили, на том большое им спасибо. Могли бы того и не делать. Отец-то, насколько я понимаю, пока жив был, как-то не торопился меня признавать…

– Да ведь и они тебя к делу-то семейному не подпускают! – воскликнула Настасья. – Будто ты им не брат, а наемный работник. Все знают, как ты, спины не разгибая… Сколько уж ты на них отпахал, давно долги-то вернул…

Иван молчал, и Настасья продолжала, распаляя сама себя.

– Слова твои хоть горькие, да истинные. Иван Парфенович и вправду нас с тобой признавать не хотел. Денег давал, подарки носил, разговоры разговаривал, постель мою 12 лет мял, а чтобы рядом с собой посадить – шиш тебе, Настасья! Да неужто я глупее, некрасивее, или уж худороднее его Марьи была?! Ничуть! Он говорил, детей тревожить не хочу. Машенька у меня хромоножка, сложения нервного… Детей! А что ты – тоже ему дитя, про то он и не думал. И что ж? Неужто им, детям-то его, со мной бы хуже стало, чем с этой Марфой, палкой засушенной! А что вышло-то, что вышло, ты погляди! Петя его – не нести, не бросить, – вечно пьяненький, как отец умер, женился не поймешь на ком, да к делам непригодный с самого начала. Хромоножка теперь все на себе тянет. Да где ей!…

– Мать, – перебил Настасью Иван. – Ну ладно, отец тебя когда-то обидел, в жены не взял, в полюбовницах оставил. А ты, между прочим, могла в любой момент и отказаться. Силком Иван Парфенович точно не стал бы. Но это дело прошлое… Ты мне лучше вот что объясни: священник-то с Фаней и Загоруевым здесь причем? Ты же с этим Загоруевым чаи пила, дружилась по-всякому. Я думал, у вас полное взаимопонимание душевное. А теперь оказывается, что он тебе еще и деньги платил, общее государственное дело делали… За что ж ты его так?

– Да я ж сказала, случайно получилось… – Настасья повела глазами, поправила платок. От ее недавнего пыла вдруг как будто бы не осталось и следа. Иван ощутил внезапно подступившую к горлу тошноту. «Грибочков поел!» – с горькой усмешкой подумал он и, не попрощавшись с матерью, вышел из сарая.