– Я могу отвезти вас к Мите – вот и все объяснения! – решительно сказал мальчик.

– Зачем? – тихо прошептала Гликерия Ильинична. – Зачем ты разрываешь мне сердце?! Не лги мне! Митя умер! Или тебя послал… этот?! Уходи!

Пожевав губу и накрутив на палец прядь рыжих волос, Матвей сообразил, что под словом «этот» старушка понимает мужа Марьи Ивановны.

– Нет! Меня никто не посылал, – сказал он. – И «этот» тоже. Мы с Юрием и Соней, как узнали, сами помочь решили. Так вы хотите Митю своего увидеть или нет? Говорите сейчас!

Гликерия Ильинична тихо застонала и заметалась на кровати. Розовая перинка сползла на пол. Матвей деликатно отвернулся. Переживания старушки были ему, в сущности, непонятны. Ехать надо и смотреть. Митя или не Митя? Вот и все дела. А у него, Матвея, – свой интерес.

– Вы верхом-то ехать сумеете? – нетерпеливо спросил он, глядя на дверь.

– Сумею, – после продолжительного молчания, тихо ответила старушка позади него. – Если конь не очень норовистый. В юности я считалась неплохой наездницей и даже брала призы. А… далеко ли придется ехать?

– Да порядочно, – вздохнул Матвей. – Но вы не бойтесь, мы вам Гречку дадим, она смирная. А сами – вдвоем на Воронке. Он, аспид, Волчонка и вправду слушается… А, коли решились, так одевайтесь скорее, я вас через заднюю дверь во двор выведу, там Юрий с лошадьми в проулке ждет. Давайте скорее, пока кто-нибудь из трактирных не пронюхал что… Коли узнают, так все разом накроется…

– Я сейчас, сейчас… Ты, Матвей, голубчик, уж подожди чуток! – еще несколько минут назад Гликерии Ильиничне более всего хотелось, чтобы этот необаятельный лживый ребенок ушел, и не возвращался никогда. Теперь она буквально до смерти боялась, что он действительно уйдет.


Во второй половине дня прошел небольшой дождь, но к вечеру опять почти полностью разъяснилось, и мелкие, разноцветные и узкие облака полоскались над закатом, как портянки на веревке. Солнце уже коснулось мокрых верхушек и, казалось, ежилось от этого прикосновения – по его темно-малиновой поверхности катилась какая-то почти незаметная для глаза рябь. Варвара рисовала на еще освещенном солнцем берегу озера, стараясь ухватить медленно выползающий из лесу туман, языки которого уверенными округлыми движениями размывали границы мира, как будто кто-то в огромной кастрюле для теста смешивал между собой воду, небо и лес. Верхушки елей и края их лап высовывались из голубовато-розовых языков, словно изюм.

Он позвал ее. Кисть выпала из ее руки и долго-долго, на лету отделяя от себя краску, падала сквозь сноп вечернего солнца. Потом она обернулась и темно взглянула на него.

– Варя…

– Что, Сережа? – ее душа была где-то далеко, и он чувствовал и понимал это.

Можно быть в двух местах разом, можно иметь два разных имени, можно поселить в своем теле двух разных людей, и они станут разговаривать друг с другом. Впервые он столкнулся с этим, когда десять лет назад пришел в себя после нападения разбойников, в землянке, где его прятал Никанор. Никанор часто уходил куда-то, а он надолго оставался один. Его тогда мучили кашель, лихорадка и ужасные головные боли, и часто казалось, что смерть подошла вплотную. Он даже чувствовал ее земляной запах, вовсе нестрашный, похожий на запах летнего погреба. Но он все равно боялся и гнал ее изо всех остававшихся у него сил. А потом однажды, лежа в полузабытьи, услышал разговор Никанора и еще одного разбойника. Из него он понял, что хозяин Никанора занял на приисках его, Дмитрия Опалинского место. Как это могло случиться? Никанор объяснил, что его все сочли убитым, а Серж Дубравин забрал его документы. Но зачем ему понадобилось выдавать себя за Опалинского? Ночью Митя долго плакал, гладил золотой медальон и даже зачем-то брал его в рот, ощупывая сухим языком шершавую желудевую шляпку. С той именно ночи он уверен, что золото – соленое. Наплакавшись вволю, забылся, а на рассвете услышал странный разговор. Несколько голосов спорили в его собственной голове и все говорили разное. Он и сейчас помнил свое удивление. «А ну-ка, кыш отсюда!» – скомандовал он им. Голоса тут же перестали спорить между собой, объединились и все разом принялись поносить его. Митя опешил, а потом пожалел, что прогонял от себя смерть. Теперь она ушла, а он здесь – зачем? Что у него осталось?

Много после он научился на время притишать непонятные и опасные голоса, прогонять их в дальний угол сознания, где они лишь едва слышно бурчали и ждали своего часа. Рано или поздно он наступал. И тогда его тело становилось послушной марионеткой в их руках. До тех пор, пока ему не удавалось снова восстановить контроль. А если однажды?… Нет! Черный Атаман давно запретил себе думать об этом…

– Здравствуй, Сережа! Я скучала, – Варвара тряпкой вытерла руки, подошла к нему, обняла. Крепость, теплота, живые запахи ее тела ободрили его, вернулись пропадающие время от времени нормальные желания: захотелось есть, пить, лечь с ней в постель…

– Что тебе подарить? – благодарно спросил он, зная ответ.

– Что подаришь, то и ладно будет, – спокойно сказала Варвара. Она никогда не отказывалась от подарков, но никогда и не выпрашивала их.

– Эй, атаман! Ты посмотри, кого дозор поймал! – Кныш приближался вразвалку, на лице блуждала глупая улыбка.

– Я же велел! – оторвавшись от Варвары, раздраженно бросил Черный Атаман. – Случайных людей здесь быть не может. Только казачьи да полицейские ищейки. Кто дозор прошел – тот назад вернуться не должен. А я и знать не хочу…

– Да ты глянь сперва, а потом… – Кныш снова медленно улыбнулся и крикнул в сторону одной из потайных тропок. – Пускай!

Из кустов, оглядываясь и дергая головой, вышла старая гнедая кобыла. По бокам ее шли два рыжеволосых, похожих друг на друга мальчика. Старший вел кобылу в поводу. А на спине у лошади, нервно выпрямившись, сидела пожилая женщина с усталым морщинистым лицом…

– Ма-а-ам-а-а! – не своим, невероятно высоким голосом закричал Черный Атаман, бросаясь навстречу.

– Митя… Живой… – прошептала Гликерия Ильинична и без сил сползла с седла прямо на одного из рыжих детей, едва не придавив его своим телом. Видимо ожидавший чего-то подобного, Кныш выручил Волчонка, вовремя подхватив старушку.


– Погляди, Соня, какую я штуку построил. Тебе нравится?

В крутом береге долины одного из впадающих в Березуевские разливы ручья отступившая позже вода промыла небольшую пещерку. Позже время или какие-то зверюшки расширили ее, придали почти идеально круглую форму входу. Дно и стены пещерки состояли из белого, кварцевого песка. Из одной из стен торчали толстые, аккуратно отпиленные корни растущей вблизи сосны.

Перед входом Матвей соорудил навес из коры, сосновых и еловых ветвей, сбоку от которого сложил каменный очаг. «Чтобы дождь внутрь не заливал, и так посидеть,» – объяснил он. С другой стороны от входа, тоже под навесом, он заготовил хворост и чурбачки для костра. Дно пещерки мальчик выстелил свежим сеном, на которое сверху кинул старое одеяло. Сено он сам накосил на ближайшем заливном лужке маленькой косой-литовкой. (Косу еще прошлым летом специально сделали под детский рост по заказу остяка Алеши. Матвей сразу и ловко научился управляться с ней, как будто с тем и родился. Соня же два раза подряд порезалась и по требованию Веры оставила попытки.) На торчащие из стены корни мальчик приделал две, одна под другой, полки, на них аккуратно расставил немудреную утварь: котелок, кружки, ложки, нож, лампа с запасом масла, крупа, сахар, соль в жестянках, краюха хлеба и сало в чистой тряпочке.

– Замечательно, Матюша, просто замечательно! – Соня вылезла из пещерки и в восторге захлопала в ладоши. – Так уютно там, так хорошо! И если на пороге сидеть, то на ручей смотреть красиво.

– Я знаю, что ты воду любишь, когда она течет, потому и…

– Спасибо тебе! Ты такой хороший, Матюша! – Соня в порыве чувств обняла брата за шею и звонко поцеловала.

Матвей неожиданно отстранился.

– Давай костер разведем и чаю вскипятим, – предложил он.

После дети долго сидели на пороге пещеры, прижавшись друг к другу и подстелив одеяло, молча глядели на текущие воды ручья и пляшущие языки небольшого костра, дым которого отгонял комаров и мошку. Молчание и неподвижность нимало не тяготили их.

Когда полуденная истома сменилась подступающей прохладой, и над ручьем пронесся вечерний шепот предзакатного ветерка, Матвей поднялся и вышел из-под навеса.

– Если я попрошу тебя, Соня… – тихо сказал он, глядя из солнечного круга в тень пещерки.

– Я сделаю, если сумею, – Сонины голубые глаза блеснули из тени. Кожа ее лица, рук, босых ног тоже казалась Матвею синеватой.

– Выйди сюда, ко мне и… и сними все.

– Все? – уточнила Соня.

– Да, – шепотом подтвердил Матвей. – Не бойся.

Соня не испугалась и даже не удивилась. Больше того, она с весны, с того самого дня, когда они увидали под елкой Веру и Никанора, едва ли не ожидала чего-то подобного.

– Хорошо, – сказала она. – Только тогда ты – тоже.

Матвей, поколебавшись мгновение, кивнул.

Они стояли на прибрежном лугу, в траве, далеко, едва ли не в десяти шагах друг от друга, и смотрели. Сухая и жесткая трава щекотала лодыжки и нежную кожу под коленями. У них был разный загар: у Сони загорели лишь руки до локтя, лицо, шея и ступни. Матвей же до пояса был красно-коричневый, ниже – белый, с каким-то синюшным, как у всех рыжих, оттенком. Незагорелая кожа Сони была молочно-белой. Без всякой просьбы со стороны мальчика она расплела косы. Светлые, выгоревшие на солнце локоны спускались по плечам почти до пояса.

Молчание было щекочущим и странно-приятным. Матвей нерешительно улыбнулся.

– Мы как будто стреляться собираемся, – сказала начитанная Соня и ответила на улыбку. Матвей внутренне согласился и подивился синхронности их с Соней чувств: именно поединок все это ему напоминало с самого начала. С того весеннего дня…

– Давай тогда сходиться, – сказал он и сам отметил странную хрипотцу в своем голосе.