«А вот было так: Ёрмунд сделал наплевать на предупреждения Тронхьёнда, взял полный груз треска и отправился из Бьёркея в Тромсё…»

В нынешнюю навигацию лед в Обской губе встал рано и «Улыбка» застряла на зиму на Ямале. Свенсен распродал привезенный груз, но не смог всю долгую сибирскую зиму сидеть на месте и отправился путешествовать, оправдывая собственную непоседливость какими-то грандиозными коммерческими планами. Собирался добраться до Екатеринбурга, но подолгу гостил у многочисленных русских знакомых, и теперь уж сам не знал, как все обернется – не пора ли будет возвращаться назад, на шхуну.

Явившись в Егорьевск и едва не задушив в могучих объятиях своего старого знакомца – трактирщика Илью, веселый викинг сначала хотел дать бал в собрании, но потом передумал.

«Мужской разговор текёт привольно, если женщина сидит в своя половина и делает свои дела, – заявил он. – Вот у нас был такой случай: лопарь Хану не имел сына, и давал дочери слушать про мужские дела. Теперь она курит трубку, ходит в мужская одежда, ловит рыбу и не имеет чего…? Правильно! Ха-ха-ха! Мужа и детей! А лопарь Хану кусает локти…»

На вечеринку в «Калифорнии» Сигурд собрал чисто мужское общество, охотно руководствуясь при том советами Ильи. На условленный вечер городских, приисковых и прочих пьяниц-завсегдатаев тактично, но настойчиво переправили в «Луизиану». Проезжие гости, живущие в комнатах наверху, считались своими, тем более, что Свенсен накоротке сошелся со всеми уже в первый вечер после своего появления в Егорьевске.

Петя Гордеев, Дмитрий Опалинский, Андрей Измайлов и Гавриил Давыдов почти по-родственному сидели за одним столом. Пустые бутылки и штофы способствовали атмосфере интимности. Веревкин и Коронин по нелюдимости от приглашения отказались, и все собравшиеся их дружно за то осудили. Метеоролог Штольц в углу что-то втолковывал молодому Полушкину. Перевозбудившийся, краснорожий Свенсен бегал между всеми, вмешивался во все разговоры и беспокоился о том, хватит ли выпивки. При небольшом напряжении воображения легко было представить в его руке меч, а на голове – шлем с рогами. Двое проезжих гостей чиновного вида поглядывали на Сигурда с опаской. Третий, в штатском, но с военной выправкой, охотно вступал с норвежцем в разговор, снисходительно при том улыбаясь, и расспрашивал его о родине и виденном в дороге.

К собственному изумлению, Измайлов увидел в углу залы детей Пети и Элайджы – Лисенка, Волчонка и Зайчонка. Волчонок и Зайчонок просто сидели на корточках, прислонившись спинами к стене, и что-то жевали. Лисенок с выражением недоумения на остром лице рассматривала скрипичный смычок, который она забрала у старенького скрипача Якова, сидевшего тут же, на стуле.

– Что они тут делают? – спросил Измайлов у Пети, указывая на детей. – Я думал, они никуда в люди не ходят. Да и стоит ли им здесь…?

– Я их не брал, – с досадой откликнулся Гордеев. – Нянька их пришла к тетке Хайме помочь, вот и они за ней притащились. Вообще-то они дикие, но сюда, бывает, ходят – Илюшка племянников привечает, да и Хаймешка тоже… Я подумал: пускай их, они все равно ничего не понимают… – Измайлов с сомнением покачал головой. – Это Сигурд хорошо придумал, чтоб без баб, – усмехаясь, продолжил Петя. Никто не следил, но по виду он выпил более других. – Это правильно абсолютно. А то никакого удовольствия. Мне Машка еще при отце нотации читать пыталась…

– А кто ж мужика в выпивке ограничит, как не жена его? – удивился Опалинский. Он пил вместе со всеми, но не выглядел пьяным. Разве что речь стала более замедленной, и движения – менее точными. – Твоя-то всегда молчит, вот Маше и приходится…

– Я имел честь… – сказал Измайлов, обращаясь к Пете. – Я имел честь познакомиться в лесу с Элайджей Самсоновной. Она – удивительная женщина. Не похожая ни на кого. Богиня…

– Вы сказали: в лесу? – уточнил Давыдов.

– С ней только в лесу и можно познакомиться, – усмехнулся Дмитрий. – Более-то негде…

– Ты чего хочешь сказать? – набычился Петя.

– Ничего, ничего совершенно, – Дмитрий явно окорачивал себя, но водка уже сделала свое дело и его понесло. – Только интересно мне: об чем ты с ней все эти годы… Ну, как вы вообще с ней живете? Она же, в сущности, и не человек вовсе, не личность, я имею в виду… Неужели уж в постели что-то такое…

Давыдов предупреждающе взмахнул рукой и скорчил в сторону Опалинского ужасную гримасу, но Петя неожиданно миролюбиво ответил:

– Да, Митя, да, и это, и еще много всего. Тебе-то не понять. Машка – святоша, небось и сорочку-то ни разу не сняла…

– Господа, господа! – Измайлов, в свою очередь, замахал руками. – Прекратите сейчас! Помните: если мужчины говорят о своих отношениях с женщинами, то это либо еще те мужчины, либо еще те женщины, либо еще те отношения…

– Ловко! – восхитился Петя и, шевеля губами, попытался повторить и запомнить измайловский афоризм.

– Давайте станем пить за женщин! – донесся откуда-то сверху рев Свенсена. – Женщина – это приз мужчины. Смысл гонки и наказание одновременно. Вот у нас был такой случай…

– Выпьем! – подхватил Гордеев.

– За вашу восхитительную жену, – галантно улыбнулся Пете Измайлов, салютуя стаканом.

– Почему я не видал его восхитительная жена? – обиженно спросил норвежец, обращаясь к Илье.

– Моя сестра ведет замкнутый образ жизни, – спокойно пояснил трактирщик.

– Правильно! Она очень умна! – заявил Свенсен и тут же, вспомнив, заорал. – Зато я видал здесь другой женщина! Она – ух! У нее глаза как янтарь, и грудь, как нос у шхуны… Она похожа на валькирию, да! Я… как это правильно сказать… Я был очарован…

– Это он, наверное, Веру Михайлову имеет в виду? – шепотом спросил Давыдов у Измайлова. Измайлов пожал плечами.

– Не знаю, может быть…

– Она не в вашем вкусе? – догадался Давыдов.

– Совершенно. Но многие здесь, как я понял…

– О да! Я не люблю сплетен, но это я, право, видал своими глазами. Был намедни у Златовратских по делам, и как раз Вера Артемьевна пришла к начальнику училища за какой-то книгой. Он сидел, сунув ноги в тазик, а какая-то чернявая девка подливала туда воду. Дурацкая, скажу вам, картина. Ну вот, мы с ним беседуем и входит Вера. Любезный Левонтий Макарович встать, естественно, не мог, только отослал девку и накрыл ноги пледом. Вера стала что-то говорить, как будто ничего не заметила, да еще перемежая свою речь латынью, а он… Он так странно на нее смотрел, что я сначала разобрать не мог, а потом, как разобрал, внутренне ахнул: да он же ее вожделеет!

– Вы уверены? – не удержавшись, удивленно спросил Измайлов.

– Абсолютно! – сказал Давыдов и подцепил на вилку соленый грибок. – Вожделеет давно, отчаянно и безнадежно. Она же о том знает, и ей – в тягость. Как она на него взглянула, когда он не видел! Этакая брезгливая усталость и морщинка у рта. Право, один такой взгляд от любимой женщины и можно идти топиться. Вы не в курсе, правда ли, что она – крепостной крестьянкой родилась? Трудно поверить. Ее речь, повадки и эта латынь…

– Я не знаю, но вот Дмитрий Михайлович, должно быть, в курсе… Дмитрий Михайлович, скажите нам!

– Погодите! – отмахнулся Опалинский.

Он беседовал с Петей, и Измайлов, прислушавшись к их быстрым переговорам, едва ли не присвистнул от изумления. Петя рассказывал шурину такие подробности своих брачных отношений с Элайджей, что краска неволей прилила к щекам инженера. Опалинский, жадно слушая, при том явно страдал, но не от неудобства за петины откровения, а от чего-то другого.

Давыдов сидел дальше, но тоже что-то уловил.

– Собрались без женщин для того только, чтобы без помех поговорить о них! Также и женщины без мужчин собираются, чтобы посплетничать, – хихикнул он, нагнувшись к уху Измайлова. Инженер улыбнулся в ответ, как бы признавая правоту обобщения.

Штатский с военной выправкой закончил разговор со Штольцем и подсел к их столу, искусно затеяв толковую беседу о настроениях рабочих и развитии промышленности в крае. Измайлов решил, что он явно собирает какие-то сведения. Впрочем, его это не касалось совершенно, и он более молчал. Давыдов, напротив, очень ввязался в разговор, и то и дело обращался к Измайлову и Опалинскому за подтверждением своей точки зрения.

Штольц и двое чиновников спорили о переселенческом вопросе. Чиновники отстаивали даровую передачу земли из государственных угодий, а Штольц с психологических позиций утверждал, что то, что даром досталось, – после вовсе не ценится. Свою точку зрения он подтверждал статистическими данными Коронина о том, сколько приезжих из бывших крестьян так и не сумели завести на сибирской земле свое хозяйство.

Свенсен посадил Хайме себе на колени и немелодично пел ей норвежскую колыбельную. Немолодая калмычка бесстрашно наслаждалась вниманием огромного викинга, а в промежутках между куплетами пальцами клала ему в рот пельмени, которые брала со стоящей на столе тарелки. Илья беззвучно смеялся, наблюдая эту картину. Потом подвинул Хаймешке миску со сметаной. «Так ему вкуснее будет!» – пояснил он свои действия.

Давыдов между тем принялся привычно возмущаться закрытием Сибирской газеты, еще в 1889 году запрещенной к изданию Совещанием четырех министров. «Дурново был против и это все решило, – сказал штатский. – Да еще – Томский университет. Желание оградить молодежь от вредных влияний».

– Чудесные аргументы! «Явное сочувствие ко всяким прискорбным явлениям, порождаемым демократическими тенденциями…» – Давыдов явно кого-то цитировал, должно быть, именно Дурново. – Фактически этой газетой управляли политические ссыльные, и она была единственной трибуной, где можно было честно и открыто говорить о современных проблемах Сибири. Мы с Корониным и Веревкиным неоднократно посылали туда статьи…

– Вы правы, Гавриил Кириллович, – кивнул штатский. – Все реформы повернуты вспять. Реакция постепенно наступает. Скоро ничего не останется. Разумеется, нет смысла кивать на дурных министров. Все это делается с прямого попущения и под протекторатом государя…