Есть у нас в Егорьевске урядник, Карп Платонович Загоруев. Всем видный из себя мужчина. Особенно хороши усы и мундир. Кафтан темно-зеленого сукна, русского покроя с прямыми бортами, обшлаги и воротник с оранжевым кантом. На плечах – жгуты из оранжевого шнура с тремя позолоченными бомбочками. Шаровары с оранжевою выпушкою. Шашка, как у драгунов, на черной юфтовой портупее. Женат на дочери каменных дел мастера, двоих деток имеет.

Явился он к нам как-то с делом до Андрея. Андрей же с ним, не разбери почему, держался так, словно перед ним турок какой-нибудь или вовсе амалекитянин. Я чуть со стыда не сгорела за мужнюю враждебность. Старалась, понятно, как хозяйка, все сгладить, а после и вовсе пообещалась Карпу Платоновичу помочь в том, в чем ему Андрей-то отказал. Встретились мы с ним наедине, поболтали в охотку, и он мне уж на исходе часа сказал, что ежели б у него собственная жена хоть долей моего ума и женских чар обладала, то он… Кто когда мой ум хвалил? – ты вспомнишь такое? Вот и я не вспомню. А что до женских статей… Батюшка едва ль не с детства попрекал телесами и срамными нарядами (а я что, виновата, что всегда пышной была?), а нынче и Андрей – «разнесло тебя, Фаня, что корову, жрала б помене, что ли!» Не обидно ль слышать?

Далее тебе уж, Сонюшка, все ясно?

Стыдно ли мне? – спрашиваешь.

Еще как стыдно! Да, представь, не людей и не мужа, а жену и деточек евонных. Плачу и молюсь неустанно, но вспоможения душевного от Господа не видно. Да и не больно-то ожидалось, Он от таких, как я, видать сразу отворачивается. Магдалина-то она, конечно, – да, но ведь это когда было! Он же все это время на небе сидит, позабыл уж давно, что здесь к чему… Вот как владыка… Да, это я сейчас тебе расскажу. Смешно очень, может, тебе в твоих писаниях пригодится.

Владыка Елпидифор как-то у нас на церковный праздник гостил, отец с матушкой опять же пришли, все разговоры о Божественном, я уж засыпать стала потихоньку… А тут владыка говорит: «Старый я стал нынче… Многое забываю. Да это со всеми стариками случается. Вот слушайте такую историю: сидят на завалинке два старых-престарых деда. Вспоминают молодость. Один другого спрашивает: а помнишь, Кузьма, как мы с тобой в молодости за девками бегали? Другой отвечает: помню, как же не помнить! А тот, первый: Слушай, Кузьма, а зачем мы это делали, не припоминаешь ли?»

Отец просто шаньгой подавился, Андрей покраснел. Только мы с матушкой и посмеялись в охотку.

Я – грешница, Сонюшка, это теперь сомнению не подлежит, но как мне с этим обойтись, вот тут-то ума моего никак не хватает. Не бежать же на улицу с криком! Карпуша советует: живи как жила, делай вид, что ничего не было и нету. А это как же возможно, ежели я теперь – блудная жена?! Да еще не просто жена, а жена священника… Иногда думаю: покаюсь Андрюше, брошусь в ноги, пусть он сам решает. Даже и страху особого в том не вижу, да только… смотрит он как-то… словно в летний день в ледник заглянуть – холод, тьма да супом с капустой пахнет. Нету там ничего для меня, понимаешь ли, Сонюшка? Ни разрешения, ни покаяния, ни наказания, ни освобождения – ничего! Я иногда думаю: как же он другим-то грехи отпускает? Откуда сердечное тепло берет? А отец мой? Господи, прости! Видать, совсем я от стада Христова отбилась, коли такое помыслить в себе могу…

Какое тебе счастье, что ты замужем теперь. Про тебя-то, даже не зная, точно скажу: уж не родители тебе жениха искали, а собственного сердца зов. Никто и никогда тебя по-своему не повернет. За то тебя и люблю, драгоценная Сонюшка! Оттого к тебе и пишу. Ты ведь, я помню, в Господа нашего и вовсе не веруешь, значит, какую-то иную опору в душе имеешь. Научи теперь глупую Фаню, коли тебе не в тяготу покажется: как мне с собой совладеть? А я думаю неустанно: как же это с мной так обернулось-то?! Ведь семья-то у меня какая? – С детства все в духовном токмо наставляли, батюшка с матушкой сил и тумаков не жалели, все добру да смирению учили. Что ж мне не впрок? Телесный зов во мне всегда силен был, как себя помню. А теперь, как в зрелость вошла, так и вовсе – прямо сил нетути. И рассказать срамно. Так и крутит всю, и тянет, и ведет… А особливо если мужчина собой приглядный… Что ж это такое-то? Дьявол меня искушает? Или это у всех так? И как другие-то женщины обходятся? Лет уж несколько тому назад, когда с Андреем-то все ясно стало, я было у маменьки попробовала выспросить. Так она только обняла меня и заплакала так горько, что и я не удержалась, ее жалеючи, и про все позабыла. Поревели друг у друга в обнимке, на том все и покончилось.

Теперь вот тебя пытаю. Уж прости меня, Сонюшка, за навязчивость, а только и вправду – край. Коли бы не так я небо синее, да березки золотые, да цветики весенние, да плюшки горячие, да соколика Карпушу любила – так бы и дорога мне в черный омут, да в могилку за церковной оградой. Жизни во мне, однако, много, оттого – погожу еще, помучаюсь. Может, и рассудит судьба как-нито.

Остаюсь с надеждой и целую тебя многажды в губки алые.

Твоя навек Аграфена Боголюбская.

Глава 15

В которой Матюша знакомится со «звериной троицей», Сигурд Свенсен дает обед в «Калифорнии», а Гликерия Ильинична находит сына

С утра небо было в светло-серых и темно-серых полосах. Полосы быстро бежали на запад, как волны на берег. Голые черные ветки деревьев стучали друг об друга. Ветер ночью гудел на низкой, терзающей уши ноте, а теперь дул порывами, словно задыхался.

Измайлов развел в печурке огонь, занес в землянку лыжи, поставил их сушить, Надя выложила из туеска припасы на стол, сколоченный из половинок бревен.

– Ну что? – первым не выдержал инженер.

– Все очень плохо, Андрюша, – вздохнула Надя.

Измайлов взглянул на женщину. Она была все-таки очень мила. Губы приоткрыты, густые, коротко подстриженные волосы завились от влаги, щеки окрасил румянец, глаза ярко блестят.

– Что, твой муж, наконец, догадался о нас? – Андрей Андреевич выдохнул почти с облегчением.

Сейчас он с удовольствием подрался бы с Корониным, покатался с ним по дощатому полу, потом прикладывал бы снег к расквашенному носу и разбитым губам, ревниво оценивал урон, который самому удалось нанести противнику… Пожалуй, он даже согласился бы стреляться с народовольцем в Березуевских разливах. Слепящая белизна снега, медленные, мучительно-тягучие, утопающие в снегу движения людей. Давыдов и Веревкин – секунданты Коронина, Полушкин и Притыков – его собственные. «Господа, не угодно ли вам окончить дело миром?» Измайлов по привычке пожимает плечами, Коронин закусывает губу, трясет головой: «Ни-ког-да!» Где-то на краю света рыдает и пьет валериановые капли Надя, сестры пытаются ее утешить… Красота! Почему-то Измайлов был абсолютно уверен в том, что Коронин, так же, как и он сам, совершенно не умеет стрелять…

– Нет, хуже! – Надя, словно лошадка гривой, встряхивает волосами.

Измайлова охватывает внезапная злость.

– Надя, я устал! – серьезно заявляет он. – Неужели ты не видишь, что все это фальшиво до тошноты?! В этой истории ты играешь роль наивной пейзанки (каковой вовсе не являешься), а я – высокого, стройного, юного и черноволосого графа с пронзительными синими глазами. Даже беглый взгляд в мою сторону позволяет убедиться, что это – вовсе не мой портрет и не моя роль.

Он ожидал, что она заплачет или разозлится и в ответ оскорбит его. Второе, безусловно, устраивало его больше. В его представления об отношениях с женщинами входило твердое убеждение: любой женщине всегда надо дать возможность бросить мужчину самой. Вне зависимости от обстоятельств.

Надя деловито расстелила на столе крахмальную салфетку и принялась раскладывать на ней мясо и хлеб. Ее маленькие руки самую чуточку дрожали.

– Андрей, я должна тебе сказать. То есть, я как раз не должна, и, если я ошибаюсь, то Ипполит Михайлович… да и я сама себе никогда не прощу. Но… мы с тобой… и я уверена, что этого не может быть… Андрюша, мой муж и его товарищи полагают, что ты – провокатор, засланный жандармским управлением!

– Гм-м… – оборот оказался для Измайлова весьма неожиданным. – А им известно, для каких целей я заслан?

– Что… что ты хочешь сказать?! – Надины глаза сделались круглыми и испуганными, как у пойманной в ловушку белочки.

– Я спрашиваю, – терпеливо уточнил Измайлов. – Каких целей я могу достигнуть как провокатор, если с самого начала во всеуслышание отказываюсь работать с ними? Что по этому поводу думают господин Коронин со товарищи?

– Они не знают. Они думают… может быть, это такой ловкий ход, чтобы отвести подозрения… Понимаешь, Ипполит отчего-то точно знает, что провокатор должен быть…

– Господи, какая ерунда! – Измайлов вскочил и кругами заходил по тесной землянке: три шага в каждую сторону, двенадцать шагов – полный круг. – Это же так просто решить! Скажи своему мужу, чтобы они подавились своими секретами, не глядели в мою сторону, не подавали мне руки и не упоминали к ночи моего имени. Вот и все! Тогда я ничем не смогу им помешать…

– Ипполит так и предлагал. Но Веревкин с Давыдовым хотят разобраться, проследить твои связи… Или, если они все-таки ошибаются, использовать твой опыт… Но ты, ты скажи мне теперь, Андрюша…

– Я! Никогда! Не был! Жандармским провокатором! Тебе довольно? Или, в соответствии с романными традициями, я должен поклясться кровью? Каленым железом? Что ж! Тащи сюда кочергу!

– Андрюша, я тебе верю! Верю! – Надя наконец заплакала быстрыми, мелкими слезами, похожими на осенний дождик. – Но как мне убедить Ипполита, что он, что все они ошибаются?!

– Я не желаю никого ни в чем убеждать! – взревел Измайлов. – Ты слышишь?! Никого и ни в чем! И меньше всего меня интересует, кем меня считают эти занюханные сибирские революционеры, живущие в собственных убогих фантазиях!

В его груди клокотало чистое мужское бешенство.