Во время чаепития говорила одна Аграфена Михайловна. Отец Андрей молчал, глядел в скатерть и слегка двигал глазами, словно газету читал. На прощание едва кивнул. Зато Фаня пошла проводить гостя.

Уже в сенях словно невзначай прислонилась горячим плечом, спросила шепотом:

– А что, Карп Платонович, вам и вправду слухи по службе нужны?

– Позарез! – честно ответил урядник и чиркнул ребром ладони по воротнику, показывая, какой силы надобность у него имеется.

– А я ведь могу вам помо-очь! – пропела Фаня. – Я от скуки про все знаю. И про всех…

– Неловко, Аграфена Михайловна… – начал было Карп Платонович, но тут же оборвал сам себя.

«Дубина! – самокритически подумал он. – Поп – бирюк и гордец, из него и маслодавилкой ничего не выжмешь. Теперь попадья тебе сама в агенты набивается, а ты и нос воротишь! Да и какова попадья!»

– Нешто не верите мне? – обиженно надула между тем губы Фаня. – Или я вам не по нраву?

«Господи, прости, чего это она спрашивает? К чему?… А… После разберусь. Государственные интересы – прежде всего!»

– Ежели вы, Аграфена Михайловна, из гражданской сознательности желаете…

– Желаю, желаю! – снова прошептала Фаня и как-то так повернулась, что на мгновение прижалась округлым бедром к туго обтянутому штанами бедру урядника. Карп Платонович ощутил в организме отчетливое неудобство. Давно беспокоящий полицейского зуд в известном месте усилился почти до нестерпимости.

– Надо нам с вами будет еще повстречаться… – тоже переходя на шепот и сам слыша в своем голосе смятение, предложил Карп Платонович.

– Это уж непременно, – едва заметно усмехнулась Фаня. – Андрей всегда такая бука, вы уж не серчайте. Я вам знак подам, когда его дома не будет. Тогда вы придете и без помех поговорим. Я вам все, что знать захотите, обскажу…

При этом молодая попадья улыбнулась столь обещающе, что Карп Платонович моргнул и облизнул вмиг пересохшие губы. Выйдя на улицу и едва свернув за угол, он остановился и принялся отчаянно чесаться во всех местах разом. Со стороны казалось, что беднягу урядника буквально загрызли блохи или иная подобная нечисть.


Даже в самое ненастное время, когда крутило и мело, и когда, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выгонит, Вера Михайлова не могла отказать себе в обычном удовольствии – сходить на кладбище к Матюше. Кому-то подобное удовольствие показалось бы странным, но Вера попросту не знала иных развлечений, кроме чтения книг, да посещения могилки покойного мужа (убитого инженера она упорно считала именно мужем).

Кликнув собак, дав подробные наставления кухарке и предупредив детей, Вера надела полушубок, поуютнее замоталась в шерстяную шаль, и вышла во двор, во влажную ноябрьскую круговерть.

На поселковом кладбище было, как и следовало ожидать в такую погоду, пустынно и гулко. Видимость из-за метели едва достигала трех саженей. Любые звуки глохли невдалеке в снежных круговоротах. Небо как будто исчезло вовсе – подняв кверху лицо, можно было увидеть лишь темные точки, быстро летящие в самых различных направлениях. Казалось, что каждая из них имеет собственные устремления и вовсе не подчиняется ветру, который неизменно, вот уже третий день кряду, дул с северо-запада на юго-восток. Вера удовлетворенно вздохнула – отличная погода для ее разговора с Матюшей. Душам-то, им, небось, до земной непогоды дела нету, а ей, Вере, тоже все равно – лишь бы не помешал никто.

Разговоры с Матвеем Александровичем Вера всегда вела подробные и обстоятельные, вслух. Внутренней речью она владела плохо, читала, шевеля губами, и даже когда писала письмо или иной документ, вслух проговаривала все то, что будет написано. Иногда, когда кто-то мог услышать ее разговор с мужем, Вера говорила у могилки по-французски, чем сильно пугала поселковых жителей, пришедших на кладбище вспомнить родных (не решаясь спросить, они единодушно порешили, что жутковатая Вера говорит с покойником на бесовском, потустороннем языке).

Собаки шарились по кустам, гоняя затаившихся там соек. Вера, разметя снег, присела на скамеечку и, закутавшись в платок, подробно рассказывала Матюше о последних успехах детей, о заработанных деньгах и тратах, о новой конюшне, которую они с Алешей планировали сладить еще до весны. На весенней ярмарке Вера хотела приобрести для Матюши-младшего небольшого и по возможности смирного конька и теперь советовалась с мужем: не опасно ли, не рано ль? «Здешние казаки сыновей на лошадь сажают, едва ходить начнут, – вслух рассуждала Вера. – Стало быть, и нам местным обычаем обойтись можно? Матюше уж девятый годок, он и сам себя взрослым почитает. Учится ездить помаленьку. К Воронку-то я его, понятно, не подпущу ни за что. Тот с годами все более нравен становится, так после тебя никого за хозяина и не признал. А вот Гречка – старая Алешина кобылка – в самый раз. Алеша говорит, можно ему совсем маленькую лошадку, калмыцкую, купить. С нее и упасть и не страшно. Но они, рассказывают, злые и дикие совсем… Как поступить?»

Вера прислушалась в ожидании ответа. Она ни минуты не сомневалась в том, что Матвей Александрович, когда не занят, охотно беседует с ней «с того света». Как все это согласуется с православной доктриной и каким вообще способом обустроено – Веру совершенно не занимало. Она любила Матюшу-старшего, верила в вечную жизнь и оттого обращалась к мужу напрямую, подобно догомеровским грекам, выходившим на берег моря и бестрепетно взывавшим к своим многочисленным богам. Разумеется, и греки, и Вера дожидались ответа.

После вопроса о конюшне и лошадях, Вера обсудила с мужем еще несколько деловых предприятий, ее и Алешиных. О своей связи с остяком Алешей она рассказала Матвею Александровичу уже давно, еще во времена организации лавки, и получила от него полное прощение и даже одобрение. Дух инженера, не утерявший на «том свете» своей практической направленности, вполне понимал, что молодой женщине с двумя младенцами, живущей самостоятельно в таежном поселке, просто необходим покровитель-мужчина. Да и деятельный ум Веры требовал хоть каких-то занятий, кроме ведения хозяйства и возни с детьми.

Внезапно Бран молнией метнулся за куст, а трусоватая, несмотря на огромные размеры, Медб залилась истошным лаем.

– Назад! Подите сюда! – крикнула Вера.

Чужие по лесу о такую пору не ходят, а пугать до смерти случайно забредшего на кладбище охотника-самоеда вовсе не входило в Верины планы.

Собаки неохотно отступали от кустов, обернувшись к Вере задом, а мордами – к неизвестному врагу. Загривок у обоих стоял дыбом. Пушистые хвосты вытянуты в линию.

Что ж там? – забеспокоилась Вера. Всех поселковых собаки знают наперечет. Каторжники об эту пору не бегут, потому как – на верную смерть. Охотник-самоед нынче сам должен резво убегать по лесу, оглядываясь через плечо и взывая к милости духов, чтобы отвели гнев оборотней. Волков Бран и Медб не боятся, напротив, испытывают к серым хищникам какое-то болезненное любопытство, видать, из-за смутного зова крови. Неужели медведь-шатун?! Да ведь о нем известно сразу, а тут и не слыхать ничего было. Откуда он взялся-то?

– Эй, кто там прячется? – дрогнувшим голосом крикнула Вера. – А ну, выходи, покажись!

Огромная, многократно перечеркнутая метелью фигура выступила из лесу. Ноги утопали в снегу, а лица человека почти не было видно из-за густой бороды и усов. Лоб, в свою очередь, прикрывали выбившиеся из-под шапки волосы цвета подмокшей соломы. При ходьбе человек заметно припадал на правую ногу.

Увидев незнакомца воочию и оценив его опасность, собаки разом остановились, наморщили носы и дожидались лишь сигнала хозяйки, чтобы броситься в атаку. Вера медлила.

– Никанор… – неуверенно назвала она.

– Я… Вера… – голос мужчины прозвучал так хрипло и бессильно, как будто он наново учился говорить.

– Господи Боже! Зачем ты…

– Я не мог… Все эти годы… Я не убивал Матвея…

– Никанор… – мужчина и женщина еще сблизились и стояли теперь шагах в четырех друг от друга.

Собаки не понимали происходящего и оттого нервничали все сильнее. Платок съехал с Вериной головы и теперь снежинки падали на темные волосы, пятная их морозной сединой. Никанор тоже сдернул высокую меховую шапку и кинул ее на снег. Теперь его было легче узнать. Снег летел наискосок между ними, разделяя и связывая одновременно.

– Ты же все знаешь… Зачем…

– Ты любила меня… там, в Петербурге…

– Возможно, – Вера решила не возражать, чтобы не накалять ситуацию еще больше. – Но что с того? Все минуло давным-давно… Все. Понимаешь, Никанор? Вот его могила. Вот я. Вот ты, сбежавший с каторги… И ничего нет. Только тайга, снег… Этого не исправишь – ex vi aut metu (силой или страхом).

– Да. Я понимаю. Ты права, Вера. Но все равно. Я не могу…

– Что ж ты теперь хочешь? Убить меня? Давай, попробуй, может быть, у тебя получится. Тогда двое детей – сироты. А может быть, Бран и Медб загрызут тебя раньше. Ты говоришь – любила? Так ведь не душегуба же, не разбойника, не каторжника беглого – простого мужика, ухватистого, рассудительного…

– Да. Да. Ты опять права. Ты всегда умней меня была, это я еще там, в Петербурге, уразумел…

– Тогда зачем же пришел?

– Ежели все другое невозможно, так… Освободиться от тебя хочу… Словно напасть грызет все эти годы. Вспомню, как мы с тобой, и…

– Освободиться? Убить?

– Убить тебя?! Нет, нет! Что ты говоришь?! – в голосе мужчины зазвучал страх. – Как подумать смогла? Ты – королевна…Еще красивее стала…

– Да? – усмехнулась Вера. – Где ж ты меня в тулупе разглядел?

– Да не сейчас. Я много на тебя глядел. И узнал много. Я уж давно тут, с лета. Не появлялся перед очами твоими, покуда всего не разузнал. Столько лет прошло… Да чего мне на тебя глядеть? В любую минуту глаза закрыть, и вот, ты передо мною, как живая…

Вера поежилась, хотя по спине под платьем стекал пот. Ей было странно и, пожалуй, неприятно думать о том, что все это время Никанор был рядом, следил за ее жизнью. Страха не было. Для чувства, которое она испытывала, не находилось слов. Снежинки таяли, обжигая и словно кусая за лицо.