Наталья Майорова - Красная тетрадь

Вдохновленный таким началом разговора, я еще раз, более внимательно, пригляделся к молодому человеку, и далее мы весьма продуктивно и интересно беседовали о самых различных материях. Политически Василий оказался весьма консервативных взглядов и даже областники казались ему чересчур радикально настроенными. Революционных идей он не принимал совершенно и был убежденным монархистом, полагая, что сегодня народу нужна именно освященная высшим авторитетом власть, которую, впрочем, надо аккуратно и, по возможности малозаметно, реформировать в сторону конституционности, просвещения и предоставления больших возможностей низшим сословиям. Являясь патриотом Сибири, он весьма интересно говорил о ее нереализованных возможностях. Кое-что из конкретики показалось мне настолько важным, что я счел нужным это записать, чтобы после не забыть и обдумать на досуге. Извлечение на свет Божий красной тетради произвело совершенно шокирующее впечатление на всю собравшуюся публику, исключая Давыдова и Веревкина, которые, вероятно, были просто не в курсе истории вопроса. Я едва не расхохотался, и с удовлетворением отметил, что Василий Полушкин чуть заметно растянул губы в улыбке. Улыбка у него совершенно мальчишеская. Впрочем, в глубине его светло-карих и явно близоруких глаз постоянно прячется какая-то печаль, причина которой мне пока неизвестна.

Все время, пока я беседовал с молодым господином Полушкиным, Надя обиженно стреляла в меня глазами, а господа политические своими взглядами просто-таки прожигали дыру в моей спине. Будучи человеком слабым, и конформистом по изначальной природе, я, в конце концов, сдался и подошел к ним, постановив себе произнести несколько ничего не значащих фраз и снова отойти. Кроме Полушкина, в собрании оставалось еще три совершенно приемлемых для меня собеседника: мои хозяева Опалинские и Каденька, с которой я вполне мог поговорить об организации медицинской помощи, так как мой друг юности окончил курс по медицине и много лет служил земским врачом. Разумеется, за годы нашей дружбы я выслушал от него множество историй и соображений, которые, безусловно, помогли бы мне построить этот разговор.

Гавриил Давыдов, которого я увидал в собрании впервые, показался мне вполне общительным и даже приветливым и дружелюбным человеком. Чего никак нельзя сказать про Коронина и Веревкина. Впрочем, пока последние угрюмо молчали, Давыдов всеми силами старался втянуть меня в разговор, сыпал именами предположительных общих знакомых, кличками, датами арестов, обысков, побегов… В какой-то момент у меня возникла вполне бредовая мысль: меня проверяют! Но зачем? Все еще сомневаются в том, что я – тот, за кого себя выдаю? Но ведь странный разбойник Дубравин вернул все мои документы. Или собираются немедленно взять меня «в дело»? Неужели Надя не рассказала мужу о том, что я сбежал из Петербурга, именно не желая больше принимать участие во всем этом?

В любом случае, далее это продолжаться никак не могло. Стараясь быть по возможности искренним и тактичным, я рассказал товарищам о своей, несомненно, постыдной, на их взгляд, эволюции. Сердце колотилось в груди как бешеное, ладони стали мокрыми, на груди (как раз там, где целовала Надя) тоже выступил пот. Но пусть лучше презирают меня и не подают руки, чем обманываются на мой счет и питают какие-то надежды – так я решил.

После моей краткой исповеди Веревкин вновь погрузился в тяжелое, как камень, молчание, Коронин шевелил губами, явно обдумывая достойную отповедь, а вот Давыдов неожиданно весело рассмеялся и заявил, что все это лишь моя иллюзия и, раз став революционером, уже нельзя перестать им быть, покуда остаешься в живых. Дело освобождения народа, по его словам, забирает человека целиком, и раз испробовав этого, уж ничто в обыденной жизни не может сравниться с ним по степени и масштабу волнительности, возникающей в душе в ответ на свершающиеся замыслы и поступки революционера. Отведав сочного жаренного мяса, разве станете вы после жевать жухлые капустные листья?! – метафорически вопросил Давыдов и удостоился одобрительного взгляда и кивка со стороны Коронина, который все не мог подобрать слов для моего достаточного унижения. У меня приведенное сравнение, при всей его безобидности, отчего-то вызвало тошноту, может быть, от невольного возникновения вопроса: «о чьем, собственно, мясе идет речь?»

После Давыдов продолжал что-то говорить, и даже пытался меня дружески приобнять, Коронин краснел тугой шеей и наливался злостью, но тут Каденька почуяла возникшее в нашем углу напряжение, решительно промаршировала к нам и сходу, как в кавалеристскую атаку, ворвалась в беседу. Разговор ее – как будто быстро нарезают большими ножницами плотную бумагу.

– Спорите? Дело! Дело прежде всего! Разговоры – это шелуха, в которой все гибнет. Русскому интеллигенту надо запретить разговаривать. Специальным циркуляром – так! Тогда все силы будут направлены. И результаты воспоследуют. Немедленно. Вы, Измайлов, желаете работать, а не руками размахивать. Я вижу. Это целесообразно. Ипполит, не путайте его. И не пугайте. Напрасно потратитесь. Он тайги не испугался – мне Надя рассказала. В передовой кружок вам войти – неизбежно. Форма – потом. Дело!

И так далее, в том же духе. Пока она говорила, Веревкин словно вышел из транса и неожиданно здраво вклинился в Каденькину речь (вот уж от кого никак не ожидал – в семье Каденьку, как я заметил, никто перебивать не решается).

– Мы вас, Андрей Андреевич, выслушали и, с вашего позволения, сейчас решительных шагов, с вставанием, не подаванием руки, и прочим клеймением предпринимать не станем. Приглядимся пока друг к другу, как культурные люди, волею судьбы сведенные на этом заброшенном, окраинном полустанке. Про ваше нежелание принимать участие в радикальных акциях мы поняли, но ведь и теоретический опыт ваш, привезенный, так сказать, из столицы с пылу, с жару, был бы для нас крайне полезен. В совете ведь вы при случае не откажете? Хоть бы в издательской нашей или просветительской деятельности?

– Да вы разве не услышали, Роман?! Да он… – привстал было Коронин, но Каденька и материализовавшаяся откуда-то Надя разом положили ему сухенькие, но сильные ладошки на оба плеча и удержали на месте. Я едва не улыбнулся представившейся картине, но, к счастью, сумел удержаться.

– Ипполит, мне кажется, мы вот так, сходу, не можем во всем разобраться. В конце концов, человек – это довольно сложно устроенная конструкция…

– Революционер устроен не сложнее, чем сочетание затвора и спускового крючка, – усмехнулся Давыдов.

Я уж давно молчал и это становилось неприличным, но при всем желании не мог разжать челюсти и внятно ответить ни Давыдову, ни Веревкину. Теперь меня сотрясала сухая дрожь, и мое собственное презрение к себе наверняка было сильнее, чем совокупное презрение господ политических. Ну отчего я так слаб?!

Наскоро нарезав еще один лист бумаги на слова-кусочки, Каденька подхватила меня под локоть и увела к дочерям. Аглая и Любочка говорили со мной осторожно, как с больным. Надя молчала, кусая губы.

Уже на крыльце, когда все прощались, она улучила укромный момент, схватила мою руку, прошептала: «Вам тяжело было, простите!» – и вдруг, склонившись, поцеловала запястье. Я вырвал руку и глянул на нее с немым укором. В ее глазах-черносливинках заблестели голубые слезы. Черт побери все на свете! И в первую очередь – меня самого!

Могучий согласный храп сотрясал небольшую хозяйскую комнатку в мезонине гостиницы «Луизиана». Из дыры в плинтусе деловито выбежала крупная мышь и, не обращая внимания на привычные звуки, присела на коврике возле кровати, подъедая просыпавшиеся крошки. Как всегда, последний раз хозяева ели прямо в постели.

Хозяев было двое, но стороннему наблюдателю непременно показалось бы, что на широченной кровати возлегли разом четверо или даже пятеро обычных людей. Всколыхнув одеяло геологическим катаклизмом, лежащая с краю хозяйка повернулась со спины на бок и широко распахнула большие, красивые, хотя и несколько заплывшие спросонья глаза. Некоторое время она, о чем-то размышляя, слушала храп мужа, а потом поддернула подол рубахи и решительно пнула его в поясницу могучей округлой коленкой.

– Самсон! Ты проснешься когда-нибудь или нет?!

– А?! Что?! Розочка, что случилось? У тебя опять колики?

Самсон почесал в паху, потом выпростал руки из под одеяла и сложил их на внушительном холмике живота, продолжая непонимающе таращиться на жену.

– Скажи, Самсон, у нас ведь крысиный яд есть? – деловито спросила Роза. – А в нем – мышьяк?

– Я… я не знаю… Может быть… – Самсон явно не мог сообразить, что происходит. – Розочка, ты хочешь сейчас, ночью, воевать с крысами?

– Я сейчас думаю, может быть, нам ее отравить? И хочу посоветоваться с тобой, как с мужчиной моей жизни…

– Господи! – Самсон подскочил на постели и в ужасе округлил глаза (на мышь, спрятавшуюся под кроватью, посыпалась труха из матраца. Она чихнула и ушла в нору, от греха подальше). – Розочка, ты сошла с ума?! Леокардия не велела тебе есть на ночь…

– Пусть голодные шакалы в аду будут вечно терзать эту драную кошку и все ее семейство! – темпераментно вскричала Роза, яростно сверкая глазами. – Если тебе, Самсон, не дорога собственная семья, я сама возьму наш яд и отравлю ее!

– Кого? Леокардию Златовратскую? Но зачем?! Ты можешь просто не выполнять ее рекомендаций и есть на здоровье все, что в тебя влезет… Но – травить?! Розочка, я ж тебя знаю – ты вовсе не кровожадна!

– Да! – Роза неожиданно заплакала. – Я на беду свою не кровожадна, иначе я бы уже давно… давно… Но когда речь идет о счастье моего сына!…

– А-а… – толстые плечи Самсона уныло поникли. – Так ты говоришь не о Леокардии Власьевне, а об Аглае Левонтьевне…