Наталья Майорова - Красная тетрадь

– Так у вашей хозяйки что ж – роман был с разбойником Дубравиным?

– Она полагала, что – роман, – усмехнулась Вера. – А он и думать о ней не думал. Я ее тогда предупреждала, но разве ж с ней сговоришь? Шестнадцать лет ей было, это тоже надо понять. А здесь она думала, что он погиб…

– Кто?

– Дубравин, кто ж еще? Это он уже спустя год после ее отъезда разбойником объявился… А до того – мертвым считался. Вы разве сами позабыли?

– Помним-с, помним-с, – сказал Карп Платонович и подвигал плечами, создавая комфорт подмышкам. – И стало быть, с той давней поры вы… того… с Никанором не встречались?

– Нет, да и каким же образом? – искренне удивилась Вера. – Он же на каторге, по приговору…

– Никанор Капитонов бежал с каторги два месяца тому назад, – внятно сказал Загоруев, и опять засверлил Веру своими мелкими темными глазками, похожими на проткнутые пальцем дырочки в черноземе. – И местонахождение его неизвестно… нам… то, есть полиции…

– Так я могу подсказать, – легко произнесла Вера, отвернувшись к окну и глядя, как молодая ворона сердито долбит забытый на заборе горшок.

– Как?! – Загоруев аж подпрыгнул на стуле, расплескав кофий.

– Да так, – в голосе Веры слышалась усталость. – Рассудите сами. Здесь, в тайге, обретается его бывший хозяин – Дубравин. Куда ж еще податься беглому каторжнику, как не к Черному Атаману?

– А-а-а, – разочарованно протянул Карп Платонович. – Вы в этом смысле…

– А вы что ж полагали? – откровенно усмехнулась Вера. – Что я сбежавшего Никанора в конюшне прячу, и нынче же его вам отдам?

– Я к вам по серьезному государственному делу пришел, Вера Артемьевна, и насмешки ваши мне совершенно ни к чему, – решительно произнес Загоруев. – Никанор Капитонов – разбойник и душегубец. Хочу вас доподлинно и официально предупредить: коли он к вам явится, постарайтесь как можно более про него вызнать, и сразу же в полицию, или хоть в приисковую администрацию сообщить. Чтобы все меры были приняты к его скорейшему задержанию и аресту.

– А отчего бы ему именно ко мне являться-то? Поболтать о Петербурге, о молодых годах, что ли? Это как-то мне странно. Особенно, если взглянуть, что и вправду он Матвея застрелил…

– Есть у полиции основания полагать, что сбежавший с каторги разбойник Капитонов может именно к Вере Михайловой с визитом прийти! – жестко сказал Загоруев. – И не заставляйте меня повторять и уточнять! Из ваших же, Вера Артемьевна, интересов. Не забывайте, что детки у вас…

– Причем тут дети?! – вскинулась Вера.

– Бог знает, что душегубу на ум-то придет… – Загоруев поднялся, собираясь прощаться.

От Веры несло таким холодом, что даже хорошо топленная печь не спасала полицейского от озноба. «Хорошо, хоть собак ее нету», – подумал он и почесал натертую воротником шею.

Когда Загоруев ушел, Вера без сил опустилась на дощатый пол и закрыла лицо руками. Она сидела так до вечера, и каждый непонятный звук за окном заставлял ее вздрагивать от страха и возбуждения.

Когда вернулись дети и собаки, она вдруг бросилась к ним и стала целовать всех подряд. Матюша глядел удивленно, чувствительная Соня обвила руками шею обычно неласковой приемной матери и заплакала. Бран и Медб отворачивали морды от нежданной ласки и осуждающе косились на свои пустые миски, в которых почему-то не было еды. Алые кисти собранной детьми рябины рассыпались на выскобленном полу. Лаская детей и псов, Вера отводила от взгляд от вытекшего из раздавленных ягод сока и из последних усилий не пускала в душу страшные воспоминания и предчувствия.

Вернувшемуся из деловой поездки Алеше она ничего не сказала о визите урядника.

От общей неловкости своего здешнего существования, вызванной в значительной степени нелепыми обстоятельствами изначального появления и обустройства, вздумал пошутить, исходя из признанных в Петербурге соображений, что правильно примененная ирония смягчает любую нелепость. Шутка получилась настолько изрядной, что, право, как бы и не получить чем-нибудь по голове, или еще иное физическое повреждение (хотя мне уж и прошлого довольно).

Спустился в лавку при гостинице «Калифорния», в которой покамест остановился и, рассуждая об своем инженерстве и местном колорите этой опаснейшей по здешним событиям профессии, приобрел большую тетрадь. Желтого, потребного для шутки, переплета не сыскалось, пришлось удовлетвориться красным. Согласно задуманному, прямо в лавке тетрадь открыл и написал заголовок. Баба, отпускающая товар (кажется, ее зовут Татьяной), прикрыла рот ладонью и куда-то убежала.

После взял тетрадь подмышку и отправился по делам. Реакция егорьевских обывателей и особенно рабочих и мастеровых на прииске была буквально сногсшибательной. Главной занозой образовалось следующее: нынче я уж не могу появиться без этой треклятой тетради, так как здешняя молва моментально и прочно приписала ее к моему облику, добавив со всех сторон всяческих домыслов и иных финтифлюшек, которыми я теперь повсюду хожу обвешанный, наподобие рождественской елки или самоедского шамана. Поделом дураку! Кстати, дядюшка, когда я заходил к нему попрощаться перед отъездом, со свойственной ему прозорливостью, предупреждал меня как раз об этом: в провинции, мол, равно как и в сибирской глуши, событий и сопутствующих им переживаний мало, а потому любая мало-мальски потребная к употреблению новость имеет изначальную готовность вырастать до размеров подлинно эпических и тяготеет впоследствии к превращению в миф или сказку. Надо же, чтобы на этот именно крючок меня и угораздило сразу попасться!

Попереживав немного по поводу собственной недальновидности, я рассудил, что, коли уж все так сложилось, то и нет смысла лишь для виду таскать с собой эту огромную тетрадь. Буду и вправду записывать свои здешние впечатления, возможно, впоследствии это поможет мне что-то понять и в чем-нито разобраться. Ум мой и логический аппарат достаточно слабы и разбросаны, чтобы подобное подспорье оказалось для них вовсе нелишним. В сущности, оптимистическое присловье «что ни делается, все – к лучшему!» всегда привлекало меня в качестве жизненного девиза, хотя жить в соответствии никогда не получалось. Отчего ж нынче не попробовать еще раз?

За истекший период мне удалось познакомиться со многими действующими лицами здешнего общества, о которых до того я лишь слыхал в рассказах от Наденьки. Первой, конечно, случилась ее семья, которая настойчиво пыталась уговорить меня остановиться у них, пока я не определюсь окончательно. По вполне понятным причинам я все же съехал в гостиницу, да и слава Богу, так как буквально три дня спустя объявился из Екатеринбурга Наденькин муж – Ипполит Михайлович Петропавловский-Коронин. Мое совместное пребывание с ним, равно как и поспешное бегство из дому Златовратских сразу после его приезда, выглядели бы уж и вовсе невместно.

Семья Наденьки смотрится никак не менее своеобразно, чем она мне ее рекомендовала. Мать Леокардия Власьевна, которую и я, как все, уж мысленно называю Каденькой, – более всего похожа на высушенную рыбку-тараньку, обряженную в опрятный костюм мужского кроя. При том, с высушенного тела горят огнем не просто живые, а какие-то неистово-неутоленные глаза, которых в глазах Наденьки и младшей дочери можно увидеть лишь бледный отблеск. Говорит она так, словно колет полешки на чурочки: быстро, отрывисто, точно. Запах карболки и иода витает над ней вместо дамского запаха туалетной воды, но не отталкивает, а наоборот, едва ли не добавляет ей какой-то жизненной, каллиграфически прописанной привлекательности, похожей на привлекательность блестяще составленного статистического отчета. Тусклые глаза от высушенной рыбешки достались отцу – Левонтию Макаровичу Златовратскому, начальнику здешнего училища. Он действительно перемежает свою вычурную речь латынью, смотрит на белый свет с какой-то тупой мучительностью, и словно никак не может сообразить: каким это макаром и где, собственно, я оказался?

В старшей из сестер, Аглае, награжденной верблюжьим сравнением остроязыкой Софи, действительно отчетливо проглядывает что-то восточно-бедуинское. Посадка головы, изгиб шеи, манера смотреть на собеседника любого роста сверху вниз и, главное, лиловая поволока в глазах, напоминающая о пустынных далях всхолмленной барханами раскаленной равнины… Впрочем, вполне может быть, что я, как и все, подпал под магию слова, когда-то давно сказанного Домогатской… Аглая молчалива, пожалуй, более всех остальных, и даже трудно вообразить себе, что она служит в училище и преподает в двух младших классах. Согласно моему (быть может, ошибочному) представлению, с маленькими детьми надо много и эмоционально разговаривать. Пожалуй, мне было бы интересно побывать на Аглаином уроке и поглядеть, как она ведет себя с учениками. В любом случае, в ней есть женская загадка, а это дорогого стоит. А вот сыщутся ли в Егорьевске желающие ее разгадать?

Хозяева прииска, с которыми я, разумеется, тоже познакомился, меня покудова обескураживают. Ничего определенного про них я так и не понял, а глаза и привычки у всех троих такие, как будто бы они с давних пор хранят в домашнем леднике труп столичного ревизора, убитого ими совместно из каких-то корыстных соображений. Понятно, что ничего подобного быть не может, а следовательно – надо разбираться. Петр Иванович из всех троих кажется наиболее простым, и способ ухода от неизвестных мне проблем выбрал самый незамысловатый – охота и водка. При случае надо будет попробовать заманить его к себе и напоить – быть может, что-то станет яснее.

На Мариинском прииске довелось повидать и еще одну полу мифологическую фигуру здешних мест, от которой Наденька меня остерегала, – вдову инженера Печиноги Веру Михайлову. Женщина действительно незаурядная даже на первый взгляд, хотя и здорово не в моем вкусе. По каждой черте лица и тела в отдельности ее можно было бы признать безусловной красавицей, если бы не ярко-желтые, совершенно нечеловеческие глаза с узкими змеиными зрачками. Двигается она неспешно и плавно (здесь тоже есть сходство с крупной змеей), говорит мало, но впрочем, вполне правильно и довольно, чтоб можно было ее точно понять. В речи ее есть и еще одна пугающая деталь, рациональное объяснение которой мне, впрочем, вполне известно. Из-за уроков латыни, которые Вера Михайлова брала (и нынче берет?) у тусклоглазого Левонтия Макаровича, она переняла и его привычку: вставлять в речь латинские выражения. Но если у него это выглядит хотя и комедийно, но вполне органично, сочетаясь с общим абрисом замшелого книжника, то у рослой крестьянки с уложенными венцом косами и змеиными глазами… Господи, упаси! Я сам видел, как крестятся ей вслед и делают какие-то явно охранительные знаки приисковые бабы. Надо еще учесть и то, что она довольно часто появляется на людях в сопровождении двух неправдоподобно огромных псов, в которых явно видна волчья кровь…