Наталья Майорова - Красная тетрадь

Иногда к Вере заходили две поселковые бабы – помочь по хозяйству. Обе отводили от щенков глаза и испуганно крестились. Еще не окончательно пришедшая в себя после тяжелых родов Вера сначала ничего не замечала, а после спросила о причине.

– Разве ж вы не видите, Вера Артемьевна! – воскликнула та, что помоложе. – Это же волки! Да какие огромные!

Вера повнимательнее пригляделась к щенкам и вынуждена была признать правоту бабы: на Баньши щенки походили слабо. Их треугольные уши, острые мордочки и крутые лбы действительно напоминали серых лесных разбойников…

Однажды к утру Вера проснулась от непонятного ощущения. Справа от нее на широкой лежанке лежал и сопел туго спеленатый Матюша. А слева… слева протискивались под одеяло, стремясь забраться поближе к живому теплу, Бран и Медб. Но как? Щенки были еще слишком малы и неуклюжи, чтобы самостоятельно забраться на лежанку… Да еще какой-то непонятный сквозняк…

– Баньши?! – Вера стремительно села в кровати.

Собаки в избе не было. Дверь в комнату оставалась полуоткрытой и медленно колыхалась, поскрипывая. Филимон неподвижным египетским изваянием сидел у порога и смотрел куда-то в темноту.

Все было ясно до тошноты, но Вера никак не могла поверить в реальность произошедшего. Матвей Александрович всегда разговаривал со своими зверями, как с людьми, но Вера была склонна видеть в этом всего лишь его причуду. И вот теперь…

Баньши ушла в тайгу умирать, не в силах больше выносить снедавшей ее тоски по хозяину. Уходя, она положила своих щенков Вере на кровать в знак того, что она доверяет и оставляет их ей. Баньши не может откинуть крюк, на который Вера запирает входную дверь. Но крюк может откинуть ловкая и сильная лапа Филимона. Если, конечно, матерый котище сам этого захочет. Следовательно, собака каким-то образом объяснила коту, что и зачем он должен сделать. Филимон выполнил ее просьбу, и теперь сидит на пороге в печали и навсегда прощается со своей давней приятельницей…

Слезы сами собой потекли по Вериным щекам. Вместо того, чтобы встать и запереть дверь, она по очереди прижала к себе осиротевших щенков и поцеловала их лобастые мордочки. Что-то почуяв, недовольно захныкал проснувшийся Матюша…

Когда Брану и Медб исполнилось по девять месяцев, и они, весело играя, бегали за Верой по поселку, вслед им стали креститься даже мужики. У обоих псов была внешность отца и стати матери, то есть каждый из них имел типичную волчью внешность и был почти в полтора раза больше обычного лесного волка. Почти сразу же молва нарекла их оборотнями. Кое-кто даже осторожно поговаривал о том, что в одного из щенков вселилась душа Матвея Александровича, но таких безответственных болтунов тут же окорачивали свои же. Ври, ври, да не завирайся!

Баньши больше никто не видел ни живой, ни мертвой.

В процессе занятий латинской грамматикой и пыльной римской историей Вера как-то окончательно поняла, что она, в отличие от давно опочивших римских героев, ораторов и полководцев, покуда жива и будет волею Господа нашего (Вера была глубоко верующим человеком, хотя к ее православию и примешивались откровенно языческие мотивы) жить дальше.

В деньгах Вера не нуждалась. Все имущество и немалые денежные накопления инженера Печиноги перешли к ней и сыну по заблаговременно составленному Матвеем Александровичем завещанию. Но снова осознавшая себя живой Вера была и оставалась человеком деятельным. Ее странно активный для урожденной крестьянки мозг требовал пищи. Римской истории, Матюшиных книг и забот о детях и щенках ей хватило еще на год.

Во время печальнопамятного бунта приисковые рабочие сожгли питейную и разграбили бакалейную лавку. Держателями обеих лавок на момент бунта были трое инородцев, считавшихся племянниками остяка Алеши, правой руки Гордеева. Никто и никогда не видел ни Алешиных братьев, ни сестер, но племянников у него было как зверей в тайге. Все они были пристроены Алешей к делу, и все, как полагали, отстегивали заботливому дядюшке соответственную прибыли копеечку. Водка в лавке всегда была странно дорогой, пряники пахли рыбой, а кредиты за продукты съедали почти все, что удавалось заработать в сезон. Раскосых, с лицами, как растрескавшиеся глиняные миски, племянников никто не жаловал, а страх, который большинство жителей Егорьевска, прииска и даже Выселок испытывали перед иезуитски ласковым и хищным Алешей, на них не распространялся. Один из трех содержавших лавки инородцев во время бунта погиб, другой, избитый, с трудом оправился и остался заикой. Третий, перепугавшись до кровавого поноса от близкого дыхания не то грозной остякской Хосэдем, не то вполне христианской старухи с косой (никто и никогда толком не мог понять, во что и каким образом верят остяк Алеша, его дочери и многочисленные племянники), даже думать не желал о возвращении на прииск.

Поразмыслив, Вера решила воспользоваться сложившейся ситуацией. К живому и жадному до знаний уму, который отпустил ей Бог, особых талантов к предпринимательству и торговому делу не прилагалось, и Вера Михайлова это прекрасно понимала. Но следовало себя занять. К тому же перед глазами у нее стоял недавний пример бывшей хозяйки, девочки Софи Домогатской. Не имея средств на обратный проезд в Россию, Софи не пожелала взять деньги у своей бывшей горничной и организовала в Егорьевске первую за всю его историю танцевальную площадку и школу танцев. За лето искомая сумма была набрана с перебором. К тому же новый смысл жизни обрел старый скрипач-еврей из села Большое Сорокино, дедушка Яков, а многие мещанские и даже мастеровые детишки научились вполне сносно двигаться под музыку.

Если смогла Софи, едва справившая семнадцатилетие, то неужели не сможет она, Вера, которая на десять лет старше, и на сто лет опытнее своей смышленой, но в сущности еще по детски наивной хозяйки?

Минуя все промежуточные инстанции в администрации и самих хозяев прииска – Петю и Машу Гордеевых, Вера навела кое-какие справки, пошепталась несколько вечеров с молодой остячкой, прибиравшейся в здании приисковой конторы, и направилась прямиком к Алеше.

Коверкая русский язык больше обычного, непрерывно и слащаво улыбаясь, Алеша высказал обоснованные сомнения в целесообразности задуманного Верой.

– Мужики, однако, боятся! – сказал он. – Четыре племянника посылал, всех мало-мало вон погнали. Бежали, в ноги падали, тряслись, как лист на осине: бей-ругай, Алеша, не посылай на прииск. Придут, однако, проклятые, ничего не купят и смеются: ты еще здесь, косорылый-косоглазый? Ну жди, скоро тебя убивать мало-мало придем! Русские тоже не идут, боятся. Проклят, однако, говорят, прииск. Зачем тебе ента морока? Кушать-одеться есть? Копейка на деток есть? Вот и сиди спокойно.

– Не хочу сидеть, – флегматично, едва ли не зевнув Алеше в лицо, ответила Вера и поднялась со стула, сразу став почти на голову выше низкорослого инородца. – Хочу, мало-мало, пробовать. С приисковыми договорюсь, однако… –

И без улыбки добавила несколько фраз на остякском языке, из которых следовало, что он, Алеша, не пожалеет, связавшись с Верой Михайловой. Прибыли будет не менее, чем от племянников.

Мятого и битого жизнью Алешу трудно было чем-нибудь не только поразить, но и, как сказал бы он сам, даже мало-мало удивить. Но теперь, неосведомленный о Вериной феноменальной языковой одаренности, он был сражен наповал. Впрочем, чести ради следует заметить, что впечатление на пожилого остяка произвела не только та легкость, с которой странная женщина, не то вдова, не то молодуха, говорит на его родном языке, но и ее необычные для самоедских женщин стати, и даже зрелый и чистый бабий запах, который буквально видимым для Алеши образом (как и все таежные жители, он имел чрезвычайно чувствительное обоняние) клубился вокруг ее высокогрудой и крутобедрой фигуры.

Ударили по рукам. Согласно обсудили порядок и подробности. В процессе обстоятельной беседы Алеша продолжал удивляться возможности так говорить с русской бабой. На какой-то момент он даже бросил кривляться и паясничать и заговорил по-русски вполне правильно и серьезно, так, как позволял себе говорить лишь с Иваном Гордеевым, да и то не всегда.

С местечковой шустростью прознав про Верины намерения и начинания, явился к ней какой-то самодеятельный «комитет» от приисковых рабочих. Глядя со злобной опаской, потребовали, чтобы цены в возрождающихся лавках устанавливались «по справедливости». Сумрачные, мятые облики членов «комитета» отчего-то напомнили бывшей крестьянке Вере невсхожие семена. Пряча усмешку, Вера невзначай положила руки на загривки дрожащих от возбуждения Брана и Медб (в дом редко заходили чужие и теперь волко-собаки не знали, как правильно поступить: то ли смирить себя в угоду хозяйке, то ли броситься и немедленно разорвать незваных пришельцев, дурно пахнущих страхом, агрессией и давно не стиранной одеждой). «Комитету» Вера не сказала ни «да», ни «нет», и те ушли, несолоно хлебавши.

Торговать в лавках Вера по-первости наняла покалечившихся на работах инвалидов, и тем сразу повернула мнение поселка в свою пользу. Инвалиды были нищи и запойны, к честной и спорой торговле непригодны вовсе. Однако, «милость к падшим» в Сибири была распространена мало, среди хозяев вообще никак, и потому ценилась наособицу. «Неужели я ошибся?» – думал Алеша, вспоминая желтый волчий блеск в глазах Веры и ее странных собак. Скоро стало ясно, что не ошибся.

После пары месяцев торговли, Вера тихонько, под каким-то невидным предлогом выкинула инвалидов прочь, и наняла двух грамотных немолодых мужиков, мало пьющих и тяготившихся работой в раскопе, молодого ханта, не числящего Алешу в своих родственниках, и ядреную русскую бабу-вдову. Пертурбации поселок заметил, но парадоксальным образом одобрил. После Вера вела регулярную и таинственную для непосвященных работу со своим «персоналом». Цены в лавках постепенно образовались не меньше Алешиных, но обхождение с рабочими было неизменно вежливым, в солонине не было мух, а прилавок, столы и полы в питейной лавке тщательно мылись со щелоком. Появилась даже особая услуга: упившихся до положения риз молодой хант доставлял домой на специальной подводе, сдавал родным, помогая уложить «кормильца», и оставлял чекушку на утреннюю опохмелку. Во сколько обошлась им эта услуга, рабочие узнавали много позже, по записям в кредитной книжке, но злобились не слишком, так как во время текущего эпизода все были довольны. Бабам не надо было караулить хозяина, чтоб не замерз под забором или не ушел в тайгу; мужик, пропив все деньги и просыпаясь с трещащей башкой, наверняка знал, что лекарство уже доставлено и стоит рядом с лежанкой.