Андрей Анисимов - Краски любви

Закончив досмотр, их еще немного подержали и отпустили. Когда они вышли за стеклянные двери марсельского аэропорта, начинало смеркаться. Марина провела Самсона на автостоянку, где в голубом «Альфа-Ромео» их ждали.

Задняя дверь лимузина отворилась, и коренастый южанин, выйдя из авто, предложил Самсону садиться. Устроившись на заднем сиденье, Гнусняк обнаружил там еще одного пассажира. Пропустивший его южанин сел рядом. Самсон оказался посередине. Он хотел что-то сказать, но оба его соседа по-русски не понимали. Стекла машины матового покрытия не были прозрачными и куда его везут, Самсон не видел.

Ехали минут тридцать, но Гнусняку показалось, что дольше. Ему становилось не по себе. Слишком странно встретили его во Франции. Заднее сидение от кресла водителя также отгораживало матовое стекло. Едет ли Марина с ними в машине, Гнусняк не понял. Особенно ему стало волнительно, когда машина остановилась и перед тем, как выйти, один из соседей завязал ему глаза черной повязкой. Самсона куда-то повели. Он поднялся на несколько ступенек. Затем прошел по гулкому каменному покрытию. Наконец, проход был закончен и повязка сдернута. Гнусняк огляделся. В светлом мраморном зале в глубоком кресле он увидел Альфреда Беринни. Рядом с ним, закинув точеные ножки на подлокотник кресла, сидела Марина.

– Спроси, доволен ли наш гость путешествием? – сказал Беринни, и девица с удовольствием перевела вопрос.

Гнусняк пытался улыбнуться, но улыбка оказалась вымученной.

– По-моему, не очень, – предположил итальянец и добавил: – Правильно. За обман серьезных людей надо отвечать. Нашему гостю предстоит своим нелегким трудом искупить нехороший проступок. Скажи ему, что Липского за фальшивую картину убил я.

Выслушав перевод слов Беринни, Гнусняк побелел. Ноги у него задрожали, и, если бы не двое сопровождавших его ребят, он бы грохнулся на пол. Итальянец махнул рукой, и Самсона поволокли в глубь дома, предварительно вновь завязав ему глаза. Словно мешок с картошкой, российского гостя спустили в узкий проход и снова поволокли.

Самсон Гуревич оказался в подземной лаборатории итальянца. Оставшись без повязки в душном, но ярко освещенном подземелье, Гнусняк увидел блестящих от пота, полуголых мужчин, орудующих возле кипящих чанов. По замыслу итальянца, Самсону предстояло провести тут остаток жизни. Он становился каторжным рабочим на подпольном заводе по изготовлению наркотиков.

Как и полагал Симон Готье, яхта Беринни в то утро, когда хозяин направился в Россию, отправилась в путь. Отчалила она за полчаса до отхода «Теодора Драйзера». Комиссар приказал вести наблюдение, но близко не подходить. В марсельской гавани всегда много яхт и прочих прогулочных судов. Полицейские катера тоже курсируют постоянно. Поэтому ни на яхте Беринни, ни на теплоходе «Теодор Драйзер» слежку не заметили. Пять минут понадобилось команде, чтобы перегрузить товар.

Комиссар Готье сидел в своем кабинете, сосал вонючую сигарету марки «Жатан» и думал, дождаться ли сообщения Интерпола о проведенной операции или взять Беринни по подозрению в захвате нелегальных иммигрантов, а при обыске добыть доказательства о его делах с наркотиками.

Неожиданный звонок капитана Марше из Интерпола Марселя перебил мысли. Марше хотел встречи. Причем по тону коллеги Готье понял, что произошло нечто серьезное.

– Давай посидим на воздухе, – предложил Готье.

День выдался не очень жаркий, и искусственная прохлада кондиционера комиссару надоела. Они условились встретиться в том самом кафе, напротив которого недавно швартовался американский теплоход. Сутулый, носатый Марше, если прибавить ему сантиметров тридцать роста, сильно бы смахивал на президента Де Голя. Когда комиссар, выйдя из машины, подошел к столикам кафе, Марше уже сидел там. Перед ним лежала пачка того же «Жатана», что иногда покуривал Готье. Когда-то комиссар был заядлым курильщиком. Однажды, пообещав жене бросить эту привычку, он превозмог себя и курить перестал. Иногда очень хотелось нарушить клятву, особенно дома после воскресного обеда. Но, представив специфический хохот супруги, воздерживался. Вне дома Готье иногда позволял себе выкурить одну-две сигареты.

– Дело приняло дурной оборот, – вместо приветствия начал Марше. Комиссар промолчал, покосился на сигареты и, махнув рукой, извлек одну. Марше машинально щелкнул зажигалкой и продолжал: – К твоему Беринни приехал русский гость. Уверен, что это крупная птица в наркобизнесе. Мало нам итальяшек. Теперь еще и русский. Надо срочно проводить операцию и брать залетную птичку вместе с хозяином в гнездышке.

– Русский приехал один? – спросил Готье и пустил тонкую струйку пахучего дыма.

– Нет. Еще девица. Но девица, по-моему, просто дорогая шлюха. Ее привез Беринни для своей услады, – сердито сообщил Марше. Капитан Интерпола был известен как безупречный семьянин и легкомысленных связей мужчин в солидном возрасте не одобрял.

– Что делал Беринни в Москве? – спросил Готье.

Марше задумался.

Темнокожая официантка принесла кофе.

– В Москве он встречался с дельцами. Но в России сейчас трудно отделить бизнесменов от бандитов, так что суть дел господина Беринни определить затруднительно. Была ли это встреча наркодельцов или наш итальянец просто проветривался, а на встрече разговор шел об антиквариате? В том-то и дело, что его московский гость появился, как черт из коробочки. Московские коллеги личного контакта с Беринни не установили. Вот это меня и наводит на мысль, что эту встречу итальяшка организовал для отвода глаз. Знаешь, что творится у русских на Востоке? Там наркотики выращивают, как у нас пшеницу. Представляешь, если это все повалит сюда? – мрачно спросил Марше.

– Ладно, давай завтра устроим небольшой фейерверк, – согласился комиссар. Коллеги пожали друг другу руки, и каждый отправился на свое рабочее место.

В маленькой квартирке в Рязанском переулке до утра не гас свет. Злата и Тарзан сидели на кухне и, взявшись за руки, глядели друг другу в глаза. Тарзан не только помолодел, он изменился. Лицо его стало одухотворенным и красивым, и даже горбатость молодого человека приобрела своеобразную элегантность. Катя легла на диван и, уткнувшись лицом в подушку, тихо всхлипывала. Крюков сидел в кресле. Ему было жаль Катю, но говорить банальных слов не хотелось. В пять утра зазвонил телефон. Катя не пошевелилась. Крюков тоже не торопился подходить к телефону, но звонки не прекращались. Тогда художник встал и снял трубку.

– Сережа, почему у вас вчера вечером не отвечал телефон? – спросил взволнованный женский голос.

– Я не Сережа. Сергей Астахов в больнице, – ответил Крюков. – Хотите поговорить с дочерью?

– Я сейчас приеду, – ответила женщина и бросила трубку.

Крюков подошел к Кате, сел возле нее на пол и, погладив плечи девочки, сказал:

– Сейчас сюда приедет какая-то женщина. Ты здесь хозяйка, возьми себя в руки.

– Это Галя, – ответила Катя сквозь слезы и села на диван. Крюков достал платок, вытер покрасневшие Катины веки и нежно поцеловал ее:

– Все будет хорошо.

– Папа правда не умрет? – спросила Катя.

– Твой папа обязательно будет жить. Я говорил с хирургом. Он настоящий врач, – сказал Крюков.

– Откуда ты знаешь?

– Мастер мастера видит издалека, – грустно улыбнулся Крюков.

– Это я виновата, что в папу стреляли. Но я просто хотела заработать денег. Поступить ответственно, как настоящий мужчина. Господи, о чем я говорю? Мне было противно быть девчонкой, – призналась Катя. – Представляешь?

– А теперь? – поинтересовался Крюков.

– Теперь нет. Теперь я совсем не хочу быть мальчишкой.

– Что же изменилось?

Катя посмотрела Крюкову в глаза, погладила ладошкой его щеку.

– Появился ты. Я так боялась, что ты меня не заметишь и влюбишься в Злату. А сделать ничего не могла. Ты меня любишь?

Крюков потрепал мальчишескую стрижку Кати и задумался. Катя напряженно ждала ответа.

– Понимаешь, Катя, ты красивая, умная… необыкновенная. Но ты еще маленькая. Давай пока не будем говорить об этом, – Крюков говорил тихо и нежно. Но Кате ответ не понравился.

– Я маленькая? А сколько лет было Джульетте, когда она полюбила Ромео?

– Пятнадцать, – признался Крюков.

– А мне скоро шестнадцать, поэтому не ищи отговорки. Любишь или нет?

– Люблю. Только не плачь больше, – попросил Крюков, и Катя сквозь слезы улыбнулась.

– Это ничего, что ты старый. Я тоже буду старая.

– Я старый?! – возмутился художник. – Мне тридцать три. Я еще зеленый. Серов в моем возрасте уже был маэстро, я же только ищу свою живопись.

В дверь позвонили. Катя встала и пошла открывать. По дороге обернулась и сказала Крюкову:

– Галя – последняя любовь папы. Нет, я неправильно выразилась. Настоящая любовь…

Катя Галю узнала с трудом. Молодая женщина, бледная до голубизны, с размазанной тушью возле глаз, вовсе не походила на ту счастливую Галю, которую Катя хорошо запомнила. Заметив, что у женщины сейчас может начаться истерика, Крюков пригласил ее на кухню:

– Попьем чайку и поедем в больницу. Астахову сделали операцию, и он спит. Ради Бога, успокойтесь. Самое страшное позади.

– Как это случилось? – спросила Галя, когда они все вместе кое-как устроились в малюсенькой кухне.

– Это долгая история. Как-нибудь в другой раз, – предложил Крюков.

В девять часов утра Астахова перевели из реанимации в обычную палату. Опасность для его жизни миновала.

Симон Готье, комиссар марсельской полиции, явился домой в полдень и был мрачнее тучи. Эстер сидела у телевизора. Она смотрела американский сериал и кормить мужа в столь неурочное время желания не имела. Вот если бы он пришел в час дня, тогда другое дело. В час дня за стол садятся все добропорядочные французы. Недаром даже цены на продукты на рынках и в частных магазинчиках после часа дня падают. Но комиссар вовсе не испытывал голода. Тем не менее он попросил жену выключить телевизор, сославшись на головную боль. Супруга была возмущена и удивлена. Раньше он никогда не мешал ей смотреть сериалы.