Вера Колочкова - Красивые мамы дочек не любят

– Хорошо, не буду заставлять, – пообещала Эля. – Пей молоко, Машенька. Выпьешь – и вместе будем папу ждать.

– Ага… А знаешь, ты хорошая. Как Мишка. А ты меня будешь любить? А сказку мне будешь читать? А можно, я с тобой останусь? С тобой и с папой?

– Машенька, – ахнула Эля, – а как же мама? Тебе ее не жалко? Она же скучать будет, плакать…

– Нет, не будет. Ты что! Она же красивая… А красивые мамы своих дочек не любят, только некрасивые любят!

Эля оторопела. Ничего себе, детская логика! Даже не знаешь, что и сказать…

– Машенька, а почему красивые мамы дочек не любят? Разве так бывает?

– А вот бывает! Бывает! Вот у Лизки мама – тетя Надя – совсем некрасивая, толстая, а знаешь, как Лизку любит! Все ей разрешает! И ругается совсем не страшно, и баловаться можно, и громко кричать, и рисовать! А мою маму Лизка боится, а я тетю Надю ну вот нисколечки не боюсь! А вот в садике у нас девочка есть, Ленка Петрова, так у нее мама знаешь, какая красивая! И забирает ее из садика позже всех, а иногда и вообще не забирает… Воспитательница ругается, сама ее домой отводит, а Ленка так плачет, так плачет…

– Нет, Машенька. Бывает, и красивые мамы дочек тоже любят. У меня была красивая мама, и знаешь, как меня любила!

– А где теперь твоя мама?

– Умерла… Давно уже. Я еще маленькая была.

– А ты тогда с кем живешь, если у тебя мамы нету?

– С тетей. У нее большой дом на берегу реки, и лес рядом.

– А у нас в деревне тоже есть лес и речка. Мы с папой и Мишей туда купаться ходим. А мама с нами не ходит. Она всегда одна гуляет, чтобы мы не мешали. А ты возьмешь меня с собой? Я хочу с тобой и с папой…

– Машенька, – Эля, как могла, старалась увести разговор в другую сторону, – ты пей, пей молоко, оно уже не горячее.

– А ты полежи рядом со мной! Как будто ты Миша! Мы с Мишей всегда вместе спать ложимся, она мне спинку чешет.

Она легла с Машенькой, начала гладить ласково по спинке, приговаривая:

– Все будет хорошо, котенок… Спи. Скоро приедет папа, мы что-нибудь придумаем. Спи…

– Не так, надо ноготками, как Миша. Чтоб щекотно было…

Эля лежала, скребла тихонько ноготками по спинке чужого ей, в сущности, ребенка. Хотя – почему чужого? Она же дочка Игоря, значит, уже не чужая. От Машенькиных волос сладко пахло молоком, свежестью, еще чем-то неуловимым, детским, нежным… Хотелось зарыться в эти рыжие кудри носом и уснуть беззаботно, и ждать Игоря, ждать хоть сто лет!

А может, и правда ему отдадут Машеньку? Странно все-таки, как это она говорит? Некрасивые мамы дочек любят, а красивые не любят… А что? Поедем домой, к тетке, она обрадуется! Места всем хватит. Она научится всему, и спинку чесать ноготками, и сказки рассказывать, и простуду лечить…

Машенька заснула, задышала ровно, с трудом втягивая воздух простуженным носиком. Эля приподнялась на подушке, осторожно потрогала лоб, убрала со щеки прилипшую рыжую прядку. Не очень горячий вроде бы. Потом долго смотрела на спящую девочку, по-бабьи подперев голову рукой. Какая она худенькая, бледненькая, личико маленькое… Ее бы козьим молоком попоить. Интересно, соседка, баба Нюра, держит еще козу или нет? Летом вроде держала, когда она приезжала к тетке на каникулы… И ботинки бы новые Машеньке справить, а то у нее совсем неказистые, со шнурками. И не ботинки бы надо, а сапожки высокенькие, на липучках. Пусть по лужам бегает, ножки не промокнут…

Она и сама не заметила, как уснула. Ей снился дом, крутой спуск к реке в зарослях незабудок. По нему можно сильно разбежаться и нестись до самого берега, как по мягкому ковру. На берегу перевернутые днищем вверх лодки, белый песок, следы от рыбацких костров, красная дорожка на воде – отблеск заходящего солнца… Сейчас она войдет в воду и поплывет по этой дорожке…

– Эля! Эля, проснись! – Сквозь сон услышала она негромкий голос Игоря, подняла испуганно голову. Он стоял над ней, тряс за плечо. Наклонился, присев на корточки, спросил встревоженным шепотом: – Эля, что случилось? Почему Маша здесь? Как она здесь оказалась?

Эля протерла глаза, потрясла головой. Села на кровати, свесив ноги:

– Понимаешь, я хотела у Мишки забрать твои вещи, ну хоть какие-нибудь. Она же обещала, помнишь? Я позвонила, а Машенька взяла трубку… И сказала, что она одна и что ей страшно. Она очень просила ее забрать, Игорь! Я хотела тебе позвонить, но ты телефон дома забыл. Но ты не бойся, она там записку написала, что она у меня…

– Записку? Какую записку? Она писать еще не умеет, Эля! И давно она здесь?

– Со вчерашнего дня…

– Ничего себе! Ее ж потеряли, наверное… Соня там с ума сходит!

– Игорь, она болеет… У нее температура высокая!

Игорь озабоченно потрогал лоб девочки, поднялся во весь рост.

– Так… Я сейчас отвезу ее домой, ты заверни ее поплотнее в одеяло. И вещи в пакет собери. Шапку только на головку надень…

– Игорь! Ну подожди! – отчаянно запищала Эля. – Как ты ее повезешь, она же болеет! Ты съезди один или позвони, скажи, что она у тебя! Ну не увози, пожалуйста! Пусть она у нас побудет!

– Нет.

Игорь поднял ее за локти с кровати, отодвинул в сторону. Потом тихо и бережно, стараясь не разбудить, закутал Машеньку в одеяло, осторожно поднял на руки. Девочка чуть приоткрыла глазки, увидела спросонья отца, обвила руками за шею. Эля дрожащими руками сложила в большой пакет комбинезон, неказистые ботинки со шнурками, натянула на Машину голову розовую шапку, поплотнее закутала в одеяло босые ножки.

– Я поеду с тобой, в машине ее подержу!

– Нет. Я поеду один. Жди меня здесь.

Эля смотрела, как осторожно он спускается вниз по ступенькам, напрягая спину и бережно прижимая к себе ребенка. Потом закрыла дверь, щелкнула замком. Тихо вернулась в комнату. Легла на кровать лицом вниз, на то место, где только что лежала девочка, вдохнула запах теплого молока, рыжих кудрявых волос, вспомнила ее бледное личико с яркими звездочками весенних веснушек. «Некрасивые мамы дочек любят, а красивые не любят…»

Машенька, Машенька! А я б тебя знаешь как любила!

Плечи ее затряслись. Она заплакала горько, безысходно, как плачут о тяжелой потере, о несостоявшейся любви, о несбывшихся надеждах, от всего сердца, большого и горячего…

За окном шел дождь. Первый за эту весну, едва слышный, медленный и спокойный, словно кто-то невидимой рукой старался тихо и незаметно смыть пыль с оттаявших после зимы деревьев, подготовить их к новому празднику жизни – появлению первых нежных листочков. «Завтра уже появится едва заметная зеленая дымка на деревьях, – отрешенно думала Соня, глядя на пунктиры редких капель на оконном стекле. – Я раньше так радовалась этому событию… Уходила гулять на целый день. Это был и мой собственный праздник, как будто я вместе с деревьями рождалась заново. А теперь ничего, совсем ничего не чувствую…»

Она отвернулась от окна, болезненно поморщилась. Вся кухня пропиталась запахом валерьянки и сигаретного дыма. Запахом тревоги. Запахом ожидания. Запахом отчаяния. Вынужденной безысходностью. Когда хочется действовать, куда-то бежать, предпринимать что-то, но приходится сидеть и ждать, ждать…

Она так и не смогла уговорить ни Мишку, ни Сашку пойти прилечь, так и сидели они втроем на прокуренной кухне, смотрели в темное окно, за которым деликатно шуршал чистый аккуратный дождик, занося к ним в кухню через открытую форточку спасительный влажный свежий воздух.

«Еще одну ночь я уже не выдержу», – трусливо подумала она, с отвращением глядя на переполненную окурками пепельницу. Мишка, проследив за ее взглядом, встала, взяла пепельницу в руки, вытряхнула, начала мыть под краном.

– Мам, давай окно настежь откроем, а то мы задохнемся тут…

Сашка, не дожидаясь ответа, вскочила с ногами на диванчик, потянулась к верхнему шпингалету, намертво задвинутому на зиму. Долго дергала его рукой, пытаясь открыть, стучала кулаком по раме, снова пыталась расшевелить неподдающееся допотопное устройство, никак не желающее отступать под напором ее молодой силы. И вдруг замерла, внимательно глядя вниз, на улицу, пытаясь что-то разглядеть в жалком свете маленькой лапочки под козырьком подъезда.

– Кажется, отец приехал… Это его машина… – неуверенно и испуганно произнесла Сашка, отворачиваясь от окна. Потом снова повернулась, вгляделась, напрягшись, как натянутая струна, и снова обернулась, глядя на Соню широко открытыми испуганными глазами.

– Мам, он Машку привез, кажется… На руках несет…

Через секунду они втроем уже бестолково толпились в маленьком коридорчике, мешая друг другу прорваться в прихожую. Первой добежала до двери Соня, распахнула настежь, выбежала босая на лестничную площадку, дробно застучала голыми пятками по грязным ступенькам. Игорь уже поднимался ей навстречу, глядя под ноги, осторожно прижимая к себе спящую Машку. Увидев Соню, остановился, заговорил торопливо:

– Все в порядке, ничего не случилось… Она спит, не волнуйся… Сейчас я все объясню… Все хорошо с ней, Соня, ничего не случилось… Не волнуйся…

Соня молча протянула руки, потом закрыла ими трясущееся лицо. И снова потянула руки, мелко и часто кивая, словно пытаясь что-то сказать. Вместо слов получалось странное всхлипывание и поскуливание, будто она была немой от рождения и никаких слов никогда в жизни не произносила. Мишка с Сашкой стояли за спиной у матери, смотрели на отца укоризненно, молчали.

– Пойдемте, холодно здесь. Ее поскорее уложить надо, – наконец твердо произнес Игорь.

Они поднялись в квартиру. Игорь пронес Машку в комнату, уложил на Сонин диван. Она крепко спала, завернутая в чужое красное стеганое одеяло. Соня опустилась на колени, тихонько стянула с головы девочки шапку. Яркие рыжие волосы рассыпались по подушке. Машка сердито перевернулась на бок, устраиваясь поудобнее, подсунула под щеку ладошку. «Господи, вот оно – счастье…» – скорее не подумала, а нутром ощутила Соня, глядя на своего живого и невредимого ребенка. И тут же почувствовала, как тихо зашевелился в сердце прежний гвоздь, потихоньку раскаляясь. Она уже совсем не боялась этой горячей боли, потому что понимала – не боль это вовсе, а что-то другое, ранее ей неведомое, свалившееся на нее так неожиданно и в то же время более ей необходимое, чем все прежние привычки и удовольствия, вместе взятые.