Так и не побыла она с матерью, не ночевала с ней ни одной ночи, не ходила за ней по дому, не видела, как бьется она лбом о стену от боли, отчаяния и ужаса. Однажды мать попросила принести ей арбуз, хотя давно уже есть ничего не могла, организм не принимал. На рынке она долго и тщательно выбирала, словно от степени сладости и спелости этого арбуза зависело выполнение ее дочернего долга. Придя с рынка, тихо вошла в комнату к матери. Она лежала на кровати, вся вытянувшись, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками, с жуткими ссадинами на лбу, следами ночного отчаяния. Соня, прижимая к груди арбуз, долго стояла над ней, боясь пошевелиться, не зная, что делать, ничего, кроме страха, не испытывая, пока не скрипнула громко половица под входящим в комнату Игорем. Мать открыла глаза, долго смотрела на нее странным отстраненным взглядом, будто уже оттуда, из небытия. Будто это она видела Соню, а Соня ее – нет…

На похоронах Соня не плакала. То есть прижимала к глазам платок, конечно, и всхлипывала жалобно, но скорее эти всхлипы происходили от страха перед фактом свершившегося события, от скопления народа, от вида вырытой в сырой глинистой земле могилы, да еще от того, чтобы плохо о маме не подумали, будто ее дочь не любит. Душевной же потери и пустоты, которую испытывают в этот момент любящие дочери, в себе так и не прочувствовала…

«Нет, они обязательно будут плакать, если я умру! И Мишка, и Сашка, и Машка – они же меня любят!»

Сразу стало почему-то очень стыдно, будто она спорила об этом с матерью. Но ведь раньше ей никогда и не думалось об этом, не видела она себя так явно стоящей над ней, умирающей, с этим спелым арбузом в руках!

Словно пытаясь убежать от нахлынувшего непонятного и незнакомого чувства стыда, она быстро встала с дивана, вышла на кухню. На диванчике вокруг стола сидели обе ее старшие дочери, Майя с Димкой, пили чай, громко и озабоченно переговариваясь. Увидев вошедшую Соню, сразу замолчали. Соня уловила лишь конец Сашкиной фразы:

– …Может, сочинила все! Не верю я ей!

– Кому ты не веришь, дочь? Мне?

Вопрос прозвучал неожиданно агрессивно, Сашка вспыхнула, потом заморгала растерянно, но через секунду уже пришла в себя, словно вспомнив, что ее голыми руками не возьмешь и врасплох не застанешь, и обратилась к матери уже спокойно, с долей снисходительности:

– Мам, ты как себя чувствуешь? Тебе чаю налить? Может, съешь чего-нибудь? Ты такая бледная, зеленая совсем… Тебе плохо?

Соня, игнорируя Сашкины вопросы, села за стол, в ожидании уставилась на Мишку:

– Новости есть какие-нибудь?

– Да, мам. Звонил тот капитан, который был у нас утром… Выспрашивал все про папу, приметы там, номер машины, паспортные данные… Они думают, что это он ее увез! Его будут искать! Мам, может, им надо рассказать?.. Ну, про Машкиного отца?

– Нет! – решительно заявила Соня. – Это только мое дело и никого больше не касается! И обсуждать со всеми это не надо!

Повисла неловкая тяжелая пауза. Соня поискала взглядом сигареты, увидела полупустую пачку на подоконнике. Молча прикурила. Димка сидел, грустно и жалостно смотрел на Мишку. Глаза его сквозь толстые линзы очков казались огромными, печальными, как у юного принца из Машкиного альбома с рисунками. Майя низко опустила голову, уперлась взглядом в свои ладони, лежащие на столе, одна на другой, смотрела на них сосредоточенно, будто прочитывала что-то важное, требующее внимания.

Соня по-прежнему молча курила, в голове было пусто. Чего они от нее хотят? Ну, пусть найдут Игоря, пусть он сам им скажет, что и как. Какая разница, от кого они узнают, что Машенька не его дочь? Разницы-то никакой…

Первым нарушил молчание Димка. Обращаясь к Мишке, он тихо сказал:

– Я пойду, наверное. Проводи меня до автобусной остановки.

– Ребята, я с вами! – встрепенулась Майя. – Засиделась я, а мне далеко ехать… – Потом, обернувшись к Соне, виновато сказала: – Я позвоню тебе вечером. А завтра приеду снова. Хорошо? Просто я все лекарства дома оставила, давление поднялось, боюсь, слягу тут у тебя…

– Маечка, я провожу… – быстро подскочила с места Сашка.

Соня, будто никого не слыша, вдруг обратилась к Мишке:

– А ты не пыталась эту девочку разыскать, ну, Игорь с которой… У которой он теперь… Эля, кажется? Может, она у кого-нибудь свой новый адрес оставляла?

– Пыталась, мам. Никто ничего не знает.

– А ты у всех спрашивала?

– Ну, конечно, у всех, мамочка! Я и в деканат ходила, и девчонкам строго-настрого наказала – как Элька в институте появится, сразу хватать ее и разыскивать меня…

Соня снова замолчала, сидела сердитым воробышком, втянув голову в плечи.

Хорошо, что все уходят. Пусть уходят. Ей надо побыть одной. Пусть снова навалятся стыд, страх, тоска, отчаяние, но ей надо самой в себе разобраться. Покопаться, как говорит Майя. Снова запустить крутящуюся назад, в прежнюю жизнь, пленку и смотреть ее, как кинохронику прошлых лет, но уже из сегодняшнего дня, когда все видится по-другому и прошлые предметы гордости вызывают или грустную улыбку, или жгучее чувство стыда…

А вдруг Машку и правда увез Игорь? Ну, если на минутку только допустить, что он взял и соскучился и увез, чтобы Соня поволновалась, чтобы пересмотрела всю их жизнь, чтобы взглянула на него другими глазами? Да чего уж врать себе про «другие глаза», – чтобы вообще хоть как-то посмотрела в его сторону?

А ведь она действительно не помнит, как он в последнее время выглядел. Приходил поздно вечером, ужинал тихо на кухне, один или с Мишкой, которая выходила к отцу составить компанию, разогреть для него еду, выпить с ним чашку чая, просто посидеть, поговорить ни о чем. Утром уходил рано, она еще крепко спала, бесшумно сворачивал постель со своего раскладного кресла в углу комнаты. Когда она просыпалась, уже ничего не напоминало о его ночном присутствии в квартире, даже его чашка стояла вымытой на посудной решетке. Деньги, оставляемые Игорем всегда в одном и том же месте, под красной индийской вазой, воспринимались ею как что-то само собой разумеющееся, существующее вне зависимости от присутствия в ее жизни мужа. Денег иногда бывало очень мало, только-только свести концы с концами, а иногда бывало и побольше, когда можно что-то отложить, приберечь на безденежье или на приятную покупку. Иногда появлялись под вазой и достаточно крупные суммы. Она никогда не спрашивала у него, откуда они брались и как ему доставались, равно никогда и не возмущалась маленькими суммами – ее все устраивало. Она всегда чувствовала свою маленькую свободу, ограниченную пространством своей квартиры, и это ощущение свободы переносила и на Игоря, и на дочерей: если ей так хорошо, значит, и им так же хорошо, ведь они же тоже свободны… Господи, ну почему она такая слепая, почему не разглядела опасности, жила только своими внутренними ощущениями? Не видела, не слышала, не понимала… Он же мужчина, в конце концов, хотя бы про супружеский долг она должна была помнить! Мало ли, что он ей был не совсем приятен! Физиологию еще никто не отменял… Тысячи женщин живут с нелюбимыми мужьями, а те и не догадываются о том, что нелюбимы!

Ругая себя таким образом, она понимала, что лишь наполовину искренна сама с собой. На самом деле она часто думала о том, что стоит иногда изобразить из себя и внимательную жену, и страстную женщину, ждущую от мужа ночных удовольствий, да все как-то переносила начало спектакля на более поздние сроки. Не хотелось ей играть, ну хоть убей, не хотелось… А ведь наверняка этой кругленькой девочке, которая увела у нее мужа, совсем нет необходимости спектакли играть, изображая внимание и страсть, у нее все это свое есть, природное, настоящее, и уж, наверное, более притягивающее, чем броская красота или накопленная с годами сумма никому не нужных книжных знаний.

Но ведь другие-то играют, и ничего! Бывает, даже и увлекаются. И не различают уже, где сцена, а где – зрительный зал. И привыкают, и живут себе да живут! А почему она не смогла? Почему решила, что Игорь – это навсегда, как природная данность, как дождь летом, а снег зимой? А любить его вовсе и не обязательно… Вот и получается закон равновесия: если не умеешь любить – тогда плати! И если хочешь вернуть свою комфортную жизнь – надо научиться говорить о любви, научиться изображать заботу, интерес, внимание, верность… Чего там еще? Ах да… страсть, ревность, обиды…

Фу, бред какой! Никогда это у нее не получится. Слишком противно изображать то, чего у тебя нет! Что может быть хуже плохой актерской игры, да когда еще и сценарий бездарно написан? Не умеет она играть и любить тоже не умеет… Ну вот не дано природой, и все тут! Хотя та же Майя утверждает, что природа тут ни при чем, что любовь есть в каждом – надо просто ее освободить, выпустить наружу. И что? Она тогда страстно полюбит Игоря?..

Совсем она запуталась. Но ведь должен же быть какой-то выход!

Неожиданно накатила волна злобы. Что происходит? Она сидит тут одна, курит сигарету за сигаретой, у нее куча проблем, ребенок пропал, нервы ни к черту. В конце концов, у нее денег нет, чтобы прожить завтрашний день! А у него, видите ли, любовь неожиданно приключилась! Можно подумать, у него раньше этих любовей не было! Да сколько угодно! Она всегда знала об этом, и что такого… Бывало, и домой звонили какие-то женщины, сообщали о своих близких отношениях с ее мужем. Странно все-таки, почему мужчины никогда не звонят мужьям своих любовниц, а женщины женам любовников – ну очень часто? Ее это не возмущало, а удивляло скорее: неужели ее мужа и впрямь кто-то может любить? Даже и льстило как-то.

Да, она не упрекнула его ни разу. Всегда свободу давала. А он… не понял, не оценил. Пусть она плохая, невнимательная, нелюбящая, в облаках витающая книжница, но свобода-то у него была! Пользуйся – не хочу. Нельзя же вот так, разом все обрубить, это же жестоко по отношению к ней, к детям! Наказание ж должно соотноситься с преступлением, а она своего преступления до конца и не осознает даже… В чем она виновата? В том, что природа обделила ее людским умением мужа любить? Так это вина природы, а не ее, Сонина, вина…