— Саванна?

— Угу-м, — ответила она с тихим всхлипом. — Умираю от голода.


***


Через стол Ашер наблюдал за тем, как поблескивают ее глаза, пока она, то и дело отвлекаясь от холодного жареного цыпленка, со смехом рассказывала ему о своем первом задании в нью-йоркской газете: сделать репортаж о владельцах собак, которые не убирают за своими питомцами. Саванна оказалась отличным рассказчиком, а тема была презабавной, но он, хоть и улыбался во всех нужных местах, никак не мог сконцентрироваться на разговоре. Его тело все еще гудело от напряжения после того, что недавно произошло между ними.

Чтобы переступить с ней черту, ему потребовалось собрать в кулак всю свою храбрость, но все его опасения растаяли, едва он увидел, как ее глаза закрылись, когда он коснулся ее щеки. Ее лицо, озаренное мягким светом, было настолько прекрасным, настолько податливым и доверчивым, что, когда он прильнул к ее губам, внутри него что-то раздвинулось и уступило место чему-то давнему, давно позабытому, чего он не испытывал много лет и боялся, что никогда больше не испытает. И причиной тому было даже не физическое влечение к прекрасной женщине, но сама Саванна — увлекающаяся и амбициозная, смелая, ревнивая, оступившаяся, которая, казалось, с ужасающей ясностью видела за увечьями его самого — его сущность и его сердце.

Он влюблялся в нее. Теперь он был в этом уверен.

— … поэтому только представь. Мне двадцать три, а я, напустив на себя самоуверенный вид, преследую лысого старичка с ши-тцу, чтобы пристать к нему с вопросом, почему он не убрал за своей собакой. А следом плетется мой фотограф и ворчит, что за такую идиотскую работу можно платить и побольше. — Она усмехнулась и отпила еще немного вина. — Обучение через унижение.

— Что называется, жизненный опыт, — согласился Ашер, приподнимая бокал.

— Знаешь, чего я никак не могу понять? — спросила она, склонив голову набок, а он ощутил, что потихоньку начинает влюбляться в эту ее привычку. — Почему ты отказался от университета Джона Хопкинса. В смысле, ты же с отличием закончил Виргинский, перед тобой были открыты двери в любой медицинский колледж. Но ты вдруг взял и записался в армию. Я восхищаюсь твоим поступком, но не понимаю мотив.

Перед ним вновь оказался журналист, и хотя Журналист-Саванна ему нравилась, к Саванне-Его-Подруге и Саванне-Дарящей-Поцелуи его влекло чуточку больше.

— Я был на последнем курсе, когда случилось 9/11. И хотел одного: помочь, — ответил он просто, сделав глоток вина. — Но погоди-ка. Я думал, интервью у нас было в четыре.

— О. — Она резко выпрямилась и отпрянула от стола. — Извини, я…

Ашер поморщился. Он вовсе не намеревался стыдить ее.

— Нет. Это ты меня извини. Это справедливый вопрос, неважно, для интервью или нет.

— Со мной такое бывает, — сказала она, хмуро глядя в тарелку. — И мою сестру это бесит. Я забываю быть человеком. Не могу остановить себя от погони за сюжетом. Любым сюжетом.

— Мне нравится эта твоя черта, — сказал он и протянул руку, положив ее на стол ладонью вверх. Она не сразу вложила пальцы в его ладонь, но он испытал облегчение, когда она, наконец, это сделала. — Мне нравится то, какая ты амбициозная. И я восхищаюсь твоей целеустремленностью.

— Это не всегда плюс.

Подушечка его большого пальца рефлекторно закружила по ее мягкой ладони.

— Что ты имеешь в виду?

— У меня суженное поле зрения. И не только в работе. Когда я чем-то увлечена — по-настоящему, страстно, — то перестаю видеть за деревьями лес, понимаешь?

— Ты говоришь в общем или о чем-то конкретном?

Она пожала плечами.

— Обо всем сразу, наверное.

— Саванна, я знаю, что тебя уволили. И знаю, за что.

Она подняла голову и, нахмурившись, пристально на него посмотрела. И, должно быть, на всякий случай решила подстраховаться: забрала руку и, взяв бокал, сделала долгий глоток.

— Как я уже говорила, — сказала она, — у меня есть склонность терять перспективу.

— Ты ни в чем не виновата.

— Черта с два.

— Виноват был этот ублюдок, Патрик Монро, — глухо проворчал Ашер.

— Ты говоришь так, будто знаешь его.

— А если знаю, ты удивишься?

— Еще как, — ответила она, в смятении щуря свои карие глаза.

— Мы два лета подряд пересекались в Кэмп-Дули.

Ее губы приоткрылись в удивлении, но по выражению ее лица было ясно, что она знает об этом элитарном летнем лагере для мальчиков из верхних слоев общества.

— Шутишь!

— Нисколько. И он уже тогда был засранцем.

Он заметил, как ее глаза вновь засияли — от удовольствия и облегчения.

— Пахнет историей, — сказала она.

— А лживостью и двуличностью?

— Этим тоже. Так каким он был в те времена?

— Надменным. Харизматичным. Бесхребетным.

— Вижу, ты был от него в восторге, — заметила она бесстрастно.

— Не то слово.

— Богатые мальчики и их летние лагеря.

— Не равняй нас. Я, может, и живу в пещере, но я не змея.

— А почему только два лета?

— Его выгнали за то, что он путался с парой девиц из соседнего Кэмп-Кристина.

— Сразу с парой?

— Ты же его знаешь.

— К несчастью. — Взгляд ее помрачнел, и она за один долгий глоток допила бокал. — Из-за него моя жизнь разрушена.

Ее тон — безнадежный, пораженческий — заставил его нахмуриться.

— Нет, — произнес он. — Это не так. «Сэнтинел» не единственная газета в стране.

— Но самая лучшая.

— С этим можно поспорить. Я слышал, «Финикс Таймс» за последние пару лет собрала немало наград. А Мэддокс Макнаб, исходя из того, что мне удалось разузнать, мастер добывать горячие репортажи.

— А ты, оказывается, держишь руку на пульсе моей жизни.

— Да, детка, — произнес он низким, тягучим голосом, вспоминая, как ее пульс трепетал под его губами. — Держу.

И по тому, как вспыхнули ее щеки, а язычок выскочил наружу, чтобы облизнуть губы, он понял, что ее мысли перенеслись в тот же самый момент времени. Пока она сидела, скованно отвернувшись, он заново наполнил ее бокал.

— Ты собирал обо мне информацию, — проговорила она. Взяла бокал, но пить не стала.

— Чтобы знать, с кем я имею дело, Саванна. Я почти десять лет ограждал свою жизнь от внешнего мира. И не мог кого-то впустить в нее просто так.

— Тогда ты знаешь, что у меня слабость к моим… источникам. — Она испытующе заглянула ему в глаза, и он понял, о чем она спрашивает. Ты тоже считаешь меня легкой добычей?

— Никогда, даже через миллион лет, я бы не смел подумать, что у меня есть с тобой шанс, Саванна. — Его голос звучал глухо, сдержанно, и когда она подняла голову, то по ее смягчившемуся взгляду он понял: она знает, что он говорит правду.

Он увидел, как часто стали вздыматься ее груди, как прерывисто она задышала. Взглянул на ее шею, туда, где бился жилкой ее пульс, и с его телом начали твориться невероятные, удивительные, дарящие надежду вещи.

— Как насчет десерта?


***


Когда приблизилась полночь, Ашер приставил к кушетке кресла, чтобы они смогли вытянуть ноги. Саванна сбросила туфли и, блаженствуя, положила голову ему на грудь, а он обнял ее здоровой рукой. После ужина они почти все время проговорили, и лимонные тарталетки, испеченные ее матерью, давным-давно были съедены.

— Чего ты хочешь от жизни? — спросил Ашер, поглаживая кончиками пальцев ее плечо, отчего по ее телу бежала легкая дрожь. — Где ты хочешь быть через пять лет?

— Я хочу стать лучшим журналистом в одной из лучших газет или журналов страны. Но заниматься хочу только местными новостями, не национальными, потому что еще мне бы хотелось осесть. Я знаю, это сказка — идеальная работа, любящий муж, два с половиной ребенка, кокер-спаниель и дом в часе езды от оперы, стадиона и моря, — но все-таки мечтаю попасть туда, в эту сказку. Когда-нибудь. Через пять лет будет в самый раз. — Она сделала глубокий вдох и закрыла глаза, слушая биение его сердца. — А ты?

— Две недели назад я бы ничего не ответил.

— Ашер, это ужасно.

— И тем не менее это правда.

— А сейчас? Ответишь?

— А сейчас во мне просыпается жадность.

— Хотеть — это прекрасно, — сказала Саванна.

— Хотеть — это мучительно, — мягко поправил ее он, — когда твои шансы получить то, что ты хочешь, равны нулю.

От этих его слов внутри нее поднялся гнев, и она, отодвинувшись, в свете огня заглянула ему в глаза.

— Прекращай этим заниматься.

— Чем?

— Принижать себя.

— Думаю, я уравниваю себя с реальностью.

— Нет, — яростно возразила она. — Ты не прав.

Она взяла его лицо в ладони, впервые положив их и на гладкую, и на покрытую шрамами кожу. И, удерживая его, посмотрела ему в глаза — в левый, нормальный, глаз и в правый, глазница которого была повреждена чертовым взрывом. Она смотрела на этот глаз, пока его веки не закрылись, а потом наклонилась и прижалась губами к истерзанной коже под ним. Затем поцеловала неровную кожи его щеки, уголок рта, и его дыхание стало рваным, в нем забурлила жизнь, сильная рука рывком привлекла ее к нему на колени, его рот раскрылся, зацеловывая ее — яростно, точно он внезапно сошел с ума, — заставляя ее забыть обо всех поцелуях, которые были у нее прежде.

Обхватив его за шею, она задвигалась на нем, пока его ладонь скользила по коже ее спины на живот и выше и наконец накрыла поверх кружева лифчика ее грудь. Он нежно мял ее плоть, его растущая эрекция толкалась меж ее бедер, а она снова и снова вжималась в него, понуждая не останавливаться.

Он всосал ее язык в рот, и в тот же миг его пальцы нашли ее сосок, перекатывая и дразня его, пока он не стал твердым, чтобы затем перейти ко второму. Она запуталась пальцами в его взлохмаченных волосах, стискивая их, дергая за них, выгибая спину, пока все внутри нее плавилось и становилось влажным от желания, вожделения, от томления по нему.