Роксана Гедеон - Край вечных туманов

Я нашла в себе силы лишь кивнуть в ответ. Еще мгновение – и телега скрылась за воротами. У меня перехватило дыхание. Никогда я больше ее не увижу, никогда! Это слово было страшно. И я лучше, чем кто-либо, знала его безнадежный смысл.

Мне стало так плохо, что я пошатнулась, не ощущая в себе сил стоять на ногах.

– Уведите ее в Консьержери! – приказал Порри.

Это было последнее, что я услышала. Головокружение и боль стали столь нестерпимы, что легко погасили сознание, и я словно полетела в темную бездну, даже не сопротивляясь этому ужасному полету.

Я словно плыла среди темных волн, ледяных и тяжелых, они обволакивали меня таким холодом, от которого стыла душа. Надо позвать на помощь, надо просить о спасении…

Но даже сквозь обморок я ощущала, что просить мне больше некого.

В июле 1794 года тюрьмы были битком набиты, и жара стояла такая, что в камерах невозможно было дышать. Я отерла пот, выступивший на лбу, и тяжело вздохнула. Передо мной стоял завтрак – чашка молока и белый хлеб, – но эта ужасная духота отбивала охоту даже к еде. Хотелось воды, холодной, как лед… Но где ее взять?

Ко мне легкой танцующей походкой подошла соседка – креолка с Мартиники, тридцатилетняя Жозефина де Богарнэ. Я встречала эту женщину еще на островах и даже хорошо помнила ту далекую встречу. Жозефина казалась мне весьма пустой, взбалмошной и не слишком воспитанной особой, хотя я и не могла отказать ей в обаянии, привлекательности и некоторой доброте. Разведенная, многое пережившая, болтливая и уже увядающая, она тем не менее казалась мне женщиной, которой можно довериться. Вместе с ней в тюрьме были ее дети – сын и дочь; так что наше положение было почти одинаково.

– Тот красивый блондин из мужского отделения снова просит вас выйти к нему во двор, – произнесла Жозефина, обращаясь ко мне.

Сама она находила какой-то способ проникать в мужское отделение – в Консьержери мужчин и женщин содержали раздельно – и встречаться со своими любовниками. И вот так, между делом, передавала мне слова Рене Клавьера, заключенного там же.

– Спасибо, – сказала я, подавив внутреннюю дрожь. – Я буду очень благодарна вам, Жозефина, если вы скажете ему, что я больна настолько, что не могу выйти.

– Но ведь это неправда, – заметила она. – Конечно, мне нетрудно исполнить вашу просьбу, но, честно говоря, вы многое теряете, отказываясь встречаться с этим богачом.

– Почему?

– Когда все закончится, он озолотит вас.

– Когда все закончится? Если бы закончилось! Да и золото его мне ни к чему…

Я никак не могла побороть себя и встретиться с Рене, хотя, честно говоря, увидеть его я очень хотела. Мне не хватало смелости… Вот уже почти две недели, как я узнала, что он тоже в Консьержери – осужденный, ожидающий исполнения смертного приговора, но не могла заставить себя выйти к нему и на все просьбы отвечала отговорками, рискуя рассердить и оскорбить его.

У меня были причины для опасений.

Главная из них уже очень ясно обозначилась на моей талии. Я не представляла себе, как поведу себя с Рене, что скажу ему, как объясню. Смогу ли я сказать правду? Ведь я до сих пор понятия не имею, кто отец ребенка. Это было кошмарное положение, выхода из которого я не видела. Никакими усилиями мне не удастся это выяснить.

Я не знала, как говорить с Рене, я чувствовала приближение паники при одной мысли о том, что мне придется все ему объяснять.

– Этот человек любит вас, – произнесла мадам де Богарнэ. – Он так просил растолковать вам это, что мне, ей Богу, стало завидно. Почему вы отказываетесь увидеться с ним?

Я попыталась улыбнуться.

– Взгляните на меня внимательнее – я очень дурно выгляжу. Вы думаете, мне хочется, чтобы он видел меня такой?

В моих словах была доля правды. Беременность оставляла уродующие следы на фигуре; даже лицо у меня осунулось, пошло коричневыми пятнами, под глазами залегли почти черные круги. Да еще вдобавок ко всем несчастьям палач обрезал мои чудесные золотистые кудри едва ли не под самый корень – так раньше стригли только проституток.

– Вы можете надеть чепчик, – заявила мадам де Богарнэ. – Пожалейте этого вашего блондина, он так хочет видеть вас.

– Вы не сказали ему, в каком я состоянии? – спросила я с затаенным страхом.

– Разумеется, нет. Так что мне ему передать?

– Вероятно, я еще подумаю, – сказал я вздыхая.

Мне не хотелось обижать Рене. Но мой отказ увидеться с ним он непременно воспримет без всякого понимания; к тому же его, в отличие от меня, могут казнить в любой день: он приговорен к смерти, и властям может надоесть с ним морочиться. Я должна увидеть его… Но, Боже мой, как? Для такого поступка нужна смелость.

Жозефина ушла. Я втайне была рада, что осталась одна. Мне многое надо было обдумать.

– Мама, а куда мы пойдем, когда выйдем отсюда? – вдруг спросила Аврора.

– Не знаю, девочка моя, ей Богу, не знаю, – произнесла я рассеянно.

Мы обе только-только стали приходить в себя после тех страшных событий 11 и 12 мессидора. Я до сих пор вспоминала глаза Изабеллы, ее голос, прозвучавший для меня в последний раз. Все, что было потом, я помнила смутно. Похоже, меня отнесли в тюрьму, там я еще долгое время пребывала в полубеспамятстве, а рядом Доминик Порри в окружении каких-то враждебных мне людей составлял докладную записку Фукье-Тенвилю о наличии у меня всех признаков беременности. Я была словно во сне… Окончательно опомнилась уже здесь, в переполненной камере Консьержери и первым делом возблагодарила Бога за то, что совершилось чудо и у меня не случилось выкидыша.

Потом я узнала, что здесь же находится Рене Клавьер.

У нас с Авророй теперь только одно слово было на уме – ждать. Ждать, когда исполнятся предсказания Батца и Робеспьер падет, прихватив с собой весь Конвент в придачу. Но с каждым прошедшим днем – днем, который, казалось, только усилил положение Робеспьера, – мы все больше и больше сомневались в обоснованности наших надежд.

Иногда я думала о Доминике Порри, но лишь иногда. Чувство отвращения и неприязни к якобинцам было во мне так сильно, что я ощущала досаду при мысли, что якобинец мне помог. Я заставляла себя испытывать к нему благодарность, но заставить не могла, и испытывала я к Доминику лишь холодное равнодушие. Все мои душевные силы иссякли, их истощила тюрьма. Иной раз, когда отчетливо ощущалось одиночество, я думала: а зачем я так стремилась остаться живой? Что мною руководило? Инстинкт самосохранения? Ведь меня ничто не ждет в этой жизни, абсолютно ничто… Если даже террору придет конец, что я буду делать, выйдя за ворота тюрьмы? Куда пойду? Я не найду даже своего сына; он, вероятно, в Англии. Думая об этом, я понимала, что в душе у меня ничего не осталось. Порой я даже к Рене ничего не чувствовала, кроме страха встретиться с ним.

Размышляя трезво, можно было еще вспомнить о том, что не все потеряно. Можно было утешить себя, подумав, что я доселе и не жила вовсе, и все моя настоящая жизнь – впереди.

Но, Боже мой, как трудно было поверить в это, окидывая взглядом каменный мешок, куда нас заточили, и решетки на окнах.

И все-таки очень часто мне снился один и тот же сон: Эстелла де ла Тремуйль, стройная, высокая, прекрасная, словно сошедшая с давно сожженной сент-элуаской картины, касалась рукой моей щеки и говорила: «Возвращайся в Бретань, дитя мое, возвращайся!» Я мучилась, сознавая нелепость этого сна. Куда же я могла возвратиться, находясь в Консьержери?

А Рене… Вероятно, я все-таки должна повидаться с ним. Только бы Господь Бог дал мне сил выдержать его первый взгляд, а потом я уже найду что говорить!

Я волновалась не потому, что Рене увидит меня подурневшей и остриженной. Он увидит меня беременной.

Наверное, я должна буду ему солгать…

Я ни словом не упомяну о Сен-Жюсте, о своих сомнениях, не скажу ничего такого, что могло бы его расстроить или оттолкнуть от меня. Он не виноват. Мы оба приговорены к смерти, и если я имею отсрочку, то у Рене ничего такого нет. В нынешнем положении быть с ним честной означает быть жестокой. Зачем омрачать недоразумениями и неясностями наши, может быть, последние дни? Мы должны прожить их с улыбкой. У нас и так достаточно поводов для грусти. Итак, а выбираю самый приемлемый выход – я промолчу…

Да и вообще, Рене, если он любит меня, должен быть рад. От кого бы ни был ребенок, он спас мне жизнь, без него я давно была бы на том свете. Рене не может этого не понять.

Когда наступил вечер и засияли летние теплые звезды, а судебные агенты выбрали новые жертвы для гильотины, я вышла во двор Консьержери. Он был перегорожен решеткой, разделявшей женское и мужское отделения, – решеткой, впрочем, не настолько частой, чтобы не дать рукам встретиться в пожатии, а губам слиться в поцелуе. Под покровом снисходительной темноты к решетке приникали пары… Я обошла их, не зная, что мне делать, как искать…

– Сюзанна!

Я узнала этот хриплый голос, и меня бросило в дрожь. Рене стоял совсем рядом, ухватившись за прутья решетки руками; я понятия не имела, как он меня узнал в такой темноте.

Словно читая мои мысли, он произнес:

– Не удивляйтесь, я ваше приближение чувствую кожей. Мне даже не надо видеть вашего лица – от вас исходят токи, мадам. Впрочем, я, кажется, это уже говорил.

– Вы не обиделись? – прошептала я, все еще не находя мужества подойти к нему ближе.

– Ну, может быть, всего лишь слегка.

И вдруг он добавил – очень приглушенным голосом:

– Зря вы так долго размышляли. Я давно знаю, что вы беременны. Это и спасло вам жизнь, не так ли?

Я едва не задохнулась от неожиданности. Потом быстро направилась к нему. Почти на ощупь, сквозь прутья решетки, наши руки нашли друг друга; Рене притянул меня к себе и поцеловал. И я вдруг поняла: то, как нетерпеливо он ждал меня, хотел видеть, и все это тогда, когда я сидела в камере и вела себя до крайности нелепо. Мы потеряли целых четырнадцать дней.