Роксана Гедеон - Край вечных туманов

Тогда я встала и заявила, что я беременна. Вообще-то я полагала, что уже в приговоре будет оговорена моя отсрочка, но, поскольку ничего подобного я не услышала, я не намеревалась молчать. Секретарь, взглянув на меня из-под очков, сказал:

– Жди, тебя осмотрит врач.

– Да ведь и так все видно, – сказала я с сарказмом.

– Здесь все говорят о своей беременности. Мало ли что может изобрести заговорщица, чтобы избежать наказания!

Мне ничего не оставалось, как смириться с этим. Во всяком случае, врач, когда он явится, сразу все поставит на место.

Мы сидели долго, очень долго, то ли забывшись, то ли задремав. Постоянно я ощущала тепло Изабеллы. Арман де Сомбрейль, бледный и спокойный, с невозмутимым видом читал своего любимого Боссюэ. В четыре часа дня, очнувшись, я поняла, что обещанный секретарем врач еще не появлялся.

Вместо этого в камеру вошел огромный могучий мужчина, в котором я с ужасом узнала палача Сансона.

Держа в руках громадные ножницы, он со своими подручными подходил к каждому приговоренному и проделывал обычную в таких случаях операцию: коротко стриг волосы, широко разрывал рубашки и обрезал воротники. Дрожь пробежала у меня по спине, и в это мгновение я впервые ощутила, как шевельнулся у меня под сердцем ребенок.

«Но ведь мне обещали врача, – мелькнула у меня испуганная мысль, – и заставили ждать!»

В этот миг Сансон приблизился ко мне, и я увидела страшные ножницы в его руках.

– Гражданка, – сказал он почти учтиво, – пожалуйста, снимите чепец и распустите волосы. Я должен исполнить свою работу.

Я подняла на него глаза, в которых застыл ужас.

– Я… я вовсе не в этой партии, сударь! Мне приказали ждать, пока придет врач, и…

– Гражданка, – повторил он так же мягко, – мне очень жаль, но я обязан исполнять свою работу.

В его голосе звучало почти сочувствие. Сочувствие, выраженное палачом! Это так потрясло меня, что, не найдя в себе сил для сопротивления, я молча сняла чепчик и вынула шпильки.

Золотистая волна волос хлынула вдоль спины; я наклонила голову…

Холодная сталь ножниц коснулась моей шеи, прямо как нож гильотины. Небрежно и коряво, однако не причиняя мне боли, Сансон очень коротко обрезал мне волосы и отдал длинные золотистые пряди своему помощнику. Я знала, что он продаст их потом скупщикам, которые делают из них парики.

Сансон перешел к Арману, чтобы обрезать ему ворот сорочки.

Я подняла голову с ужасом почувствовав, какая она стала легкая. Вероятно, остриженная, я была похожа на мальчишку. Мне стало почти дурно, и такая невыносимая тревога охватила меня, что я в отчаянии оглянулась по сторонам, пытаясь хоть в ком-то найти надежду на спасение. Все было тщетно.

Упали в руки палача черные кудри Изабеллы и седые волосы герцогини де Граммон. Обе они были похожи на школьников, убежавших с уроков, и это сходство казалось особенно жутким по отношению к герцогине – увядающей, поседевшей, преждевременно постаревшей в тюрьме женщине.

Неужели меня казнят? Эта мысль всплыла передо мной с кошмарной ясностью. Возможно, секретарь и не думал звать врача. Разумеется, ему наплевать на меня, он никого не звал… Зачем же я молчала и ждала? Я дождалась лишь того, что в общей страшной спешке меня потащат вместе со всеми и ничего нельзя будет доказать…

И тут – пожалуй, впервые – я испытала ужасный страх, щемящую жалость: совсем даже не к себе, а к тому ребенку, которого носила. Это было первое отчетливое, ясное чувство по отношению к нему. Он не успел родиться, а уже узнал, что такое тюрьма. И он ни в чем не виновен… Было бы жестоко убить его вместе со мной…

– На выход! – громко крикнул один из судебных агентов. Сознавая, что если я не пойду, то меня потащат силой, я поднялась. Рука Изабеллы даже сейчас поддержала меня.

– Как видите, – через силу прошептала я побелевшими губами, – я, вероятно, не смогу исполнить свое обещание.

Я имела в виду обещание назвать ребенка – если это будет девочка – Изабеллой.

– Молчите! – горячо и властно сказала маркиза. – Все еще образуется, не смейте думать о смерти! Вас не казнят.

Я прекрасно понимала, что это лишь утешение, не имеющее реальных оснований. Реальным было то, что я видела и чувствовала: судебный агент в проеме двери, визги «вязальщиц» во дворе, мои коротко обрезанные волосы…

У двери каждому приговоренному связывали руки за спиной. Силы оставили меня, и я без всякого сопротивления позволила себя связать. На меня нахлынула страшная апатия, я сейчас ничего не боялась и ничего не хотела.

И вот солнечный свет ударил мне в глаза.

День был чудесный. Небо было жемчужно-голубое, без единого облачка; запах цветущего жасмина был такой сильный, что дурманил голову; и в эту минуту я пожалела, что все мы должны умереть. Арман и герцогиня де Граммон уже были в телеге; герцогиня кивнула нам, показывая, что рядом с ней есть место. Всего телег было двенадцать, в одной из них стоял Сан-сон.

Мне было трудно подняться в телегу даже по лесенке, и Арман помог мне, подхватив меня под мышки.

– Спасибо, – проговорила я. – О, Арман, мне так жаль. Это так несправедливо!

Он молчал. Лицо его было мрачно, из кармана сюртука выглядывал томик Боссюэ с заложенной страницей.

А мужчина, приговоренный к смерти вместе с нами, продолжал петь:

Люди, глядящие на нас, в большинство своем молчали. Революционный пыл «вязальщиц» тоже поугас, лишь некоторые выкрикивали «смерть им!», не встречая никакой поддержки в толпе. Я могла уловить даже несколько сочувствующих взглядов.

– Трогай! – приказал палач Сансон.

В этот миг у двери, из которой нас вывели, произошло движение. По ступенькам спустился один из присяжных, которого я еще раньше узнала и вспомнила как Доминика Порри, комиссара народного общества секции Социального контракта. «Ну, вот, – подумала я безучастно, – он, вероятно, решил отомстить и оскорбить меня». Но комиссар очень решительно подошел к одному из судебных агентов, окружавших телеги, и, не глядя на меня, громко произнес:

– Эта женщина беременна; я требую, чтобы она была исключена из сегодняшней партии и оставлена в Консьержери до медицинского освидетельствования.

– Что? – переспросил агент в полнейшем изумлении. – Ты требуешь отпустить роялистку, гражданин?

– Не отпустить, а отсрочить ей казнь; не следует искажать мои слова, гражданин Гребоваль. Закон Республики предоставляет ей эту отсрочку.

– И все-таки, гражданин Порри… Ты просишь за роялистку? Удивительно! Ты просишь за нее – ты, добрый патриот?

– Я лишь требую, чтобы исполнялся закон, – тихо, но твердо произнес комиссар.

У меня сердце чуть не выскочило из груди. Он просит за меня! Ну, в таком случае, он просто должен добиться своего! Было бы слишком жестоко подарить мне надежду и не довести дело до конца…

– Ты обязан был оставить эту женщину, гражданин Гребоваль, но ты пренебрег своими обязанностями.

– В наше время, – произнес сквозь зубы агент, – лучше казнить одну беременную роялистку, пренебрегая при этом обязанностями, чем вступаться за нее и прослыть скрытым заговорщиком.

– Я настаиваю на своем требовании, гражданин!

– Эй-эй, Порри! Уж не слишком ли ты печешься о враге Республики?

Неизвестно, чем закончился бы этот спор, если бы в него совершенно неожиданно не вмешался палач Сансон:

– В самом деле, гражданин! Не следует проявлять излишней жестокости… Прикажите увести бедную женщину в тюрьму. Когда я везу смертников через город, повсюду слышен ропот; повсюду им сочувствуют… Вид беременной женщины может усилить недовольство. А ну как случатся беспорядки?

Словно в подтверждение его слов, из толпы любопытных послышался ропот.

– Слишком много крови даете и слишком мало хлеба…

– Женщина, может, и виновна, но разве виновен ее ребенок?

Гребоваль с перекошенным от злобы лицом произнес:

– Надо, чтобы ее осмотрел врач. Может быть, эта роялистка нас дурачит!

– Если тебе угодно вспомнить, то я и есть врач, – сказал Доминик Порри.

Гребоваль махнул рукой, и два жандарма подошли, чтобы помочь мне спуститься.

Я повернулась к Изабелле и почувствовала, что не в силах сдержаться. Слезы хлынули у меня из глаз. Мы расставались навсегда. Я оставалась жить, она должна была погибнуть. В последний раз мы видели друг друга. Если бы я могла, я бы передала ей все свое мужество. Но мужества у меня не было: лихорадочно вспоминая все эпизоды нашей дружбы, ее верность, нежность и преданность, я задыхалась от горя, я почти теряла сознание. И в то же время жгучая ярость поднималась в груди – ярость к тем гнусным людям, убийцам, которым все мало и мало. Они… они убивали сейчас мою лучшую подругу…

– Будь я проклята, Изабелла, если когда-нибудь прощу им! Если когда-нибудь забуду то, что они сотворили! Я их так ненавижу, так… Они еще узнают нас, эти мерзкие санкюлоты!

– Эй, поскорее! – раздраженно крикнул мне жандарм.

– Поглядите, ее снимают с телеги, а она еще и не спешит!

Они грубо стащили меня вниз, оторвав от Изабеллы, отшвырнули в сторону к тюремщику. Мой взгляд по-прежнему был прикован к ней, с невыносимой мукой я видела ее искаженное лицо, ее черные глаза, полные слез.

– Трогай! – заорал судебный агент.

Телеги тронулись с места. Вереница страдальческих лиц осужденных поплыла передо мной – старых и юных, стоических и отчаявшихся… И я вдруг увидела, как шевельнулись губы Изабеллы. Она прошептала что-то, и я догадалась, что именно. Она сказала:

– Помните о своем обещании, Сюзанна!