Роксана Гедеон - Край вечных туманов

– Честное слово, обещаю! – горячо произнес Жанно. – Я никому не скажу… Только Шарло, ладно?

В дом вошла Маргарита, держа в руках две чашки молока, накрытые толстыми ломтями пшеничного домашнего хлеба. Жанно вскочил со скамьи, тревожно ухватил за рукав:

– Маргарита, ты никого не видела во дворе?

– Что? – не поняла она.

– Там не было чужих? Нас никто не подслушивал?

– Пресвятая и пречистая! – воскликнула Маргарита. – Да кому это нужно?

– Мама рассказала мне одну очень важную тайну, – нахмурившись объяснил Жанно. – Ее никто не должен знать!

Во дворе хлопнула калитка.

– Я посмотрю, кто там! – Жанно, схватив куртку, бросился к двери.

Я с тревогой посмотрела ему вслед. Как же трудно ему будет сдержать слово! Вероятно, уже сегодня же вечером он под большим секретом поведает обо всем Шарло. Мне оставалось надеяться лишь на благоразумие последнего. По натуре он молчалив…

– Выпьете молока, мадам? – окликнула меня Маргарита.

– Я не голодна.

– Выпейте! Это вам на пользу пойдет. Вы вся словно светитесь…

Я взяла чашку из рук Маргариты. Молоко оказалось неожиданно вкусным. Теплое, парное, оно имело какой-то странный, полузабытый, но знакомый вкус… Нунча! Вот кто поил меня таким молоком!

– Что за тайну вы сказали малышу, мадам?

– Я сказала, – произнесла я с улыбкой, – что он сын графа д'Артуа.

С Маргаритой я об этом еще не говорила, мне было важно, как она к этому отнесется.

Она восприняла это как должное.

– Вот уж верно вы поступили, мадам. Нынешние времена не вечно будут длиться, а ребенку еще целая жизнь предстоит. Когда господа аристократы вернутся, вся эта голытьба полетит вверх тормашками. А как же! Надо, чтобы все было как положено… Виконт де Крессэ, пожалуй, и неплохой человек был, а все не такой завидный отец, как его высочество…

Слушая знакомый, чуть ворчливый голос Маргариты, я с трудом представляла себе, как выйду из этого дома, как снова вернусь в этот страшный Париж… И тем не менее за углом меня ожидала карета Батца, и скоро, очень скоро этому свиданию придет конец.

«Ничего не скажу Маргарите», – вдруг решила я. Незачем ей знать о том, что меня ожидает. Когда все будет кончено, сюда явится Батц, и это будет его задача – уговорить Маргариту уехать. Сейчас я была не в силах затевать столь тяжелый разговор. Мало того, что Маргарита не поймет и не согласится с причинами, толкающими меня на авантюру барона, она еще станет плакать и причитать, наделает шуму, расстроит и меня… Нет, я ничего не скажу. Может быть, это малодушие. Но у меня сейчас так мало сил.

Жанно вбежал в дом – раскрасневшийся, возбужденный.

– Мама, там пришла мамаша Барберен, она хочет тебя видеть!

За дверью раздался грохот, что-то со звоном упало на пол.

– Что такое? – спросила я недоуменно.

– Мамаша Барберен, я ведь тебе уже говорил!

Сильно хлопнув за собой дверью, в дом вошла пожилая крестьянка. Почти сразу же я поняла, что это хозяйка. Она медленно оглядывала нас, потом так же медленно принялась снимать огромный стрельчатый чепец с головы.

– Ах, это вы! – проговорила она медленно. – Давно уж я хотела поговорить с вами.

Она сняла чепец, подбоченилась и взглянула на меня в упор.

– Надеюсь, вы привезли деньги. Те, что вы оставили, уже давно вышли. Ваша мать, – продолжила мамаша Барберен, имея в виду Маргариту, – хотя бы по дому помогает, а от мальчишек никакого толку, только есть подавай.

Я стала лихорадочно перебирать содержимое сумочки, надеясь на чудо. «И как можно было забыть о деньгах! – подумала я ошеломленно. – Мне ведь ничего не стоило взять их у Батца». Как и должно было быть, чуда не произошло. Мучительно краснея, я передала хозяйке 11 ливров серебром да одну медную монету в 5 су. Мамаша Барберен медленно пересчитала деньги.

– Вы, верно, издеваетесь надо мной, милочка. Этих денег не хватит даже на уплату того, что вы мне уже задолжали… А вы ведь наверняка хотите оставить детей, не желаете их пока забирать!

Мне было очень неловко, более того, я чувствовала себя униженной. Уже не в первый раз я оказывалась в ситуации, выйти из которой с достоинством можно было только имея деньги. Без денег ты и не совсем человек. Те времена, когда Сюзанна де ла Тремуйль считала сами деньги чем-то маловажным, а разговор о них – пошлостью и признаком дурного вкуса, давно канули в Лету. Так можно относиться к деньгам, когда их у тебя целая куча.

– Простите, пожалуйста, – пробормотала я. – Мне очень неудобно, что так вышло. Обещаю, что деньги будут заплачены в самое ближайшее время…

Я почти заискивала. Нельзя было допустить, чтобы из-за неуплаты Маргарита и мальчики очутились на улице. Мне придется тогда везти их к Батцу. Что из этого выйдет, я могла только предполагать, а мне хотелось, чтобы будущность Жанно была твердой.

– Вам будет очень хорошо заплачено! – заверила я хозяйку, заметив, что она колеблется. – Кроме того, мои родные не будут обременять вас слишком долго, через месяц, самое большое – через два за ними приедут…

– Так и быть! – решилась крестьянка. – Подождать-то можно. Но никак не больше двух недель!

…Жанно провожал меня до кареты. Мы шли по деревенской улице, пожелтевшая прошлогодняя трава жалкими островками выглядывала по обе стороны дороги. Небо заволокло тучами. Ожидался то ли дождь, то ли снег.

Жанно был так восхищен тем, что я открыла ему, что даже не слишком опечалился нашей разлукой. Он был горд и преисполнен сознания собственной значимости. «Да уж, – подумала я с ревнивой горечью, – он уже не только мой. Ведь он никогда не видел графа д'Артуа и ничего о нем не знает, но как гордится!»

– Мама, можно тебя спросить?

– Да, мой мальчик, сколько тебе хочется!

– В Англии мы разыщем моего папу и будем жить все вместе? Ведь правда?

– Конечно же, сынок, – проговорила я с усилием. – Именно так мы и поступим.

Холодное зимнее солнце выглянуло на мгновение в просвет между тучами. Было 1 февраля 1794 года, канун Сретенья Господня, внесения Иисуса в храм и очищения Богоматери.

Я была уже почти у цели. Позади осталась неделя, проведенная мной в одном из тайных домов Батца, длительные беседы с бароном или с кем-то из его людей, которые даже имен своих не называли. Мне устраивали инсценированные допросы, задавали всевозможные вопросы, заставляя заучивать нужные ответы, говорили, как следует держаться перед следователями. Словом, я больше не принадлежала себе, моей судьбой распоряжался Батц. Все это время, честно говоря, я чувствовала себя даже менее свободной, чем в тюрьме, – там, по крайней мере, мне ни перед кем не нужно было играть. К тому же я уже давно не была такой одинокой, как в эту неделю. Батц держался со мной сухо и вежливо, не проявляя ко мне ни малейшего сочувствия. Да и жалость, проявленная им, была бы мне противна. Но мне не хватало Изабеллы, я мучилась от ее отсутствия и сознания того, что она в тюрьме. А ночами мне снились дети. Я вновь и вновь видела веселого, счастливого, беззаботного Жанно, видела его то так, то эдак, а чаще всего – в белой мохнатой козьей шубке, таким, каким он был в одну из зим, проведенных нами в Сент-Элуа. Во сне я играла с ним, разговаривала, целовала его. Просыпаться от таких снов было особенно трудно.

…Увидев на фасаде одного из домов цифру 24, я ускорила шаг. Вокруг было много людей, ведь по соседству находился Торговый двор. Улица была довольно чистая и привлекательная, но на меня это место навело тоску – в пяти минутах ходьбы отсюда находилась Люксембургская тюрьма, та, где сидел Розарио, та, куда скоро буду водворена я.

Поднявшись на второй этаж – Дантон занимал весь этаж в доме, – я осторожно постучала. Дверь открыла красивая белокурая девушка лет шестнадцати – я вначале приняла ее за одну из любовниц Дантона и только потом, вспомнила, что он женился. Итак, эта девчонка – его жена, Луиза Жели. Уже сейчас об этом браке ходили легенды. Рассказывали, что родители невесты, строгие католики, придерживающиеся монархических убеждений, поставили жениху почти невыполнимое условие: прежде чем они дадут согласие на брак, Дантон – революционер, якобинец Дантон! – должен исповедоваться, да еще непременно у неприсягнувшего священника. «Пустяки, – сказал Дантон. – Дайте только адрес»…

– Мне нужен гражданин Дантон, – произнесла я.

– Он в своем кабинете, – легкомысленно ответила супруга трибуна, принимая меня за обычную посетительницу.

Легкомысленно – потому, что после смерти Марата всем было известно, что среди посетительниц встречаются Шарлоты Корде.

Глядя на нее, такую юную, безмятежную, счастливую и даже глупенькую, я почувствовала, как что-то шевельнулось у меня в душе, что-то вроде угрызений совести. Правильно ли я поступаю? Мне не было жаль Дантона. Он пару раз оказывал мне некоторые небесплатные услуги, он даже знал меня. Но он все равно был революционер и якобинец, до недавнего времени союзник Робеспьера. Это Дантон более всех настаивал на создании Революционного трибунала. Я знала его слова: «Будем же грозными… Учредим трибунал, дабы меч закона висел над головой всех его врагов». Да, Дантон был мне почти ненавистен, но что сделали мне его родные? Его жена и дети? Впрочем, подумала я, из разговора с самим Дантоном все будет видно.

– К тебе пришли, Жорж! – нежным голоском предупредила мужа эта юная женщина.

Оторвавшись от бумаг, Дантон поднялся из-за стола, тряхнул головой, отбрасывая назад сальную нечесаную гриву волос. Он погрузнел, обрюзг. И он не узнавал меня. Огромный, массивный, в богатом аляповатом халате, домашних туфлях и фланелевом платке на шее, он стоял и смотрел на меня с холодным любопытством, как турецкий паша на новую рабыню, ожидая, когда я начну говорить.

– Итак, моя милая, что вам нужно? – наконец спросил он, не предлагая мне сесть.

А я в этот миг услышала, как нежно воркует за дверью Луиза, разговаривая с ребенком – видимо, сыном Дантона от первого брака.