Роксана Гедеон - Край вечных туманов

– Я тоже иду в город, Розарио.

– Куда?

– На рынок, – слукавила я.

Розарио все равно ничего не знал о Рене Клавьере. Да если бы и знал, то мое решение пойти к Коффиналю счел бы безумием.

Мы вышли на улицу Сен-Жак вместе. Я опиралась на руку Розарио, чувствуя, какая она сильная и надежная, и, как я ни старалась настроиться на пессимистический лад, тревога моя все таяла, и я понемногу успокаивалась.

Было холодно. Свинцово-черные тучи нависали над городом. Стало накрапывать. Зябко поеживаясь, я плотнее запахнула шаль. Для полного счастья мне не хватало только дождя… Сегодня, вероятно, мой черный день. Приставания Белланже, его драка с Розарио, угроза ареста, и, наконец, дождь. Я искоса поглядела на брата, шедшего рядом. Кажется, утреннее происшествие лишь изрядно позабавило его, и только. Он ничуть не волнуется. Честно говоря, сейчас мне хотелось побыть одной, но Розарио заявил, что берется меня проводить. Возражать было бессмысленно. Не могла же я ему сказать, что наврала насчет рынка, что на самом деле мне нужно на улицу Сен-Жермен-д'Оксерруа, в дом судьи Коффиналя. Не перемолвившись ни словом, мы с братом прошли по Малому мосту и свернули на улицу Сен-Бартелеми.

У одной из винных лавок нам невольно пришлось остановиться. Улицу заполнила большая толпа. Накрапывал дождь, но зеваки явно не обращали внимания на скверную погоду. Я увидела пьяного санкюлота, взобравшегося верхом на осла, покрытого вместо попоны фиолетовой епископской сутаной. Под хвостом у осла болталась книга с золотым тиснением – требник ими Библия, по всей вероятности. Сжимая в руке просфору, санкюлот протянул испуганному лавочнику драгоценную чашу – украденную из церкви чашу для причастия. Лавочник поспешно наполнил ее вином; санкюлот, захлебываясь, выпил его, желая, наверное, довести себя до полной кондиции, а потом, хохоча, сунул ее в морду ослу. Тот отмахнулся, выбив мордой чашу из рук недоумка. Сверкнув золотом, сосуд покатился в пыль. Не долго думая, санкюлот швырнул на землю просфору, протянул грязные руки к небу и, покачиваясь на осле, стал выкрикивать бессвязные фразы из разных молитв, добавляя в конце каждой нецензурную брань. Толпа хохотала. Набожные старухи тайком крестились и спешили поскорее уйти.

Процессия патриотов-дехристианистов поплелась вверх по улице Сен-Бартелеми…

– Ну как? – проговорила я, глядя на Розарио.

Эти люди всегда вызывали у меня омерзение, я свыклась с этим чувством. Только что увиденная сценка не была чем-то новым, необычным. Давно уже уничтожены воскресенья, дни особых богослужений, праздники святых. Комиссары Конвента грабили в департаментах церкви и целые ящики награбленного приносили во Дворец равенства. Церковная утварь отправлялась на чеканку монет. Повсюду звучали требования заменить Бога священников Богом санкюлотов и ввести культ Разума, Свободы или Иисуса в красном колпаке. А совсем недавно сам епископ Парижа Гобель вместе с другими священниками явились в Конвент и публично отреклись от сана, а вместо митры нацепили красные колпаки. Именно сегодня в Соборе Парижской Богоматери устраивалось «богослужение». На алтаре богиня Свободы, певичка из Оперы, пела гимн в честь Разума. Его, видимо, представляли здесь Конвент и Коммуна в полном составе.

Церкви в Париже были закрыты и разграблены. Вчера я сама видела, как снимались колокола с монастыря святого Бенуа. А как же колокола нынче тоже нужны Республике, из них будут отлиты пушки. Пылали костры на улицах – там сжигались книги и священные реликвии, бережно хранившиеся в течение столетий. Была брошена в огонь рубашка святого Людовика, взломана и сожжена рака святой Женевьевы. В Сен-Дени добрые патриоты разрывали могилы и грабили их. Коммуна постановила что всякий, кто потребует возобновления богослужений, будет арестован как подозрительный.

Я никогда не была особо религиозной. В Версале в Бога не верил никто, соблюдались лишь внешние признаки веры – мессы, причастия. Но мне бы и в голову никогда не пришло запрещать кому-либо верить или молиться. Видимо, во Франции стали очень своеобразно понимать Разум, раз все преходящее объявляется царством Свободы.

– Не думай об этом, – пробормотал Розарио, выводя меня из толпы зевак.

Мы шли по мосту Менье. Нас опередили две бедно одетые женщины средних лет. Ветер донес обрывок их разговора.

– Пока дойдешь до церкви святого Евстахия, башмаки прохудятся.

– Да, но зато по случаю праздника там бесплатно угощают колбасой и вином. Мои дети уже забыли, что это такое.

Я невольно усмехнулась. Поистине Революция осчастливила всех.

На улице Бетизи мы с Розарио расстались. Брат отправился искать жилье и свернул в ближайший переулок. Я облегченно вздохнула. Если бы Розарио решил проводить меня еще немного, мне, пожалуй, пришлось бы отказаться от идеи навестить сегодня Коффиналя.

Длинная улица Сен-Жермен-л'Оксерруа простиралась передо мной. Увидев на грязной облупленной стене одного из домов цифру семь, я взяла молоток и постучалась. Ниже цифры корявым почерком было выведено: «На погибель тиранам в этом доме сдали полагающуюся порцию селитры». Черт побери, очень приятно было об этом узнать.

Дверь мне открыла неопрятная старуха в порванном на рукаве платье и грязном плиссированном чепце с революционной кокардой.

– Тебе кого? – не слишком любезно осведомилась она.

– Я хочу видеть гражданина Коффиналя.

– Первый этаж, вторая комната налево, – проговорила старуха, явно потеряв ко мне всякий интерес. Просителей, подобных мне, здесь, вероятно, было много.

Набравшись смелости, я подошла к указанной двери и громко постучала.

– Кого это еще черти несут?!

Я громко и решительно постучала снова.

Послышались тяжелые шаги, и дверь распахнулась. На пороге стоял грузный, большой мужчина в какой-то поношенной кацавейке, панталонах и спущенных чулках; лицо его было некрасивым и отталкивающим, волосы заплетены в старомодную косицу. Не то чтобы он был урод, но в его внешности было что-то отвратительное: толстый мясистый нос, толстые губы, брови, сросшиеся на переносице… Если внешность говорит о характере, то Коффиналь вряд ли захочет мне помочь.

– Ну, входи, что ли, – бросил он, внимательно рассматривая меня серыми мутными глазами.

«Нет, это слишком кошмарно, – подумала я в ужасе. – Я ни за что не стану спать с этим дубиной…»

И все-таки я вошла. В небольшой комнате был тяжелый запах. На столе, заваленном бумагами, стояла початая бутылка вина. На старом кресле прохудилась обивка. Голые мрачные стены, бюст Бенжамена Франклина на подоконнике, незастланная узкая кровать в углу, занавески грязно-горчичного цвета, скомканные изорванные бумаги на полу, – неприкрытая бедность, пыль и запустение. Этот Коффиналь – большой неряха. Пожалуй, комната, предоставленная нам Белланже, выглядела привлекательней.

– Что тебе от меня надо? – без предисловий начал Коффиналь, обращаясь ко мне грубо, небрежно и резко.

– Я… я бы хотела узнать о судьбе одного человека.

Судья смотрел на меня внимательно и слегка насмешливо, нисколько не пытаясь помочь мне изложить суть дела. Я заговорила снова.

– Этот человек, он уже давно арестован, с прошлого февраля… Я до сих пор не смогла выяснить, в чем же его вина и что ему грозит. Я даже не знаю, в какой тюрьме он находится.

Коффиналь молчал, и мои слова казались мне самой наивными и беспомощными. Тяжело вздохнув, я преодолела робость и отвращение, охватившие меня.

– Мне сказали, что вы… что ты, – мысленно выругав себя, тут же поправилась я, – что ты сможешь помочь мне, гражданин судья.

Заметив мою оплошность, он как-то криво улыбнулся, но ничего не сказал.

От этой его улыбки мне стало не по себе. Молчание затягивалось, и я не знала, что прибавить к уже сказанному. Не сводя с меня глаз, Коффиналь все так же молча опустился в кресло. Мне сесть было не предложено, и я осталась стоять. Тишина становилась нестерпимой, пауза затягивалась. Я попросту не понимала, чего еще ожидает от меня этот странный человек, и в мыслях проклинала его на чем свет стоит.

– Так что же, это все? – наконец заговорил он.

– Да, – сдавлено отвечала я.

– Тебя направили по адресу. Я могу помочь тебе.

Помолчав, он добавил:

– Ну, а могу и не помочь. Все будет зависеть только от тебя. От твоего поведения… Иногда я могу сделать так, чтобы справедливость восторжествовала.

Он говорил очень равнодушно и смотрел на меня тусклыми глазами. Я поняла, что его уже давно не трогают ни слезы, ни мольбы, ни чужое горе. Вероятно, он каждый день видел у себя дома десятки отчаявшихся, убитых горем женщин, приходивших просить за своих мужей, сыновей, братьев. Его ощущения притупились, чужая боль не производила никакого впечатления.

– Как фамилия арестованного?

– Клавьер. Рене Клавьер, – сказала я поспешно.

Брови Коффиналя поползли вверх.

– Клавьер? Сынок того самого собаки-жирондиста, спекулянт и мошенник? Это важная птица, ты это понимаешь, гражданка?

Коффиналь бросил на меня такой взгляд, что мне стало тошно. Если я выберусь из этого дома подобру-поздорову, можно будет считать, что мне необычайно повезло…

– А кем ты сама приходишься этому врагу народа? Ты родственница? Тут была уже целая дюжина его родственниц.

Я почувствовала, как у меня по спине пробежали мурашки. Он считал меня любовницей Рене, без сомнения, и полагал, что это позволяет относиться ко мне как к уличной девке.

– Нет, – сказала я почти резко. – Я просто знакомая.

– Знакомая! – ухмыльнулся судья. – Ну, твое счастье!

Пристальным тяжелым взглядом он окинул меня с ног до головы.

– Пожалуй, я помогу тебе. Раздевайся.

Пораженная, я смотрела на него. Что он себе позволяет?

Даже граф д'Артуа не смел со мной так разговаривать. Впрочем, о чем я думаю?.. Тут не может быть никакого сравнения, об этом свирепом недоумке нельзя даже подумать как о мужчине. Мгновение спустя я опомнилась, понимая, что нахожусь во власти прежних представлений. Нынче Коффиналь – царь и Бог. От него зависит, узнаю ли я что-нибудь о Рене…