Роксана Гедеон - Край вечных туманов

О, как мне сейчас хотелось именно этого – крика, хотя бы вопля, лишь бы наступило облегчение. Когда боль и горе переполняют душу, буквально душат человека, ему необходимо хоть в чем-то излить их – излить физически, чтобы от этого полегчало; а если такой возможности нет, ты находишься просто на грани помешательства.

Этот человек, такой мужественный и смелый, суровый и непреклонный, он был еще полон сил и отваги, он мог бы еще многие годы быть рядом со мной, а события повернулись так, что я больше никогда его не увижу! Эти подонки, революционеры, лишившие меня всего, заставившие перенести такое, что и во сне не приснится, – они теперь расстреливают моего отца. Боль утраты была так невыносима, что я не могла не стонать, словно пребывала в беспамятстве. Проклятия срывались с моих губ. Я то вспоминала, что было раньше, и плакала над этим, то чувствовала безграничную ярость, готовую, казалось, испепелить палачей.

И тогда со двора в последний раз донесся этот звучный, холодный, высокомерный голос:

– Я умираю за Бога, короля и своего внука. Да здравствует Людовик XVI!

Эти слова словно обожгли мое воспаленное сознание. Он вспомнил о Жанно – ребенке, который, в сущности, объединил нас обоих. Я лихорадочно ломала пальцы, пытаясь понять, что он имел в виду, говоря, что умирает «за своего внука». Была ли это просто громкая фраза или отец действительно любил моего сына и на него возлагал все свои надежды?

Эти мысли не позволили мне вовремя зажать уши. Я услышала залп, такой оглушительный, словно разом грянули сто ружей. У меня в голове будто вспыхнула молния. Прижавшись щекой к земле, я испытывала невыносимое желание умереть или исчезнуть. Если бы эта самая земля взяла меня к себе… Я ничего уже не могла чувствовать и понимать. Рыдания, сжимавшие мне горло, были такими бурными, что я едва могла дышать. Слезы сплошной пеленой застилали мне глаза. И когда через секунду это состояние стало совсем жгучим и болезненным, а тело вздрагивало от лихорадочной дрожи, у меня мелькнула мысль, что я, наверное, все-таки умираю.

В ту же секунду спасительное беспамятство пришло мне на помощь. Я потеряла сознание, на удивление легко преодолев грань между ясностью памяти и черной зияющей пропастью забытья.

Розарио осторожно приподнял меня с земли, легко ударил ладонью по щекам. Очнулась я уже давно, но только это прикосновение возвратило меня к жизни и сознанию полностью.

– Эй, малышка, что это с тобой? Ты меня испугала.

Он помог мне сесть поудобнее, подложив под спину связку соломы. Безо всякого выражения я обвела глазами сарай. Сквозь щели дневной свет уже не пробивался.

– Уже вечер?

– Да. Ты, кажется, часов десять была словно мертвая. Я несколько раз заходил, да только раньше не мог остаться здесь надолго. А теперь часовые расставлены, солдаты спать ушли.

Я вспомнила все, что было, и тихое отчаяние снова охватило меня. Слезы задрожали на ресницах, потом заструились по щекам, и я не могла сдержать рыданий.

– Слушай, хватит убиваться. Разве тебе самой захотелось сойти в могилу? Я принес тебе поесть.

Я отрицательно покачала головой, упрямо отказываясь от еды, но Розарио был еще упрямее меня. Не обращая внимания на мои слезы, он поднес к моим губам жестяной стакан. Я сделала несколько глотков и сплюнула.

– Дура ты, Ритта! Это же чистая водка. Она придает силы. Ну-ка, пей сама!

Морщась, я выпила, глотая и водку, и слезы. Розарио вложил мне в руку краюху черствого хлеба, соленый сыр и очищенную луковицу.

– Ешь! Это мой паек, но тебе сейчас он больше нужен.

С усилием я ела, не замечая никакого вкуса этой еды. Розарио внимательно наблюдал за мной, потом решительно произнес:

– Убираться нужно сегодня ночью. Завтра в Лаваль привезут гильотину. Конвент принял такой закон, что тебе в любом случае будет конец.

Он достал из-за пазухи смятую бумагу.

– Возьми, завтра, как выберемся отсюда, прочитаешь.

– Что это? – спросила я безразлично.

– Это новый закон, «закон о подозрительных».

Для меня сейчас все это не имело значения. Мне даже уходить не хотелось. Я была такая измученная и обессиленная, что жить или умереть – это было для меня все равно. От перенесенной боли все чувства и ощущения притупились.

– У меня есть для нас документы. И как славно получилось – один пропуск для мужчины, другой для женщины.

– Где ты их украл? – спросила я равнодушно.

– Ну и глупая же у тебя голова! Я не украл. Когда идет война, вокруг полно трупов. Зачем трупу пропуск? Я взял документы у убитых.

Это скверно, подумала я. Это очень скверно. Но мне сейчас все равно.

– А для других? – спросила я тупо.

– Каких других?

– Для моих детей и горничной.

– Сколько у тебя детей?

– Трое, – сказала я тихо.

Розарио уставился на меня с гневом и удивлением.

– Трое детей! Надо быть последней дурой, чтобы заводить столько детей в такое время!

– Без детей я не уйду! – крикнула я резко.

Брат поспешно зажал мне рот рукой.

– Т-с-с! Если будешь так орать, то и с детьми не уйдешь. Будь потише. Все вокруг думают, что мы тут вдвоем не лясы точим, а развлекаемся.

– Пожалуйста, – сказала я задыхаясь, – пожалуйста, не говори мне больше пошлостей. Ты и так показал себя во всей красе.

– Ладно! – сказал Розарио смеясь. – Только не вспоминай об этом всю жизнь.

Пока еще оставалось что-то натянутое в наших отношениях. Былая дружба не возродилась, а тринадцать лет разлуки сделали нас чужими. Пожалуй, Розарио спасает меня из чувства долга, потому, что сознает, что я – его сестра, и не хочет прослыть Каином, а не из чувства любви ко мне. Пожалуй, будь я сейчас не так убита горем, я бы стала восстанавливать родственные отношения. Но я была слишком измучена для этого.

– Розарио, – прошептала я так тихо, что он вынужден был наклониться, чтобы услышать меня, – он… он убит?

– Он расстрелян.

Ледяная игла кольнула меня в самое сердце.

– Где же его… тело?

Брат пожал плечами, Я видела, что он не понимает меня, что ему принц де Тальмон безразличен, как и любой другой человек. Но разве не безумно было бы требовать от Розарио большего? Я тяжело вздохнула, вытирая слезы.

– Я не знаю, Ритта. Тела расстрелянных куда-то увозят, чтобы роялисты не могли найти каких-то их вещей или чего-то из одежды и не сделали бы из этого святыни или культа.

– Но куда их увозят? – с болью спросила я.

– Я не знаю. Это военная тайна. Если бы у меня был чин повыше… Но я ведь только сержант. Да и им скоро перестану быть.

Я все поняла и опустила голову. Трудно будет смириться с тем, что я даже не буду знать, где могила отца. Его прах должен был покоиться в фамильном склепе принцев де ла Тремуйлей, среди многочисленных знаменитых предков, которыми отец так гордился. Революция все нарушила, в том числе и похоронную традицию. Любой бы сказал: сейчас не до этого…

– Я приду ближе к полуночи, Ритта. Будь готова. У нас мало времени.

Он вышел. Заскрежетал ключ в тяжелом ржавом замке.

Я лежала на соломе, невидящим взглядом уставившись в потолок. Лескюр убит, отец расстрелян. Почему же я до сих пор жива? По какому капризу провидение мучит меня, терзает, проводит через все мыслимые страдания, не оставляя ничего, кроме жизни?! Какая чудовищная игра судьбы! Зачем мне жить, если нет даже надежды?

Я тоскливо подумала о том, что, хоть Розарио и предлагает мне побег, я понятия не имею, куда мы отправимся. Мне не хотелось никуда идти… Англия, австрийская граница – все мне было одинаково безразлично. События последних дней меня обескровили, довели до душевного истощения. Я потеряла стойкость. Я не способна была противостоять никаким трудностям, не чувствовала сил ни на что. Я стала старухой, мне сейчас сто лет…

И в такое время у меня в памяти все время всплывал последний разговор с отцом в библиотеке Шато-Гонтье, когда кровавые отблески пламени в камине плясали по стенам. Отец жег бумаги… Меня назойливо преследовала мысль об обещаниях, которыми мы обменялись. Что это было? Сейчас я с трудом это вспомнила.

Я собрала все остатки силы воли, которая у меня еще сохранилась. Нужно вспомнить… И тут словно озарение нахлынуло на меня. Я услышала голос отца, такой спокойный и ласковый: «Дорогая моя, вы – единственная опора для вашего ребенка, а он – единственный наследник де Тальмонов. Ваша задача – любить его и воспитать, как настоящего аристократа, так чтобы мне не было за него стыдно».

О боже, Жанно! Меня словно пронзил ледяной холод. Где сейчас мой сын? Я не думала о нем совершенно – какой кошмар! Я понятия не имела, куда отправилась Маргарита с детьми после того, как меня арестовали. Оставалось только надеяться, что она бродит где-то неподалеку… Слава Богу, у них есть хотя бы еда.

Я лихорадочно вскочила и подбежала к двери. Апатию словно рукой сняло; я теперь молила Бога, чтобы наступила полночь и Розарио поскорее появился. Целые сутки я пребывала в неизвестности относительно того, что произошло с ребенком.

И мне даже хотелось умереть. Какая глупость!

В полночь Розарио, прогремев ключами, широко распахнул дверь сарая и громко скомандовал:

– Обвиняемая! К капитану!

Я молча вышла, понимая, что это сказано лишь для видимости. Брат провел меня через двор к воротам. Нас остановили часовые.

– Кто идет?!

– Ребята, неужели вы меня не узнали? Я сержант Риджи.

– И куда ты идешь?

– К капитану. Он приказал привести эту девицу – то ли для допроса, то ли еще для чего…

Никаких подозрений у караула не возникло. Один из часовых даже любезно указал Розарио дорогу:

– Ступай вот так, через дворы! Половину дороги срежешь.

Мы, разумеется, пошли так, как нам было сказано, но, дойдя до конца улицы, Розарио нырнул в подворотню, и я моментально последовала за ним. И тут словно призрак вырос перед нами – тощий, высокий, со всклокоченными волосами.