– Двоих судейских они бросили в колодец, – сказал Брике.

– А все три девочки умерли. Одна совсем недавно. Я давал ей воды, но она меня так и не услышала. «Поджариватели» их тоже изнасиловали.

– А остальные женщины?

– Они их увезли с собой. Я видел. Связали, перебросили через седла и увезли. И у вас, как я заметил, деньги забрали.

Я пошарила у пояса. Действительно, кошелька нет. Забрали даже те жалкие деньги! Подходящий промысел для человека, приписывающего себе титул виконта. А изнасиловать девочек! Я раньше о таком даже не слыхивала.

– Где ты берешь воду, Брике, если в колодце трупы?

– Так поблизости есть река, мадам.

– Ах да. Река Сарта.

Ночь прошла скверно. Меня то до костей пробирал холод, и я натягивала на себя все тряпки, что были вокруг, то трясла лихорадка, и я начинала бредить. Раны от побоев невыносимо ныли, лицо горело. Приходя в сознание, словно выныривая из темной бездны, я видела вокруг себя мрачные стены трактира, тусклый отблеск головешек в очаге и содрогалась при мысли о том, что рядом со мной трупы.

Утром я долго не могла подняться, разминая руки и ноги. Было ужасно холодно. Брике по моему приказанию отправился на поиски хвороста, а заодно и за водой. Как истинный парижанин, он не умел колоть дрова, и приходил в возмущение оттого, что должен заниматься такой работой.

«Если я не съем хоть чего-нибудь, – сказала я себе, – я так и умру в этом «Золотом погребке». Мне нужно встать».

Раны и кровоподтеки ныли, словно меня избили только вчера. Держась рукой за стену, я сперва поднялась на колени, а потом уж встала на ноги. Шатало, как после пьяной оргии. Башмаков нигде не было видно, от юбки остались лохмотья, корсаж с трудом стягивается на груди. Волосы, перемазанные грязью и кровью, падали на лицо…

Сволочи! Проклятые сволочи, и самый большой мерзавец среди них – виконт де Маргадель, их главарь, этот рыжий кабан!

Мерзавец – это еще чересчур мягко сказано.

Я с трудом прошлась по трактирному залу, вздрагивая от остекленевших взглядов мертвецов. Четыре трупа. Хоть бы уйти отсюда поскорее!

Кладовка была пуста. Я нашла только горсточку муки и несколько унций ржи, смешанной с золой. Когда вернулся Брике, мы разожгли огонь и поставили кипятить воду. Затем всыпали в горшок найденную мною муку – вот и получился суп.

Брике хлебал деревянной ложкой это варево и морщился. Я предпочитала не проявлять своего отношения к этому мутно-белесому супу. Он был горячий, только что с огня, и я чувствовала, что согреваюсь. Кровь прилила к щекам, боль почти угасла.

– Мадам, это ж только вода!

– С мукой, – добавила я.

– Вы думаете, этим можно наесться?

– Другого у меня нет.

Втайне я сознавала, что Брике прав. Голод будет терзать нас больше и больше, если мы не утолим его чем-нибудь более существенным. Послышался какой-то звук – грустный, протяжный, заунывный. Я удивленно подняла голову.

Брике смотрел на меня, ничего не понимая. Разозлившись, я отвесила ему подзатыльник:

– Болван! Ты сидишь здесь два дня и ничего не слышишь? Это же корова мычит! Ко-ро-ва! Недоенная, понимаешь? Вот напасть мне с таким помощником!

Как была босиком, я пошла в хлев. Так и есть, корова. Значит, мы получим молоко… Немного, конечно, и только один раз, потому что нам нечем покормить это животное. Господи Иисусе, спасибо тебе за то, что ты придумал корову!

– Брике, берись за дело!

Мальчишка отскочил от меня как ужаленный.

– Ну да! Я в жизни коров не видел!

Я покачала головой. А я видела? Даже представить невозможно, как я была далека от этого!

– Ну-ка, держи ее за рога! Хоть это ты можешь сделать, несчастный?

С нескрываемым страхом я прикоснулась к набухшему болезненному вымени. Ободранные руки ныли, и я сжимала зубы от боли. К счастью, корова словно чувствовала, что я хочу принести ей облегчение. Белые струи – свежие, теплые, пряные потекли на дно грязного деревянного ведра.

В хлеву я обнаружила и свинью – худую, почти умирающую, безразлично лежащую на боку. В корыте, к которому свинья не хотела притрагиваться, было несколько испорченных картофелин, капустные кочерыжки и добрая порция какой-то непонятной каши. Я тщательно собрала все это в тряпку. В огороде, порывшись в земле, удалось разыскать три перемерзшие морковки и еще странные закоченевшие клубни – я не знала, что это такое. Во всяком случае, съедобное, иначе бы не выращивали в огороде.

– У нас есть еда, Брике, – сказала я с нескрываемой гордостью за свои находки.

Мы ели все подряд, как голодные звери, жадно, быстро, не разбирая ни вкуса, ни отвратительного запаха подобной еды. Я взглянула на ведро с молоком. Как хорошо было бы напиться чего-то чистого, свежего после всей той дряни, что мы употребили в пищу! Но что будет завтра?

– Нет, – сказала я грустно.

– Молоко мы трогать не будем. До вечера, по крайней мере.

Поход за едой очень меня утомил. Жгучая боль от ожога пронизывала щиколотку. Как я страшна сейчас, мелькнула у меня мысль. Не женщина, а смертный грех.

Вечером у нас обоих началась ужасная рвота. Нас даже не рвало, а выворачивало наизнанку.

– Вот бы зарезать свинью, – сказала я отдышавшись, – да зажарить ее на огне. Ты можешь это сделать, Брике?

– Я? Зарезать? Да я не знаю даже, как это делается, мадам.

Я вздохнула. Значит, свинья умрет. Ей недолго осталось. Мы выпили все молоко, что надоили от коровы, и, устроившись у еще теплого очага, уснули. На этот раз сон был тяжелый, непробудный. Меня уже не тревожили никакие мысли. Только в теле жила приятная уверенность в том, что я отдыхаю, что завтра смогу отправиться в путь.

Утром я впервые решилась взглянуть повнимательнее на то, что же сделали со мной бандиты. Из маленького зеркальца, найденного на комоде, на меня смотрела страшно похудевшая женщина с грязными волосами соломенного цвета, с разбитыми, вспухшими губами и кровоподтеками на щеках. Два ужасных синяка были даже на шее, словно меня пытались задушить. Запекшаяся кровь на теле почернела и стягивала кожу. Выбрав тряпку почище, я осторожно обмывала следы побоев. Из этого ничего не вышло. Тогда я спустилась к пустынному берегу Сарты и, несмотря на то что вода была ледяная, вымылась. Кровь смыта. Но как смыть память о тех отвратительных руках, что прикасались ко мне, о той чужой мерзкой плоти, что осквернила меня? Еще долго я буду сама себе противна.

В сундуке трактирщицы я обнаружила какие-то старые лохмотья. Они лежали там, наверное, со времени Луи XIV, но, по крайней мере, прикрывали тело. Я переоделась в грубую бумазейную юбку, подол которой превратился в бахрому, жесткую рубашку и черный корсаж из саржи. Спутанные волосы туго уложила под чепчик. Тяжелую, толстую, как драп, шаль накинула на плечи, скрестила концы на груди и завязала крепким узлом за спиной. Никто не отличил бы меня от крестьянки, причем самой бедной. Вот только обуви не было. Тяжело вздыхая, я стащила с мертвого Паскаля кожаные сапоги. Они были велики для меня, но я подвязала их бечевкой, чтобы не сваливались. В такой обуви можно было дойти и до края света. О том, что сапоги сняты с трупа, я тогда и не вспомнила.

А мой пропуск? Пропуск, добытый с помощью обмана и морфия? Смешно было бы искать его после того, что произошло. Жалкая бумажка или сгорела, или просто пропала навсегда. Стало быть, меня может арестовать любой республиканский патруль, которому я попадусь на глаза.

Я еще раз оглядела трактирный зал, на полу которого уже запеклась кровь, и снова вспомнила кошмар, что здесь случился. Больше всего на свете я боялась, что у меня может быть ребенок от этого отвратительного насилия, но потом, сделав подсчеты, поняла, что Бог избавит меня от этого несчастья. А что, если мне снова встретится банда «поджаривателей»? Подумав, я выдернула из-за пояса старого Паскаля тяжелый пистолет, а за ним два мешочка с порохом и пулями. Если уж попала в ад, то надо уметь защищаться.

– Пойдем, Брике. Мы должны поскорее уйти из этого места.

Ступать на левую, поврежденную, ногу мне было тяжело, но я пересилила себя. Как можно быстрее пересекла двор, где лежали тела девочек-подростков. Над ними тоже надругались… Между ног одной из них торчал штык.

– Сволочи! Ах, какие сволочи!

– Да, эти «поджариватели» похуже, чем господа из Двора чудес, – резюмировал Брике.

– Можно сказать, суровые бандюги. Что ж поделаешь? Кто может, тот и грабит. Время нынче такое.

Я молчала. Дорога шла вдоль Сарты, и я брела по ней спотыкаясь. Кажется, я потеряла счет времени. Какое нынче число? Я принялась считать по пальцам… Оказалось, уже 7 марта 1793 года – я целую неделю в пути! За такое время можно добраться до Христиании.

– Куда мы идем? – осведомился Брике.

– В Алансон? Помнится, бедняга Паскаль говорил, что до Алансона еще целых два лье.

– Нет, – сказала я твердо.

– В Алансон мы заходить не будем. Мы пойдем через деревни, где меньше людей.

Я знала, что путь надо держать в Ле-Ман. Это крупная дорога, не какой-нибудь закоулок, где бесчинствуют молодчики виконта де Маргаделя. Я была в двойственном положении: с одной стороны, боялась республиканских патрулей, с другой – опасалась банд «поджаривателей».

– Все-таки вы молодец, мадам! – восклицал Брике, верный своей привычке бежать вприпрыжку впереди меня.

– Они такое с вами сделали, что, я думал, вы уже и не встанете. А если и встанете, то будете как сумасшедшая. Я знаю, такое бывает.

– Ну нет, – сказала я, усмехнувшись.

– Что-что, а нервы у меня крепкие. Я и не такое видела.

Был полдень, и воздух звенел от солнца и счастья. Я с удивлением замечала, как быстро вступает в свои права весна. Бутоны почек набухли так, что готовы были взорваться в сладострастном порыве цветения, а кое-где уже курчавилась молодая поросль. Голубоватый туман, первый предвестник весны, уже растаял, уступив место золотистой дымке. Уже готовился цвести пышный орешник. Нежные примулы обрамляли узкую тропинку и поднимались выше по холму. Волчье лыко расцвело красивыми розовыми цветами, испускающими острый аромат. Я знала, что в нем ядовито все, вплоть до листьев и корней, но все равно оно красиво.