– Нет, ничего.

Окиянин понял, что он должен что-то сказать, отвлечь ее от мыслей, какими бы они ни были. Ну! – приказал он себе и начал говорить. Он вспомнил о том, как он решил впервые ей позвонить по телефону, выпрошенному у Кости под вполне благовидным предлогом. Как он смущался поначалу и заранее готовил все, что произнесет в трубку. Как приходил к ней под окна и не мог уйти. Просто физически не мог. Часами. Так и стоял там, глядя на тени за занавесками. А как она впервые пошла с ним на концерт, потому что играли ее любимый Первый концерт Чайковского и она еще сказала ему, что нет для нее места праздничней, чем классический Большой зал филармонии: мрамор белоснежных колонн и темный бархатный пурпур. И нет ничего более праздничного в праздничном, чем первые торжественные раскаты Первого концерта…

– Я устала что-то, Оушен, – прервала его Варя, и Яр с ужасом понял, что она просто не слушала его. Попытка перебить ее воспоминания о Каравае ИХ воспоминаниями, более давними, и с ним, Окияниным, связанными, не удалась. Он торопливо расплатился и повел ее к выходу. Она не взяла его руку, как делала почти всегда в последнее время. Они шли как чужие по направлению к отелю, и тело Окиянина вдруг показалось ему невыносимо тяжелым: он с трудом заставлял себя перебирать ногами. А в голове почему-то прокручивались кадры, застрявшие там с какой-то военной кинохроники: рушащиеся дома. В одно мгновенье осыпаются стены, обваливаются крыши, летят из проваливающихся окон клубы пыли… «Что ты так испугался? – спрашивал он себя, идя чуть позади Вари узкими лиссабонскими улочками. – Все же в порядке», – убаюкивал он внезапную боль логикой: вот смотри, она рядом, она твоя жена, вы идете в отель, где будете вместе спать… Но один взгляд на ее спину, и логика опять уступала место рушащимся зданиям, сердце ныло, стучало: что-то происходит в ее голове в этот самый момент. Хотелось отвернуть эту голову к черту, выдавить из нее все воспоминания не о нем, Окиянине.

Войдя в отель, он сразу прошел в душ: просто не нашел в себе сил встретиться с ней глазами при электрическом свете. И прочесть в них приговор своему глупому сердцу, иллюзиям, к которым он уже так привык. Он стоял под душем, прикрыв глаза, и сквозь сомкнутые веки ему показалось, что с него потоком стекает кровь; пенясь, окровавленная вода кружится вокруг водостока. Он выключил воду и провел рукой по запотевшему зеркалу. Никакой крови – только бледное, несмотря на горячий душ, лицо. И близкопоставленные глаза. Которые она так и не смогла полюбить. И он вдруг вспомнил, где уже слышал этот Варин смех: в их первую встречу с Караваем. Вспомнил бар пансионата, лицо Каравая напротив… Яр открыл дверь и прошел в комнату. Свет был погашен. Варя лежала и старательно дышала, изображая Варю спящую. Бесполезно – усмехнулся про себя Окиянин. За это время он выучил наизусть ритм ее дыхания во сне. Он лег рядом и отвернулся к стене. Вот и еще одно доказательство, подумал он. Наш первый вечер без занятий любовью. Он лежал в темноте и ждал, пока дыхание Вари и правда станет ровным, а потом встал и, одевшись в темноте, вышел из комнаты.

Гостиница располагала библиотекой для проживающих: просторной комнатой с огромными окнами на Тахо и крыши. Не зажигая электричества, Окиянин сел в кожаное кресло перед окном. Свет проезжающих машин пробегал по его окоченевшему лицу. Логика, поиграв по просьбе сердца чуть-чуть на слабую сторону, как всегда, закончила на сильной. Итак, говорила логика, ты все придумал. Ты выдумал, что любим. Но вспомни, разве она тебе это когда-нибудь говорила? Она ведь честная девушка. Когда не любит, в любви не признается. Окиянин мрачно хмыкнул в темноте. Только выходит замуж. Яр сидел и по одной вспоминал все мелочи, которые он отодвигал от себя в счастливой эйфории последний месяц. О, пустячки, не стоящие того, чтобы на них останавливаться, так, смешно даже упоминать, не правда ли? Взгляд в сторону, во время его многочисленных признаний, рука, не задерживающаяся подолгу в его руке, избегание тем, связанных с Караваем. Впрочем, тут нельзя обвинять одну Варю. Он тоже тщательно избегал даже приграничных бесед. Почему же ты думал, что через семь лет все будет иначе? – задавал он себе снова и снова страшный в своей простоте вопрос. Разве ты изменился? Разве стал похож на Каравая? Нет, ты стал более зрелой версией себя же, Окиянина.

Но Окиянин был ей никогда не нужен.

Что же теперь делать? – эта мысль была тяжелой, как валун. Она ворочалась в голове, не давая сосредоточиться. Согласиться на то, что ему уже дано? На дни, которые можно прожить рядом, на возможность дотронуться рукой или губами, на тепло ее плеча под одеялом, на ее стон, когда он догоняет ее в их ночной скачке? Это было так много. И совершенно недостаточно. Ведь он всегда охотился за ее сердцем и только сейчас понял, что охота эта бессмысленна. Она никогда не будет любить его, как Каравая. И если Варя окажется рядом, это НИКОГДА будет еще мучительнее, невозможнее пережить. Он опять проиграл. Бедный глупый Окиянин. Что же теперь? Его будущее уже было полностью настроено на Варю, существовало только в ее, Варином, в нем присутствии: он развелся, и уже подал документы в научный институт в Париже (Варя хотела там жить и там же воспитывать Аглаю на прекрасном). Что у него останется от бессмысленного его существования? Как он будет себя снова строить? Возвращаться в Германию? Ехать без Вари и Аглаи в ненужный Париж? Аглая! Его принчипесса, глядящая на него с трогательной прямотой. С трогательным восторгом. С доверием: он ведь так много наобещал ей по поводу их будущей жизни! И сказал, что всегда держит обещания. Яр вдруг содрогнулся от приступа ненависти к Ним. К Ней, топтавшей его любовь столько лет, так ничего и не понявшей, не оценившей… И мысль, яркая, как разряд электричества, осветила те самые обломки, оставшиеся после крушения. Он не отдаст им Аглаю! Они все уже у него отняли – его любовь, его жизнь, которая могла бы быть нормальной, а стала бесконечной тоской и ощущением собственной ненужности! А Аглая – Аглая теперь его дочь, а не Каравая! Аглая полюбит его, как не смогла полюбить ее мать! Они будут жить вместе, он даст ей лучшее образование из возможных, у нее будут лучшие игрушки и каникулы у синего океана. И главное, у нее будет его любовь. А у него – ее. Окиянин просидел еще несколько часов перед окном, продолжая отражать неподвижным лицом свет фонарей и проезжающих машин. В шесть часов утра он встал с кресла и вернулся в номер, лег рядом со спящей Варей. Решение было принято. Ему стало легче.

После завтрака он пошел просмотреть свои мэйлы и сделать два звонка.

Звонок первый был в Германию – молодому коллеге с пустяковой просьбой: где-то в верхнем ящике его рабочего стола, среди прочих визиток должна лежать одна с фамилией Джонсон. Коллега нашел визитку и задиктовал телефон.

– Выброси ее, – попросил Яр, записав номер. – Она мне больше не понадобится, пусть не валяется зря.

– Ок, – сказал коллега, и Яру даже показалось, что он услышал легкий шелест кусочка картона, падающего в корзину для бумаг.

Второй звонок был в Штаты и длился немногим больше.

– Это Окиянин, – представился он и после паузы добавил: – Я согласен. Но у меня есть одно условие. Я приеду с дочерью. Ее мать может начать ее разыскивать. Мне нужно, чтобы меня никто не смог найти.

– У вас есть документы на ребенка? – спросил спокойно Джонсон. Если он и был удивлен, то ничем своего удивления не выдал.

– Да.

– В таком случае я не вижу проблем. Я гарантирую вам, что без вашего желания вас не побеспокоят.

– Хорошо. Я приеду через пару дней, о рейсе сообщу дополнительно. Пожалуйста, организуйте две визы в консульстве: одну на мое имя, вторую на имя Аглаи Окиянин.

– Не волнуйтесь. Кроме виз, вас будут ждать еще и билеты. Мы обо всем позаботимся.

– Спасибо. – Голос Яра был сух, но уже менее напряжен.

– Будем с нетерпением ждать вас, господин Окиянин, – на том конце провода положили трубку.

Яр вошел во внутренний дворик, где проживающие принимали завтрак, и сразу увидел Варю, сидящую за чашкой утреннего кофе в белом тонком свитере и новых джинсах. Сердце у Окиянина болезненно сжалось. Ты видишь ее последний день, сказал он себе. А вслух произнес:

– Любимая, неприятности на работе с переоформлением. Мне нужно будет лететь в Германию и, возможно, в Питер.

Варя посмотрела на него поверх темных очков:

– Мы возвращаемся?

– Нет, – Окиянин заставил себя улыбнуться. – Я поеду утрясать дела, а ты пока погуляешь два дня по Лиссабону одна. А потом ты или прилетишь в Петербург, или – напрямую в Париж, куда мы подъедем с Аглашей. Как тебе мой план?

– Буду без тебя скучать, – улыбнулась она и взяла его за руку. – Но план «про Париж» мне очень симпатичен.

Окиянин смотрел на нее долго и думал, сможет ли когда-нибудь заменить это безумно любимое лицо на другое: когда вырастет Аглая. Как с фотошопом – наложится новый овал, чуть-чуть ретуши…

– Ты так странно на меня смотришь, – она нахмурилась. – Все в порядке?

– Все хорошо. – Он поднес ее ладонь к губам. – Я просто не хочу с тобой расставаться.

– Это же только на два-три дня.

– Да, на два-три дня, – повторил он эхом.

Яр уговорил ее не провожать его в аэропорт.

Прилетев в Петербург, он позвонил в американское консульство. Учтивый клерк заверил его, что и визы, и билеты, датируемые завтрашним днем, уже готовы. Тогда он отзвонился Вариной матери и поведал ту же историю с проблемным оформлением документов. Они должны будут завтра же выехать с Аглаей в Германию. Он сейчас подъедет, не могла бы она приготовить ему Аглаин загранпаспорт и начать собирать вещи девочки? Вещей должно быть немного – ведь Аглаша останется в Германии максимум на неделю.

– Хорошо, – сказала теща. – Но как-то все это неожиданно. И вашего свадебного путешествия жалко…

– К сожалению, пришлось его прервать пораньше. Но мы наверстаем. – Он и сам поражался обыденности своего голоса.