– Это несерьезно. – Она попыталась улыбнуться, но улыбка замерла на губах. В темноте голубые глаза Яра казались черными, а лицо застыло. Варя помолчала. – Я не понимаю, зачем тебе нужна мать-одиночка не первой свежести…

Они вместе засмеялись, но смех у Окиянина вышел невеселый. Он резко зажег лампу рядом с изголовьем. Ему захотелось броситься вниз в глубину двора-колодца. Будто почувствовав это, Варя взяла его голову в ладони, повернула к себе.

– Оушен, – сказала она, – если это не шутка. Если ты меня еще любишь. Я готова попробовать.

– Я не хочу пробовать, – глухо ответил он. И продолжил – с монотонностью безысходности: – Я не хочу больше жить без тебя. По поводу же моей к тебе любви – не кокетничай. Ты все и так знаешь. Я хочу, чтобы ты со мной жила. В каком угодно месте в Европе – или, по крайней мере, там, где есть научные центры. В любой из них меня возьмут. Я достаточно прилично зарабатываю. Этого должно хватить на достойную жизнь тебе и Аглае…

– Тсс… – она накрыла его рот ладонью. – Я согласна. Согласна.

И когда Яр обнял ее и затрясся в беззвучном плаче: облегчения и счастья, она тихо гладила его по спине, повторяла: тсс… И смотрела в темный квадрат окна.

На следующее утро Окиянин начал сбор необходимых документов. Одновременно он уговаривал Варю на свадьбу. Яру – сдержанному Яру, ненавидящему толпу, мечталось о празднике, снятом кораблике, всей этой чудной пошлости, обрамляющей простое чувство благодати, на него спустившееся. Если бы он на секунду подключил свою голову, аналитический ум мгновенно подсказал бы ему простое объяснение данному феномену: ему ужасно хотелось, чтобы у его странного, неестественного романа, который он годами нес в одиночку, случился банальнейший хеппи-энд. Но Варя была против – она уже пережила одну свадьбу с гульбой и мочащимися в Неву приятелями. К вящей радости Окиянина она хотя бы согласилась на платье – и они вместе его выбирали: строгое и безумно дорогое, вплотную облегающее тонкую ее фигуру. Яр даже умолил мать отдать бабкино старинное кольцо с сапфиром. Он передал его частному ювелиру, и вскоре кольцо, уже в оправе из белого золота, лежало в заветной коробочке, дожидаясь дня свадьбы. Матери, несколько заторможенные от поспешности детей, договаривались о количестве приглашенных родственников, о деталях праздничного стола.

Яр весь светился – он проводил теперь почти все время с Аглаей и уволившейся с работы Варей. Они водили Аглаю в Эрмитаж, где Яр рассказывал им увлекательнейшие истории. Все трое могли по часу стоять перед одной картиной, пока он вещал им про «золотое сечение», про тайные, открывающиеся только просвященному взгляду связи между людьми, изображенными на картине… И обе: и будущая его королева, и принчипесса смотрели на Яра, не отрывая глаз. Это после одного из таких «культурных заходов», когда утомленная Аглая, вопреки обычаю, легла пораньше спать, Яр, наконец, озвучил свою мысль.

– Я бы хотел удочерить Аглашу.

Варя с легким звоном поставила чашку, из которой пила чай.

– У нее вообще-то есть родной отец, – тихо сказала она.

– Ее родной отец слишком далеко и, судя по всему, занят другими делами, – сухо заметил Яр.

– Но зачем тебе это?

– Я хочу, чтобы Аглая по закону была моим ребенком. Я хочу принять ее полностью, понимаешь?

Варя внимательно на него посмотрела.

– Для меня Аглая – часть тебя. Я хочу тоже дать ей мою фамилию, – упрямо повторял Яр. – Кроме того, – лицемерно добавил он, – это упростит все процедуры по переезду и оформлению на новом месте…

Поняла ли Варя тот страх, жалящий в самой глубине его существа, необходимость этой «принадлежности»? Она предложила ему начать заниматься документами, возможно понадеявшись, что оформление займет много времени. И ошиблась: оно длилось чуть больше месяца – все связи, деньги, вся немалая воля Окиянина были вложены в проект переделки Аглаи Каравай и Аглаю Окиянин. Оформление завершилось за несколько дней до свадьбы, а уже через неделю они вылетели с Варей в свадебное путешествие в Португалию.

Дни в Лиссабоне стояли чудные, светлые, мягкие. Весь город был уютным – своей живописной бедностью, нежным теплом, шушукающим португальским. Варя подставляла лицо солнцу везде, где выдавалась такая возможность: при выходе из барочных церквей, на террасах в верхнем городе, да просто в туристическом трамвайчике, впитывая его даже сквозь стекло. Они жили в маленьком отеле в центре, чьи хозяева, узнав, что принимают молодоженов, предложили им лучшую комнату с видом на дворик с фонтаном и барочные же купола Ла Эштрела. На прикроватном столике с вышитой белой салфеткой красовался графинчик с порто. Они регулярно к нему прикладывались. Графинчик также регулярно обновлялся.

Яр поздравлял себя с правильным выбором – Варя расцвела на фоне солнца, зелени, океанского воздуха. Она чувствовала себя в этом городе много увереннее Окиянина – болтала с обслуживающим персоналом отеля и ресторанов на португальском, со знанием дела судила о кухне (показавшейся, кстати, Яру безобразной) и португальской живописи. Яр не уставал на нее любоваться: она и правда похорошела, прибавила килограмма два к своей всегдашней худобе, покрылась нежным загаром. Глаза постоянно блестели, губы набухли – спасибо Яровым поцелуям, – и вся она стала то ли под португальским постоянным морским ветром, то ли под постоянными окиянинскими ласками – шелковистой, смешливой, и, как в юности, беспечной… Португальцы оборачивались ей вслед, официанты задерживались около их столика дольше обычного, исполнители фадо заглядывали в глаза. Но Окиянин забыл о своей ревности – она была его жена. Она была его. И он безобидно поддевал Варю за безудержное и невинное кокетство. И сам был на себя не похож: размороженный Окиянин, с постоянной глупейшей счастливой улыбкой, почти переставший себя контролировать с бесконечными признаниями ей в любви.

Однажды вечером, клянясь, что на бесконечную «бакалао» у него уже изжога, он уговорил ее пойти в испанский ресторан и заказал столик в шикарном заведении, располагавшемся в помещении старинного монастыря. Столики стояли во внутреннем дворике под аркадой, сложенной лет триста назад из тяжелого камня. Освещалось все великолепие огромными ветвистыми подсвечниками и Яр порадовался, что уговорил Варю надеть новое платье, недавно приобретенное в Байрру Альту. Варя еще сопротивлялась, говоря, что красный – не ее цвет, но Окиянин заплатил за него, как только она появилась из кабинки.

– Тебе все к лицу, mea Regina.

– Я предпочитала принчипессу, – капризно сказала она, изогнувшись перед зеркалом, дабы увидеть свою оголенную спину. – Но я так понимаю, чин принчипессы безвозвратно утерян. В пользу Аглаши.

– Что у вас за туфли там на полке? – спросил по-английски Яр продавца, молодого латиноса, заглядевшегося на Варю.

– Не смей ничего больше покупать, – донесся голос Вари уже из кабинки.

Яр подмигнул юноше и прошептал: «Нам нужен тридцать седьмой размер».

– Ты ведешь себя, как паша, – смеялась она, когда, нагруженные пакетами, они вышли из бутика.

Окиянин с трудом сдержал самодовольную счастливую улыбку. Он и правда чувствовал себя набобом: за одно утро он подарил ей уже три пары обуви, что-то кружевное, количеством пять, призванное будить желание (его желание в этом не нуждалось, ухмыльнулся он), куртку из вязаной норки для «легких» европейских зим, пару кашемировых свитеров, очень низко сидящие джинсы, производство Бразилия (как известно, самые сексуальные), и что-то еще, что он уже позабыл… Ее так по-детски радовали эти красивые вещи, что он невольно задумывался о том, какой несладкой была Варина жизнь в американской глубинке. Все поменялось в твоей жизни, думал Окиянин, лелея Варю взглядом, когда она в очередной раз выпархивала из кабинки. Какое простое и непривычное в жизни Окиянина удовольствие – заботиться о ком-то…

Да, а испанский ресторан и правда был хорош: испанское вино, чей запах так насыщен, что кажется сильнее терпкого вкуса, розоватое мясо и свежие овощи. Варя почти не ела, только отпивала из огромного бокала, перехватывая его, лаская ладонью, и рассказывала Окиянину про то, как еще в институте она делала доклад по стилю мануэлино… Окиянин помнил эту историю, как помнил все, что было с Варей связано, но слушал ее изложение фактов, параллельно задавая себе вопрос: можно ли привыкнуть к счастью? К лицу в мягком свете свечей, к возможности найти под столом теплое колено и сжать, увидев в глазах напротив то же ожидание предстоящей ночи?

– Вы позволите пригласить вашу даму на танец? – спросил низкий голос по-английски. Они оба вздрогнули и повернули головы. Рядом стоял мужчина лет сорока пяти, с яркой сединой на висках, глубокими морщинами в углах ироничных темных глаз и волевого рта. Кого-то он мне напоминает, подумал Окиянин со смутным беспокойством и кивнул. Варя уже поднялась и, приняв предложенную руку, вышла на площадку во внутреннем дворе, где уже давно играл тандем испанских гитар, но никто еще не танцевал. Яр отпил вина и сощурился, глядя на одинокую пару. Они о чем-то говорили: вот Варя откинула голову и засмеялась. Яр вздрогнул: смех был теплый, таким смехом она давно не смеялась. Давно, но когда-то смеялась, иначе откуда он помнит эти интонации? И еще: память отказывалась выдать ему воспоминания, но обнаружила их послевкусие: горькое, болезненное. Так кого же все-таки ему напоминает этот холеный господин? Яр впился глазами в профиль с выдающимся носом и вздрогнул. Ну конечно. Каравай. Только в более аристократической обертке и старше лет на десять-пятнадцать. А так – и нос, и карие глаза, и даже – или он уже сходит с ума? – такая же улыбка победителя мира. Тем временем господин подвел Варю обратно к их столику, поклонился Яру, поцеловал Варе руку и удалился. Варя сразу же схватилась за бокал.

– Вы гармонично смотрелись рядом, – заметил Окиянин (Что он делает? Зачем он говорит то, что говорит?!).

– А? – рассеянно переспросила она.