Только вот как теперь Олегу об этом сказать после вчерашнего дорожного разговора? Завтра он уже приедет за ней, и надо сказать… Фу, как нехорошо! Чего это она будто заранее прощения просит? Да за что?! Она же решила, что оставит этого ребенка! И не решила даже, а так сразу почувствовала. Но ребенок-то этот общий, и надо, чтоб Олег о его существовании знал…

Можно было бы с мамой, конечно, на этот счет посоветоваться, и она уж наметила было совещание это на сегодняшний вечер, да не получилось ничего. Нельзя сейчас к маме за советами лезть. Не до того ей. Такие вести не каждый день к человеку приходят – взяли и обрушили ей на голову эти неизвестные родственнички новость о смерти человека, которого мать любила всю жизнь, и смылись, собой довольные…

Вздохнув, Анюта поднялась с постели, выглянула в ночное открытое окно. Взгляд задержался на одинокой, бредущей вдоль белого речного берега женской худенькой фигурке, и сердце тут же дрогнуло от дочерней любви и жалости – вот всегда ей почему-то хочется мать защитить, будто она ребенок малый да кем-то обиженный. Почему – и сама не понимала. Мать сроду ни в какой такой защите не нуждалась, была человеком своеобычным, со своим собственным взглядом на жизнь и на свое в ней законное место. Никогда она несчастной мать не видела, и откуда оно только взялось, это чувство…

Постояв немного над вкусно-сладко сопящей Сонечкой, Анюта накинула на себя Митину рубашку и вышла во двор навстречу матери. Та уже входила через маленькую заднюю калитку, стараясь не скрипеть петлями, обернулась к дочери, вздрогнула:

– Ой, Анют! Ты что не спишь? Напугала как…

– А ты что одна ночами гуляешь?

– Да так, пройтись захотелось. Рекой подышать. Да и не спится…

– Тебя эти родственнички расстроили очень, да? Свалились как снег на голову…

– Да нормальные ребята, Анют! И на Мисюсь так похожи… Особенно дочка. Она такой же красивой была. Хотя почему была? И сейчас, наверное, тоже красивая. А Никита очень на Антона похож. По крайней мере, внешне. Только взгляд у него другой. Равнодушный какой-то. Будто ничего ему в этой жизни уже неинтересно. Странно, правда? Молодой вроде парень…

– Мам, а что ты решила? И впрямь, что ли, поедешь от наследства отказываться?

– Поеду, Анют. Раз просят, поеду.

Они замолчали, стоя рядом плечом к плечу и вглядываясь в привычный обеим с детства пейзаж – река тихо и торжественно несла мерцающую ночную воду среди белых своих берегов. Медленно так несла, ни на что будто не отвлекаясь. Анюте подумалось вдруг, что пейзаж этот давно уже стал для них неким сложившимся человеческим образом, присутствовало в нем что-то завораживающе-живое, когда на него ни смотри, хоть днем, хоть ночью. Веяло от него скрытым достоинством природы, вечности, мудрости, простой правдой жизни. Будто призывала их река к такому же достоинству, к такой же вот простой правде…

– Мам, а может, ну их, этих родственничков? Не ездила бы ты никуда. Сами со своим наследством разберутся. Обязана ты им чем? По-моему, это они тебе все обязаны…

– Чем это? – тихо откликнулась Тина.

– Ну как чем? Сестре ты мужа уступила? Уступила. Я так понимаю, ты сама тогда добровольно в сторону отошла. Хоть и любила его очень. А брату своему сына воспитала. Это вообще подвиг, между прочим! Митька же тебя за родную мать считает, как ни крути. Дядя Алеша-то, братец твой драгоценный, как отдал тебе его по молодости, так и успокоился – пристроил-таки дитя в хорошие руки. И не помог даже ничем. Так и живет теперь, как ветер, перебирается от одной бабы к другой…

– Нет, Анютка, насчет Алеши ты не права. Он пытался Митю сам растить. Он же не виноват, что с мачехами ребенку не везло. Да я и сама рада была, что Митенька с нами остался!

– Да ладно, мам. Знаю я тебя – всегда всему оправдание найдешь. А на деле-то получается – обманывают же тебя! Пользуются твоей добротой… И в школе дети тебя обманывают… Ты что, не видишь этого? Не чувствуешь?

– Ну почему же не чувствую, дочь. И вижу, и чувствую.

– А почему никогда не сопротивляешься? Надо же бороться как-то за свое достоинство! Нельзя же все время в обманутых ходить!

– А чего за него бороться? Мое достоинство всегда при мне. Я-то ведь никого не обманываю. Никому не лгу, никем не манипулирую корысти своей ради… Мне так жить лучше, понимаешь? Пусть за свое достоинство тот беспокоится, кто все это радостно проделывает и себя при этом умным да ловким считает. Если человек счастлив от своих же пакостей, ему стоит только посочувствовать…

– Ну так ты хотя бы вырази это ему сочувствие! Вслух! Обломай ему кайф! Знаю, мол, что вы меня сейчас обманываете, и выражаю вам по этому поводу свои глубочайшие и искренние соболезнования…

– Нет, дочка. Зачем? У каждого свои в жизни радости! По мне – лучше быть мудрым да молчаливым обманутым, чем радостно хамящим обманщиком.

– А что, мудрым и необманутым нельзя быть?

– Нет. Для того чтоб быть необманутым, все время воевать надо. А на войне мудрость запросто растерять можно. Израсходуешь на эту войну все свои человеческие эмоции да силы, которые в тебе природой для души заложены, истончишь ее совсем, душу-то… А жить потом как? Нет уж, не хочу я воевать. Саму себя для себя же оставить хочу. В целости и сохранности. Чтоб счастливой быть. А какой уж меня там другие считают – обманутой или нет, – их дело…

– А ты, значит, счастлива, мам?

– А как же! Очень даже счастлива!

– Ну, не знаю… Все равно мне за тебя обидно! Чего ж ты у меня вечная бессребреница какая. Вот и сейчас готова отказаться от своего. Тебя сестра предала, обманула, выходит, а ты…

– Да бог с тобой, дочь! Какая же я бессребреница? У меня ты есть, у меня Митенька есть, у меня вот этот берег есть, да я сама у себя есть, в конце концов! Главное в жизни, доченька, – саму себя не потерять. В этом и есть счастье.

– Мам, а какая она, твоя сестра? Расскажи… Ты же мне никогда про нее ничего не рассказывала!

– Потом, Анют, потом. Не могу я пока. Ты иди спать, дочь. А я еще здесь посижу, на крылечке. Рассвет встречу…

Глава 5

Какая, какая… Лучше все-таки не думать про это, не вспоминать. Как старалась не вспоминать все эти годы. Все вычеркивала, вымарывала из памяти десять лет той цветущей, наполненно-яркой замужней своей жизни. Трудно это, конечно, было. Попробуй-ка вычеркни их! Хотя теперь чего уж. Теперь, пожалуй, и можно себе позволить вернуться туда, помянуть таким образом ушедшего в иной мир Антона…

«…Здравствуйте, уважаемые мои юноши и девушки. Поздравляю вас с поступлением в наш университет. Позвольте представиться – меня зовут Антон Павлович Званцев, я буду читать вам лекции по русской литературе…»

Тина уже потом поняла, вспоминая ту, первую Антонову лекцию, что влюбилась в него сразу – и глазами влюбилась, и головой, да чего там говорить – всем своим юным и начитанно-восторженным организмом влюбилась в его музыкой звучащее чеховское – Антон Палыч – имя, в его спокойный, доброжелательный голос, пронизанный будто осязаемыми мягкими нотками юмора, в его улыбку, даже в модные квадратные очки в толстой роговой оправе влюбилась. Все в Антоне Павловиче Званцеве для нее сошлось воедино: и образ любимого писателя, и образ настоящего мужчины. Вот же он, чеховский герой! Настоящий! А еще он тот самый, из разряда принцев на белом коне, образ которого каждая, в общем, юная барышня интерпретирует для себя по-своему, в соответствии с собственными требованиями к этой самой «принцевости». Тут уж, извините, кому как. Кому для нее нужна мужская неземная красота, для кого наличие толстого кошелька объективная необходимость, а кому, как Тине, важно, чтоб принц на любимого писателя Чехова похож был…

Так и сидела на его лекциях до самого третьего курса, сердцем замирая и ловя каждое слово, так и робела перед ним на экзаменах и зачетах, обливаясь краской смущения. И на все спецкурсы его ходила. Особенно по творчеству Чехова. А однажды даже осмелилась и подошла к нему после лекции, пробормотала, глядя на носки своих стареньких затертых туфель:

– Антон Павлович, извините, но у меня тут курсовая по Чехову… И несколько вопросов есть. Я бы хотела… Но вы заняты, наверное… Если только можно…

– А почему нельзя? – доброжелательно склонился он к ней всем корпусом, пытаясь заглянуть в глаза. – Давайте найдем время. Постараюсь ответить на все ваши вопросы. Подходите-ка вы ко мне завтра! Вечером можете? Только у нас заседание кафедры кончается поздно, в девятом часу. Это ничего?

– Ничего, ничего! Я приду! Спасибо! – пятясь и быстро кивая, пролепетала Тина. Потом развернулась и торопливо пошла по коридору, унося подальше от Антона Палыча вспыхнувшие кумачом смущения щеки да заблестевшие счастьем-любовью глаза.

– Тинка, ты чего это? – догнала ее одногруппница Варя Синицкая, быстроглазая и любопытная пройдоха. – Ты чего, Званцева охмуряешь, да? Ну ты даешь, девушка…

– Никого я не охмуряю! Бог с тобой, Варька!

– Да я же видела! Стоит вся из себя такая скромница-отличница, глазки долу… Чего, в городе захотелось остаться, да? И правильно. Да ты не стесняйся, Тинка! Это ж понятно все! А он, знаешь, ничего такой… Не сильно и старый, в общем. Сорок лет всего! А главное – не женат!

– Правда? Правда не женат? А ты откуда знаешь?

– Да мне лаборантка с их кафедры рассказывала – у него жена лет пять назад как умерла. Он один живет. А три года назад, говорят, еще и отца похоронил. Он у него профессором каким-то известным был… Лаборантка говорила, что их тетки ученые с кафедры одно время за ним настоящую охоту устроили, да только все без толку. Ни на кого он так и не позарился. Вроде как, кроме Наташи Ростовой да какой-нибудь там Нины Заречной, больше и полюбить-то никого не в состоянии… Да только, я думаю, ерунда все это, злобствуют просто. Мужик как мужик! Так что давай, Тинка, дерзай! И рожицу свою перед ним так низко не опускай – она у тебя очень даже симпатичная! Особенно глазюки – так зеленью и светятся, загляденье одно… Я б тебе еще присоветовала юбку покороче надеть, да случай не тот. Хотя, кто его знает… Да и не сумеешь ты так, пожалуй. Так что умищем, умищем бери! Интеллектом его поражай! Искренней заинтересованностью в вопросе, в любви, так сказать, к искусству, как к таковому… Ты сейчас по какому поводу к нему подвалила-то?